— А ты, Марко? Я? Да, в самом деле. Со мной-то что будет? Стану писать сценарий фильма, с завтрашнего дня. Почему же я чувствую такую растерянность? — Ты уверен, что не хочешь уехать из Парижа? — Его ведь можно писать где угодно, твой сценарий. — Вас послушать, так меня ждут наихудшие неприятности… Жду несколько секунд, чтобы меня в этом разубедили. Никто даже не пытается. — Так вы в самом деле думаете, что у меня будут неприятности? Сочувствие во взглядах. Тем не менее этот вопрос об отъезде даже не стоит — какими бы ни оказались последствия заключительной серии, я должен остаться в Париже. «Сага» только что высадила нас на берег, и я уверен, что Шарлотта ждет меня на причале, размахивая платочком. Матильда встает первой, чтобы прервать тревожное молчание. — Через двадцать минут мне надо быть на Аустерлицком вокзале, как раз успею поймать такси. Она хватает свою сумочку, подавая сигнал к отправлению всем остальным. Луи берется за свой багаж. — Ну что, скоро все увидимся? Никто не осмеливался это сказать. Пришлось взять на себя. Хотя, может, я единственный верю в это по-настоящему. — Навестите меня в Риме, если будет время. — Я дам вам знать, как только устроюсь в Лос-Анджелесе. Слова застревают у нас в горле. Мы обнимаемся, снова и снова. Словно смысл всего сказанного, написанного и пережитого в двух шагах отсюда да и будущее каждого из нас уже не представляют никакого интереса. Мы крепко сжимаем друг друга в объятиях — наверняка в последний раз. Они выходят из кафе в тот самый миг, когда раздается фуга Баха. Чертова «Сага». Вот мы и остались с тобой одни. * * * Мои друзья покинули меня, а ночь будет долгой. Первая летняя ночь. Небо усыпано звездами, все окна открыты, в холодильнике ледяное пиво, мои друзья уже далеко, женщина, которую я люблю, меня бросила, и я много выпил, перед тем как вернуться домой. Если уж тосковать, то сейчас самое время. Отключаю телефон, не то будет трезвонить полночи, а я всякий раз буду думать, что это Шарлотта. И всякий раз буду разочарован. Если она и вправду вернулась, то вполне может подождать еще одну ночь. Жара приходит вместе с тишиной. Все вы полные говнюки, потому что сделали меня сиротой. Четыре часа утра, а вокруг спокойно, будто ничего не произошло, будто никто и не плакал над трупом «Саги». Я тоже не заплачу, эта мерзавка меня бросила, меня, а ведь я любил ее, как никто, и, словно отец, радовался ее росту. Сдохни, сука, пусть двадцать миллионов пропащих душ жалеют о тебе, но только не мы. Жером, Луи, Матильда и я скроили тебе саван из самой черной материи, какую только смогли отыскать, из такой чернухи, рядом с которой полный мрак — дамское кружево. Откуда мы их только взяли, эти мрачные чернила? Невозможно сказать. На нас это непохоже. Пришлось отправиться за вдохновением далеко, в самый ад. Слушать муз низости и коварства. Позволить скалиться гиене, которая дремлет в каждом из нас. Я высовываюсь из окна и напрягаю слух, пытаясь различить гул хаоса. Ничего. Даже ни малейшего ветерка. Массовое самоубийство? Двадцать миллионов смертей на моей совести? Или это уже забвение и всем плевать? Однако я еще явственно помню, как сидел вчера в полдень со своими соратниками перед экраном. С отвращением к нашей собственной жажде мести. Я ее уже видел, эту восьмидесятую серию, настоящую, ту, которую мы протащили в эфир под самым носом Сегюре. Мы сработали тонко, как ювелиры и фальшивомонетчики, благодаря Уильяму и его фокусам. Сохранив десятки забракованных сцен, пересмотрели их, подправили, наложили друг на друга, терпеливо смонтировали и смикшировали, чтобы оставаться полноправными хозяевами до самого конца нашей авантюры. Как только Сегюре мог вообразить, что мы ему позволим запятнать «Сагу» его серостью? Уильям кое-что выудил из прежних серий, сделал коллажи из разрозненных кадров, ему даже удалось наложить новые диалоги на сцены, к которым они не имели никакого отношения. Это маленькое чудовище, которое мы, как безумные ученые, творили тайком, по ночам, вышло в эфир вчера вечером. Но даже еще больших ухищрений нам стоило, чтобы никто ничего не заметил и чтобы серия, пройдя технический контроль, была признана «эфирной копией». Мы не поскупились на сеансы оккультизма и мозговые штурмы вместе с самим дьяволом, чтобы обмануть бдительность огромной машины, которая обуздывает воображение. Перед уходом нам оставалось устроить апокалипсический финал. In cauda venenum[4]. Мне надо пересмотреть серию одному. Пока кассета перематывается, я вытягиваюсь на диване с пивом в руке. Пьяный. Мои друзья разъехались. «Сага» мертва. Мы предпочли умертвить ее собственными руками, нежели видеть, как она живет в руках Сегюре. Не более чем преступление на почве страсти. Титры 80-я серия Уолтер готовит себе коктейль, сливая остатки из бутылок, найденных в баре Френелей. Перемешивает бурду пальцем. Каким он запомнится? Алкоголиком, который уже не пытается что-либо преодолеть. Потому что жизнь — маскарад, а спиртное, слава богу, порой помогает нам избавить ее от отрепьев. Если голая фраза идет от сердца, то алкоголь дарит нам голый взгляд, и опьянение — всего лишь способ натянуть смерти нос. Вот почему Уолтер опять ударяется в запой. После второго стакана он становится лиричным, и этот лиризм его украшает. А завтра? Завтра будет много других стаканов, которые дадут ему силу осветить ночь. И в один прекрасный день медленно угаснуть. Очень медленно. Безработный из Рубэ наверняка усвоит урок. Мари, наша милая Мари, всеобщая любимица, что с тобой стало? Я верил в твою независимость, в твою нетронутую девичью свежесть. Ты умела думать о своей семье, не забывая о себе самой, у тебя были желания, в которых женщина порой заслоняла собою мать, это и делало тебя такой сильной. И вот ты вернулась домой после своей выходки. Виноватая и усталая. Вымаливая прощение робким взглядом. Боже, как она печальна, эта сцена. Матильда ни в чем тебя не пощадила. Впервые ты стыдишься своих морщин и сорока пяти лет, которые сегодня словно удвоились. Куда подевались твои ухажеры, готовые за тебя душу продать? Уолтер глядит на тебя как на шлюху, ради которой ему неохота даже перейти через лестничную площадку, а Фред тебя презирает за то, что ты промотала свою чистоту. Твой возврат к убогой жизни вряд ли утешит домохозяйку из Вара. Та, что никогда не осмеливалась последовать за прекрасным незнакомцем, возненавидит тебя за твое возвращение. Остальные назовут потаскухой. Ты этого не заслужила. А где Джонас, дававший нам веру, что мститель в маске, быть может, все-таки еще жив? Ответ прост: если единственную настоящую борьбу человек ведет против собственного малодушия, то почему с Джонасом должно быть иначе? В самом деле, почему он должен корчить из себя героя? Никто не рождается героем. Для него настало время сказать себе, что у него всего одна-единственная жизнь и что она, как и у всех, состоит из компромиссов и заурядного малодушия. Кто осмелится упрекнуть его за это? Кто окажется до такой степени бесстыжим? Только не рыбак из Кемпера. Пускай герои сами себя назовут! И пускай сами воюют с Педро Менендесом. Педро Менендес их ждет. Жером от души постарался, сочиняя их последний диалог. Когда Джонас объявляет Менендесу, что с него хватит, тот испытывает к своему вечному противнику почти жалость. Мордехаю нужен телохранитель, и он готов озолотить Джонаса. Так всегда: деньги и героизм плохо уживаются друг с другом. Поговорим о Мордехае. Он никогда не знал, что ему делать со своими деньгами, но в конце концов додумался. Прослышав, что Добро и Зло уже не в моде, он принялся читать. Особенно Библию и маркиза де Сада. И, как нарочно, был поражен красотой книги Екклесиаста, единственным местом из первой, которое могло бы быть написано вторым. Суета сует, все — суета. Ничто не показалось ему таким ясным, как конец иллюзий и утопий. Он нашел в этом истину, истину своего собственного разочарования. И стало быть, ему остается только одно — наслаждаться. Наслаждаться, наслаждаться, наслаждаться, пока еще есть время, ибо каждая минута приближает нас к небытию. Он черпает у Сада все вообразимые сценарии наслаждения, вплоть до самых его пределов, до полнейшего упадка. Этому он посвятит все свое состояние. Двадцать миллионов человек? Все равно что двадцать миллионов фантазий и желаний, которые навсегда останутся неудовлетворенными. Мордехай решил осуществить их за всех остальных. Тот, кто верит в любовь, неизбежно верит и в ненависть. Поэтому никого не должно удивлять, что Милдред и Существо возненавидели друг друга так же сильно, как прежде любили. Матильда никому не позволила закончить за себя свою работу. И выполнила ее, словно усердная швея, — кропотливо, по старинке. Процесс распада пары передан так дотошно, что я даже поостыл в своих поисках Шарлотты. Ей хватило трех коротких сцен, чтобы искоренить любую надежду на супружеское счастье. Высшее мастерство. Даже Жером не способен на такую жестокость. Милдред пользуется своим необычайным умом, чтобы изобретать для Существа на редкость замысловатые душевные пытки. А Существо, сохранив нетронутой всю свою дикарскую красоту, словно даже не догадывается, какое зло с ним творят. Это в его природе. С первой же сцены понятно, что такая страсть может закончиться лишь физической гибелью одного из них. Но от этого Матильда нас уберегла; в преддверии окончательной развязки она предпочитает рассказать об аде в каждом мгновении. Жизнь — не более чем долгая череда мгновений, она исключает все вокруг себя и действует по принципу сообщающихся сосудов, отравляя всякий жест и поражая гангреной всякое наслаждение. А Брюно, малыш Брюно? Какая судьба уготована ему? У него же все впереди. Он должен сделать первые шаги к взрослению и дальше двинуться наугад, совершая странную одиссею, именуемую жизнью. Только вот хватит ли ему пороху? С самого начала сериала Брюно сомневается в себе, как и все подростки. И он прав, потому что в глубине души знает, что его удел — присоединиться к подавляющему большинству. Пополнить ряды тех, кто здесь, потому что так надо. Путь сквозь джунгли, который ему предстоит прорубить, не более чем прямолинейная, до самого конца размеченная тропинка. И его мечты уже начинает пожирать забвение. Он не станет ни Артюром Рембо, ни Эваристом Галуа, ему не достанется даже та четверть часа славы, которую Уорхол обещал всем. Так-то вот. Менендес же никогда не переставал изводить себя вопросами. Но его единственные ответы — пластиковая взрывчатка и динамит. Быть может, это и заставило отступить Джонаса — глубокое убеждение Педро, что иначе нельзя. Никто по-настоящему не знает, почему он взрывает бомбы. Но какими бы ни были его побуждения, они несомненно дурны. Да?.. Точно. Хотя… Вопрос так и висит в воздухе на протяжении всей серии, словно загадка, которую лучше не решать. Кто не думал хоть раз, стоя в кабинке для голосования с бюллетенем в руке: зачем все это? Кто хоть раз не чувствовал, что на него смотрят сверху, как на муравья, и готовы раздавить, если он не выполнит свою задачу? Кто хоть раз не страдал от абсурдности учреждений? Кто хоть раз не хотел вопить о несправедливости и не проклинал тех, кто отказывается его выслушать? Кто не хотел разнести все к чертям? Менендес наверняка негодяй и кретин. Только индивидуальное мудачество побуждает взрывать пласти-дом мудачество коллективное. Однажды он погибнет в засаде, на что и нарывался. Но и в тот день, умирая, он не признается в том, что побуждало его все взрывать. Об этом никто никогда ничего не узнает. Мы оставили ему его тайну. Если же кто упрямо хочет ее узнать, пусть перечитает Кафку. А Фред, тот, которого все ждут, любимчик зрителей «Саги», корчивший из себя Спасителя? Ну что ж, Спасителю осточертело человечество. Человечество неблагодарно, оно кусает любого, кто протягивает ему руку, неважно с чем — хоть с просьбой о милостыне, хоть с предложением помощи. Стоит ему изобрести спасение от какого-нибудь недуга, человечество тут же наносит себе десяток других ран. У него для этого настоящее шестое чувство. Фред не произносит ни единого слова на протяжении всей серии, но нам буравит уши его внутренний вопль. Он, изобретший машину для уничтожения войн, машину для истребления вирусов, машину для пропитания голодных, машину для возрождения надежды, начинает терзаться вопросом: а послужило ли это хоть чему-нибудь? Досадно. Он только что изобрел машину для чистки подсознания. Своего рода хирургический прибор, чтобы оперировать душу: удалять кисты и опухоли без всяких осложнений. Но, доведя до готовности, выбрасывает на помойку. Может, она могла бы и пригодиться, поди узнай теперь. Напрашивался единственный финал, единственный эпилог. Речь идет о сне Камиллы, который никогда раньше не был использован. Раньше, увидев этот сон, она с содроганием просыпалась, и влюбленный Джонас заключал ее в свои объятия. Мы откопали его из-под вороха отходов и включили в жизнь наших героев как реальность. Камилла давно грозила нам этим. Сцена необычайно коротка. Она смотрит на себя в зеркало и разражается смехом, настоящим, искренним. Потом кричит «Viva la Muerte!»[5] всем, кто захочет ее услышать, засовывает ствол револьвера в рот и стреляет. Пятно крови заляпывает стену. Титры Hubris[6] В коридоре никого. Это ничего не значит, они, быть может, затаились на лестнице, как на прошлой неделе. Крадусь к выходу, держа мобильник в руке на всякий пожарный случай. Хуже всего, что в местном полицейском участке тоже есть телевизор, для долгих ночных дежурств, — его прячут в раздевалке. Эти ребята — наши первые зрители. В тот день, когда я пришел подать жалобу, они все высыпали в коридор, чтобы взглянуть, на что я похож. У некоторых в глазах читалось: «Это он… это он…» Другие оказались более словоохотливы («Вы к инспектору Джонасу? Так он уволился»), и я быстро понял, что для них все случившееся со мной — просто благословение Божье. С тех пор я туда редко хожу, только ради временного убежища. На лестничной площадке по-прежнему никого. Путь вроде бы свободен. Если бы кто хотел свернуть мне шею, то уже бы набросился. Даже этот кретин управдом, должно быть, решил разобраться со мной попозже. Хочет выбить из меня деньги за сорванные почтовые ящики, за сломанный лифт, а главное, за надписи на стенах. Они начинаются от входа, вьются через четыре этажа и наконец рассыпаются фейерверком вокруг моей двери. («Морду тебе разобью; подпись: Меиендес», «Ты заплатишь за Камиллу и остальных», «Здесь покоится сволочь» и так далее). Рядом скачут и другие, неразборчивые. Попадаются рисунки с моей физиономией посреди мишени. Потому что она теперь всем известна, моя физиономия. Пресса ее неплохо растиражировала. В каком-то еженедельнике, роющем всякое дерьмо, ее опубликовали на второй странице с надписью по-английски «РАЗЫСКИВАЕТСЯ» и с кругленькой суммой награды. Кто сказал, что у сценаристов нет шансов прославиться? Мой почтовый ящик разнесли в щепки, так что почтальон попросту вываливает мои два каждодневных мешка оскорблений прямо на пол в вестибюле. Письмами усыпано все, их топчут, рвут, и, когда я не выхожу из дома дня два подряд, консьержка выбрасывает все чохом в мусорный контейнер. Если и затерялась в этом потоке брани и смертельных угроз записка от Шарлотты, мне ее нипочем не найти. Как-то раз, мимоходом, я взял из любопытства пару писем. «Дорогой сценаристишка говенный, пишу не от своего имени, сам-то я гораздо выше этого, но обижать детей — подлейшее дело» и так далее, «Мсье, тому, в чем вы повинны, даже названия не подобрать. Вы наверняка не читали „Божественную комедию“ Данте, ну так знайте, что девятый круг ада — как раз для таких, как вы…» В сегодняшней куче мое внимание сразу привлекает один конверт. Верчу его в руках, не веря своим глазам, однако, нет, это не сон, я и вправду знаменитость. Письмо дошло ко мне без всякого адреса, просто с надписью: «Париж, последнему сценаристу „Саги“, который еще не сбежал из страны». Даже Дед Мороз не удостаивается подобной заботы от служащих почтового ведомства. Но вскрывать его некогда, я слышу, как консьержка скрипит своей дверью, и покидаю вестибюль, уже зная, что меня ждет на тротуаре. В первые дни я думал, что это какое-то совпадение. Но потом, со временем, вынужден был признать очевидное. У входа в мой дом установилась вполне парижская традиция, скоро она станет туристической достопримечательностью, и на мою улицу будут ходить, как на Пер-Лашез. Тротуар у дома 188 по улице Пуассоньер стал кладбищем телевизоров. Ночной прилив приносит сюда десятки этих раздолбанных ящиков и выплескивает в сточную канаву. Их тут везде полно, штабелями перед входом или просто навалом у стен. Это как анекдоты и слухи — никому не известно, откуда они берутся, но распространяются быстрее вируса. Кажется, об этом даже сообщали в региональных новостях. Издалека это можно принять за произведение современного искусства, вблизи за свалку, но, если подналечь на символизм, можно увидеть в этом и некий упадочнически-электронно-лучевой мавзолей, монумент, воздвигнутый в честь «Саги». Бомжи и барахольщики всех мастей выковыривают оттуда детали, и их движения напоминают странный балет, где мне отведена роль мелкого призрака, вынужденного красться ранним утром вдоль стен. Коли пишешь всякую жуть, она с тобой в конце концов и случается.