Актер бросает бумажку на стол и пожимает плечами. — Сумасшедший. Он мне уже присылал несколько писем в таком же духе. — Больше всего смущает в этом деле именно этот третий. Он утверждает, что любил Лизу больше, чем мы оба, вместе взятые, а такое может сказать только сумасшедший. Есть у вас какие-то соображения? — Нет никакого третьего, Станик. Всего лишь какой-то неуравновешенный тип, начитавшийся газет. Полиция утверждает, что у таких психов до действий никогда не доходит. Луи замечает стопку почты на стуле. — А он не прислал вам ободрительное письмецо, чтобы надавить посильнее? — Возможно, но я никогда не читаю почту перед выходом на сцену. Суеверие. Луи в некотором замешательстве задумывается. Ведь он ожидал, что тот дрогнет, но пока не видит ни малейших признаков страха. — Я уезжаю из Парижа сегодня вечером. Это единственное преимущество моего ремесла — им можно заниматься в любой Богом забытой дыре. Зато где вас можно найти каждый вечер в течение трех месяцев, прекрасно известно всем. На самом виду, на самом свету. Стучат в дверь и просят актера поторопиться на сцену. Тот отвечает взрывом ругательств. — Так вы ради этого явились, Станик? Хотели видеть мой страх? Молчание. Вдруг актер разражается хохотом — громким, искренним, заразительным. Это самовыражение одиночества. И силы. — Знаете, почему мне плевать на все эти угрозы, Луи? Потому что ни вы, ни все те, кто ждет меня в зале, ни даже этот дерьмовый анонимщик не можете представить, какой страх я сейчас испытываю. Страх перед сценой. Бояться какого-то письма, мне? Бояться ничтожного кретина, который хочет прикончить меня где-то в городе? Смешно… Лишившийся почвы под ногами, Луи вдруг сразу теряет всю свою надменность и, внезапно превратившись в простого зрителя, смотрит, как актер наносит последние мазки грима. — То, что я сейчас испытываю, — это какая-то высшая степень ужаса. Моя жизнь теряет всякое значение, мне хочется бежать на другой конец света, бросить всех, послать все к черту, забыть, что я существую, вопить, чтобы меня разбудили, звать мамочку, где она, впрочем, эта шлюха?.. Успокойтесь, Луи, вы хотели нагнать на меня какого-то жалкого страха, а взамен видите гораздо более ужасный и красноречивый. Первоклассный страх. Так что пользуйтесь в свое удовольствие. У меня в животе словно лисенок, грызущий все, что там дрожит, и у него чертовский аппетит, уж я-то знаю, я его кормлю с самого первого дня, как решил заняться этим ремеслом. Вам знакомо это сладостное содрогание, когда капля кислоты разъедает язву? Хотел бы я взглянуть на этот разгром, наверняка там все как у Виктора Гюго: «…и груды мертвых тел покрыла ночь». Но потом вдруг перестаешь хныкать и идешь вкалывать. Иначе надо менять работу. Все пошло не так, как он рассчитывал. Луи никак не может опомниться. — Вам шика не занимать. Наверняка Лиза в вас это и ценила. — Я никогда не вынуждал ее уйти от вас, Луи. — Но почему же тогда, черт побери? Что вы ей дали такого, чего не было у меня? — Мишуру, всего лишь мишуру! Лиза ее обожала, вы сами это знаете лучше любого другого. Я никогда не бывал на стольких светских ужинах, как после нашей свадьбы. Когда отказался, чтобы нас снимали для «Пари матч» в домашней обстановке, она неделю со мной не разговаривала. А однажды закатила мне сцену из-за того, что на прогоне Мольера сидела слишком далеко от министра. Если бы вы знали, как я ненавижу всю эту шумиху вокруг нашего проклятого ремесла! — Если бы мне досталось хоть немного признания, хотя бы крохи, всего лишь слабый отблеск того, что окружает вас, быть может, сегодня она еще была бы со мной, живая. Тут в гримерную врываются режиссер и директор театра. Актер их успокаивает и просит потерпеть еще минутку. Они выходят. — Я понимаю, что все это кажется вам несправедливым, Луи. И все же… Актер колеблется, наверняка в первый раз со времени прихода Луи. — И все же — если бы вы знали, как я вам завидую. — ?.. — Вам, авторам, никто не нужен. Вы первыми узнаете первое слово первой фразы. Остальные появляются в зависимости от вашей свободы и фантазии. А в тот день, когда мы играем ваши пьесы, вы уже где-то далеко, готовите новое путешествие, в которое мы все захотим последовать за вами. Из сердца Луи вдруг исчезает вся горечь. Актер выходит из гримерной и дважды хлопает в ладоши, словно исполняя какой-то ритуал, известный лишь ему одному. Мужчины обмениваются долгим рукопожатием. И взглядом. Наверняка первым. — Мне пора, — говорит Луи. — Но я буду с вами. Прежде чем уйти из театра, он возвращается в зал и замирает на ступенях, среди тишины и глубокого мрака. Открывается занавес. На сцене — актер. Один. Зал взрывается аплодисментами, и Луи несколько мгновений рукоплещет вместе со всеми. Пьеса может начинаться. Я — Маэстро часто говорил: «Рассказ как стрела, направленная на цель, едва натянут лук». — А яснее? — Всегда надо с самого начала знать, чем закончится история. Эпилог должен быть включен в пролог. Мораль должна быть известна, как только произнесены слова «Жили-были…». Мы собрались, как и договаривались, в нашем обычном кафе в половине девятого. Нам остается десять минут до самой последней серии «Саги». Матильда заказывает большую рюмку кальвадоса и кофе. Она как-то странно красива — красива, изнурена и безмятежна. Это финиш безумной гонки, которую она только что выиграла. Мы до последнего момента были уверены, что она спасует. Матильда со своим сердцем на рессорах. Матильда, у которой можно выпросить луну в обмен на улыбку. У нас было очень неспокойно на душе при мысли, что оставляем ее в закрытой комнате наедине с хлыщом, который ничего, кроме мордобоя, не достоин. Но наша Матильда не подвела! Одолела-таки дракона своей утраченной любви. На протяжении месяцев она пользовалась нами как палитрой: фон позаимствовала у Жерома, изобретательного по части мщения, прорисовке училась у Луи с его тонким штрихом, а от меня получила небольшой, но решительный мазок. Матильда свободна, наконец избавлена от своих демонов. Все благодаря «Саге». — Мне будет не хватать перцовки, — говорит Жером. — Надо поскорее привыкать к двойному «Джеку Дэниэлсу». Я заказываю то же, что и он. Тристан ждет его снаружи, развалившись в «рено-эспасе», который они взяли напрокат два дня назад. Наверное, я никогда не видел Жерома таким счастливым, как в этот вечер. Он обещал мне показать фильм, где Совегрэн попадает в невероятную ловушку. К написанию этой пьески я тоже слегка приложил руку. Если диалоги полностью принадлежат Жерому, то беглое появление Спилберга — моя идея (я исходил из своей теории максимального правдоподобия посредством раскрутки и наворота). Сколько часов мы угробили на эту простенькую сцену, которая на бумаге занимала не больше пяти листков. Написав уже восьмой или десятый вариант, мы дали почитать его Луи, который поправил две-три реплики и дал нам свое благословение, назвав психами. Сейчас Жером может считать себя богатым человеком, вернувшим себе счастье и самоуважение. Голливуд у него почти в кармане. Похоже, что он смакует не столько бурбон, сколько каждую минуту нашей последней встречи, словно запасая воспоминания впрок. Луи заказывает граппу. Так он по-своему дает нам понять, что уже далеко. Как и остальные, впрочем. — Типично для новичков — носятся как дурни с отправной идеей, надеясь, что финал найдется где-нибудь по дороге. Финал. Ему требовалось найти какой-то финал, прежде чем покинуть Париж. Осаждаемый призраком Лизы, он больше не мог откладывать свой поединок с актером. Единственной, кто смог прийти ему на помощь, была Матильда. Червонный козырь нашей хитроумной команды, непревзойденный советник по сердечным делам и спец по изменам, она, как никто другой, умеет расшифровывать странный язык ревности. На экране телевизора в углу бистро вижу, как лицо ведущего двадцатичасовых новостей исчезает за титрами. Сейчас пойдут реклама и сводка погоды: начался обратный отсчет. Слишком поздно менять что бы то ни было. — Интересно, какую физиономию состроил бы ваш Маэстро, увидев хоть одну серию «Саги». Луи показывает на огромную, битком набитую спортивную сумку. — Я беру ее с собой на кассетах всю целиком, включая последнюю серию, Уильям сделал мне копию. Уверен, что Маэстро оценит ее по достоинству, хоть и нервно дергается всегда при одном только взгляде на телевизор. Хочу показать ему все, что сделал вдали от его глаз. «Вдали от его глаз». Всякий раз, как я думаю о Маэстро, мне представляется глаз. Или взгляд. Взгляд кого-то подглядывающего или недреманное око Господне. По глазам Луи видно, что он ждет не дождется их встречи. Счастье наших друзей не всегда совпадает с нашим. — Когда твой поезд, Луи? — Через полчаса, с Лионского вокзала. Завтра к десяти буду в Риме. Больше всего боюсь пригородного до Палестрины. Об итальянских поездах можно целый сериал сочинить… — Если хочешь, могу тебя подбросить до вокзала, в «эспасе» еще найдется место. Мне надо будет забрать Оону и тридцать кило ее шмоток, которые она накупила в Париже. — У тебя прямой рейс до Лос-Анджелеса? — Сперва завернем в Монтану, я оставлю Тристана у нее. Не знаю, кому еще мог бы его доверить, пока там не осмотрюсь. Похоже, все расписано как по нотам. Матильда ищет свои сигарильос в сумочке от Вуиттона. Она тоже ничего не оставляет на волю случая. — Можно будет вас навестить на вашем острове? — Конечно! Но я не знаю, как долго буду им нужна. — Вы нам скажете наконец, что это за секретная работа на таинственном острове? Не ловите нас на наживку. — Вам троим я доверяю больше всех на свете, но я пообещала никому ничего не говорить, а я суеверна. Как только дело пойдет, я вам каждому пошлю открытку. Восьмидесятая серия сейчас начнется. Не успеет она закончиться, как трое моих соратников будут уже далеко. Недостижимы. Свободны. Начинаю задаваться вопросом, прав ли я был, пожелав остаться.