— Ну давай какую-нибудь коротенькую сказочку… Для тебя же это раз плюнуть. Все четверо хохочут. — Я не умею. С ребятишками у меня не очень-то… Меня насильно затаскивают в детскую. Оказываюсь в потемках, на краешке кровати. Из-под одеяла торчат две белокурые головки с широко раскрытыми глазами. — Ждем тебя к закускам, — шепчет Жюльетта, закрывая дверь. Ловушка. Роюсь в памяти, выискивая смутные воспоминания о принцессах, поросятах и больших нехороших волках. И на ум ничего не приходит. Четыре больших глаза ждут. Лес? Замок? А это хоть что-то говорит нынешним детям? Со своими льняными кудряшками они похожи на ангелочков, которым ничего, кроме баю-бай, не надо. Как же. На самом деле это безжалостные машины для потрошения плюшевых игрушек, уже разогнавшиеся на японской электронике, чтобы влететь в третье тысячелетие. Принцессы никого уже не интересуют, кроме моей приятельницы Матильды. Но у меня, быть может, есть последний шанс надуть их, состряпав что-нибудь новенькое из старья. Причем не слишком напрягаясь, чтобы драгоценные пробки не перегорели. Я почти уверен, что «Основной инстинкт» эти малявки еще не видели. — Жила-была в красивом замке на берегу моря одна прекрасная белокурая дама… * * * Как можно осторожнее закрываю дверь и бесшумно спускаюсь по ступенькам. Думаю, что выкрутился неплохо. Героиня Шерон Стоун стала у меня своего рода колдуньей, сводившей с ума всех, кто к ней приближался. Шило для колки льда превратилось в волшебный кинжал, а сыщик Майкла Дугласа — в доблестного рыцаря, одолевшего колдунью. В гостиной громкий разговор. Я честно заслужил свою тарелку с цыпленком карри и бокал красненького. Лестница скрипит, я иду на цыпочках, не хватало еще, чтобы мелюзга проснулась и мне пришлось бы рассказывать «Заводной апельсин». Похоже, там внизу изрядно веселятся. — Наверное, кучу бабок огреб за этот сериал. — А почему Шарлотта ушла, так никто и не знает? — Выглядит он неважно. Я резко застываю на ступеньке с поднятой ногой. — Вы молодцы, что пригласили его вместе с нами. — И как раз в четверг вечером. — У меня это единственный свободный вечер, а знаете почему? Министр остается дома, чтобы не пропустить серию. Завтра утром будем обсуждать в машине. — Из Баха в магазине только это и продаем. Люди даже «Искусство фуги» не спрашивают, им подавай ту музыку, что крутят в «Саге» по четвергам. Пришлось даже отдельные прилавки поставить. — У нас то же самое. Вы не представляете, сколько теток хотят себе платье, в котором была Эвелина! А соплячки себя за Камиллу принимают… все требуют куртку с бахромой в стиле семидесятых и к ней черную ленточку. — Да, помню, бабули носили такое на шее. Сажусь на последней ступеньке. — В лицее настоящий бардак. Заранее знаю, завтра мне не меньше четверти часа понадобится, чтобы их утихомирить. И не только в пятых, в выпускных еще хуже. Все хотят знать свой коэффициент интеллекта, считают себя вундеркиндами. Как-то пришлось устроить лекцию по сюрреализму, потому что Камилла процитировала одну фразу из Бретона, сейчас уже не упомню… — «Вы, незрячие, подумайте о тех, кто видит». — В программе этого нет, пришлось что-то плести на ходу. — Реклама кончается! — Сделай погромче, зайка. — Какого черта он там застрял наверху?.. Мне удается схватить свою куртку и бесшумно выскользнуть в прихожую. Закрываю за собой дверь в тот самый миг, когда музыка Баха неспешно расползается по квартире. В конторе витает какой-то незнакомый запах. Рядом с компьютером меня поджидает подарочный набор в сверкающем пакете. «Сага» для мужчин, вся гамма: лосьон после бритья, туалетная вода, мыло, гель для душа. Все с ванильной отдушкой. Жером распыляет туалетную воду, пользуясь ею как аэрозолем, потому что вбил себе в голову истребить въевшуюся табачную вонь, на которую мы уже не обращаем внимания. С января потребление ванили во Франции утроилось, как явствует из записки, нацарапанной Сегюре. Люди хотят ее в йогуртах, в приправах, в мороженом, как раз сегодня запустили в продажу новую жевательную резинку. Если мы и дальше будем упоминать этот дивный аромат, заключает он, внакладе никто не останется, и мы в первую очередь. Я сомневаюсь: а точно ли этот благоухающий ванилью мир — мой? Мы напоролись на превосходную иллюстрацию того, что именуется «эффектом бабочки». Бабочка взмахивает крылышками в Токио, а на Лос-Анджелес обрушивается потоп. Ничтожные причины, грандиозные следствия. Если сегодня импортеры, промышленники, крупные и мелкие торговцы потирают себе руки, если вся Франция благоухает одним и тем же ароматом, то единственно потому, что кто-то поленился написать более длинное слово «жимолость». — Посмотрел вчерашнюю серию, — говорит Жером. — И как? — Размазня. — Размазня? — Будь у меня «магнум» сорок четвертого, я бы разнес этот проклятый ящик к чертям. Секса и насилия мало. Катастрофически мало! А люди сегодня хотят этого больше. Американцы-то давно это поняли! Потому-то они нас и урылн, потому и я собираюсь к ним. Четверть Часа Искренности? Нет, совсем даже наоборот. В том, что я слышу, только горечь и бессилие, и я, кажется, понимаю, что привело его в такое состояние. — Вы посмотрите, что лучше всего идет: самое кровавое, самое сексоемкое, иногда даже самое похабное. Герои людоедствуют, кинозвезды ноги раздвигают. С этой «Сагой» у нас есть уникальный шанс пропихнуть все, что хотим, а мы им даже не пользуемся. Пресса только что официально сообщила о начале съемок «Детфайтера-2». Фараоновский бюджет, куча звезд и все тот же говнюк Ивой Совегрэн для вящего блеска. Сколько поздних вечеров я провел, слушая, как Жером снова и снова пережевывал эту историю, словно старый пьяница? Сколько ночей мы пытались найти идею неотразимой мести — сценарное откровение, сюжетный ход, финальный поворот. Мы трудились над этим так, словно зрители уже сидят в зале. Ивон Совегрэн заплатит. Скоро. Луи кладет руку на плечо Жерому, чтобы его успокоить. — Американцы уже выиграли битву. Просто я надеюсь, что последний удар нашему долбаному кинематографу, который сам себя похоронил, нанесешь ты, Жером. Но если будешь там изредка вспоминать себя таким, каким ты был здесь, с нами, никогда не забывай это правило: обилие идей ни за что не заменит стиля. Всегда найдется кто-то, кто пойдет дальше, сделает круче, чем ты. Но никто не сможет лучше тебя быть Жеромом Дюрьецем. Постарайся помнить об этом на своей вилле в Пасифик Пэлисейдс. Звонит телефон, вырывая нас из затянувшегося молчания. Луи снимает трубку и уединяется в углу комнаты. Чтобы отвлечься, Жером включает компьютер, а Матильда попивает кофе, просматривая дневную почту. Я возвращаюсь к своей тридцать третьей сцене семьдесят второй серии. Фред никак не оправится от ухода Мари. Чтобы утопить свою тоску, работает как одержимый над виртуальной реальностью, над синтезом изображений и голограммами. Уйдя, Мари оставила в его сердце зияющую пустоту. И ему остается один-единственный способ восполнить эту утрату: воссоздать Мари. Просто-напросто. Идея свербит в голове у Старика с тех пор, как он увлекся монтажным столом Уильяма. Его завораживают неограниченные возможности этой штуковины, которые в «Саге» использовались всего процентов на десять. Кроме всего прочего, с ее помощью можно пустить в дело все срезки, отходы и несмонтированные кадры. Можно их выворачивать наизнанку, пускать задом наперед, многократно умножать. Можно взять звуковую запись диалогов и прилепить к любому изображению. Луи утверждает, что эти фокусы даже незаметны. «Техника должна в первую очередь служить вымыслу и всякому вздору» — это его великая теория. Мари вполне может вернуться к нам, достаточно вытащить из мусорной корзины срезки и смикшировать звук, чтобы получить новые диалоги на основе уже существующих. Я его наивно спросил, неужели такое и в самом деле возможно, но вместо него ответил Жером. — А ты никогда не мечтал о стриптизе Мэрилин Монро, трехмерном, для тебя одного, в твоей комнатенке? Никогда не воображал себе ремейк «Великолепной семерки» с Лоуренсом Оливье, Брюсом Ли, Марчелло Мастроянни, Жераром Филипом, Орсоном Уэллсом, Робертом Де Ниро и Аланом Лэддом? А Шекспира? Самого Шекспира, который читал бы тебе свои сонеты грустными вечерами? — Так и знал, что вся эта водка ударит тебе в голову. — Он не слишком преувеличивает, — говорит Старик. — Я-то, конечно, помру, но если средняя продолжительность жизни останется такой, какая есть, готовьтесь пережить великие времена. Американцы уже оживляют на экране своих звезд, мы их видим в рекламе, это даже ставит проблемы профессионально-этического характера, не говоря о юридических головоломках. Как только им удастся освоить голограммы, вот пойдет потеха! Это вам будет не просто тройное наложение силуэта Мари на видеокадр, которое вас так пугает, мой милый Марко. Уильям собирается устроить кое-что похитрее, на уровне третьего тысячелетия. Оказывается, воскрешение Мари уже началось. Чем все это закончится? Продолжая висеть на телефоне, Старик просит Жерома принести какую-то папку из помещения «Примы», с единственной целью услать его подальше. Матильда, похоже, сообразила, ради чего: Лина с другого конца света жалуется на неимоверные трудности в поисках Дюны. Но Луи и слышать ничего не хочет. — Никаких шрпланкпек, черт побери! Нужна североамериканская индианка!.. Да, с медным отливом… Прикрыв трубку ладонью, сообщает, что Лина выследила одну потрясающую девицу из племени шейенов, но та не знает японского. — Исключено, — говорит Матильда. — Совершенно исключено! — орет Старик в трубку. — Скажи своим подручным, чтоб пошевеливались, она нам нужна уже на следующей неделе! * * * Поздно вечером мы с Жеромом устраиваемся перед экраном, чтобы посмотреть «После работы» Мартина Скорсезе. Посыльный из ресторана притащил нам всякую вкуснятину, и я уже откупорил винишко, купленное втридорога из-за ночного времени. Но когда мы уже собрались предаться своему незамысловатому счастью, заметили в коридоре чью-то тень. В такой час это может быть только актер. Делаю ему знак входить, но он лишь робко просовывает голову в дверь. Сразу же его узнаю, хотя имени не могу вспомнить, так что предпочитаю называть Уолтером. — Мне сказали, что… — Да, это здесь. Он держится не так прямо, как на том празднике, где вовсю распускал хвост. И одет скромнее, и глазами не ищет в зеркале отражение своей умопомрачительной карьеры. Мы-то знаем, почему он здесь, это ему невдомек, что мы об этом знаем, но, в конце концов, наше ремесло в том и состоит, чтобы раньше всех остальных знать, что у людей в голове. Я не такой садист, как Жером, и предлагаю ему стул, стаканчик вина, улыбку. Он согласен на все. — Две последние серии я живу на искусственном дыхании. Друзья звонят, все спрашивают, не стало ли мне лучше. У жены депрессия началась. Мое лицо должно было стать фирменным знаком одной звукозаписывающей компании, но тут они мне объявили, что не могут подписать такой контракт с коматозником. Дети дома пристают, встану я с этой больничной койки или умру. Прохожие на улице при виде меня чуть не крестятся. Я испытываю некоторое смущение, но Жером с трудом скрывает мурашки восторга. На прошлой неделе мы забавлялись, отвечая на прустовскую анкету для одного журнала. На вопрос «Какой недостаток вы считаете наиболее извинительным?» Жером ответил: «Злопамятность». — Но все это еще пустяки, — продолжает Уолтер. — Что меня пугает по-настоящему, так это странный персонаж, появившийся в семидесятой серии, который грозится перекрыть подачу кислорода. Идея Луи. Но Жером захотел сам описать этого злодея. — Я пришел не для того, чтобы лицемерить. Я здесь для того, чтобы умолять — другого слова у меня нет. Сам Лоуренс Оливье не сыграл бы такой страх. Никакой дрожи, никакого пота, но голос замогильный, а от этого пустого взгляда бежать хочется. Внутренний страх, в духе Actor’s Studio. Даже Мистера Мстителя проняло. — Может, этот тип и не собирается ничего перерезать, — говорит он. — Не доводите себя до такого состояния.