Изгнанники Едва выйдя из аэропорта, едва только увидев этих двух безупречных полицейских, я сразу почувствовал себя в Нью-Йорке. Облегающие темно-синие рубашки со сверкающими желтыми значками, дубинки, болтающиеся ниже колен, фуражки на зависть всем секретным агентам и зеркальные очки «Рейбан», немедленно отражающие вас в самом подозрительном виде. Один пузатый, однако прямой как столб, другой тощий и опять-таки прямой как столб, они за один миг превратили меня просто в фанатика Закона и Порядка. Когда я увидел, как они крутятся вокруг плохо припаркованной машины, из детства тотчас же всплыли на поверхность маленькие пузырьки. Вспоминаю дядю Доминика, неспособного описать Нью-Йорк всякий раз, когда возвращался оттуда; единственное, что он мог нам сказать, — это «там как в „Коджаке“[11]», на чем и останавливался. Вспоминаю, как смеялся до слез, видя толпу полицейских, бегавших за Бастером Китоном в «Копах». Впервые увидев фото с убийством Ли Освальда, стоявшего между двумя полицейскими, я просто оцепенел, так меня потряс этот миг насилия. Но все это не идет ни в какое сравнение с общими местами из американских полицейских сериалов. Когда мне было двенадцать, я думал, что все полицейские в мире зачитывают арестованным типам их права. Верил, что достаточно внести залог, чтобы очутиться на свободе. Был убежден, что в суде надо клясться на Библии. И даже был слегка шокирован, когда в пятнадцать лет купил бутылку виски, а у меня никто ничего не спросил. Недолго колеблюсь в выборе между метро и такси и залезаю в одну из желтых машин с шашечками, чтобы добраться до города. — Манхэттен, угол Пятьдесят второй и Одиннадцатой. Тех двоих копов вполне хватило, чтобы успокоить мою склонность к мифическим образам. Нечего на них глазеть, тут найдется полно других. Сегодня утром, при первых проблесках зари на бульваре Бон-Нувель, я вдруг почувствовал, что родного Града Света мне скоро станет не хватать. А днем, на раскаленном солнцем Бруклинском мосту, Париж мне показался одной из тех маленьких безделушек, которые надо встряхнуть, чтобы внутри пошел снег. Я уже не понимаю, откуда я, и мне плевать. Я изголодался по громадности. У меня жажда сильных ощущений. Мне хочется прогуляться голым по пояс, с майкой на плече. Хочется, как рэперу, на все показывать пальцем. Небоскребы и безумные проповедники на перекрестках, лимузины с тонированными стеклами, выход из офисов подтянутых красоток, магазины деликатесов и опустившиеся бездомные. Я в Нью-Йорке. * * * Такси останавливается на пересечении Пятьдесят второй улицы и Одиннадцатой авеню. Вдруг все люди куда-то исчезают, машины тоже, а я оказываюсь между пустой баскетбольной площадкой и безлюдным рестораном — «Zeke’s». Вхожу через двойные двери и иду вдоль длинной, метров десять, барной стойки. Из кухни выходит тип с пластиковым мешком, доверху набитым запотевшими бутылками с пивом. Усаживает меня за столиком у окна и протягивает меню. Я предпочитаю подождать, глядя на улицу. Несколько редких небоскребов, квартал со зданиями умеренной высоты, наружные лестницы, как в «Вестсайдской истории». Вдалеке угадываю Гудзон. Жду. Неподвижно. — Уверен, ты себя чувствуешь будто в картине Хоппера. Объятия и хлопки по спине, эдак по-мафиозному. На Жероме те же самые одежки, что и в Париже, но здесь он в них выглядит даже элегантно. — Только приехал? — Прямиком из аэропорта Кеннеди. — Ну и как тебе этот хренов город? — !.. — Я в него с первых же минут влез, будто в домашние тапки. И сказал себе, как Джуди Гарланд в «Волшебнике страны Оз»: «There's по place like home»[12]. Я тут говорить начал как старый гарлемский торговец сивухой, а всем хоть бы хны, никто не удивляется. — Ты и в Париже уже говорил как старый гарлемский торговец сивухой. — Есть кое-что, что тут ставят превыше всего: это твое неотъемлемое право на чудачество. Когда какой-нибудь тип с красным носом прогуливается, гнусавя всякую бредятину, это может быть только актер, репетирующий роль. Тут никого не считают психом, сомнение всегда в твою пользу. Не понимаю, почему во всех странах мира не придумали побольше таких уголков. Этаких Вавилонов общего пользования. Проводишь там неделю, год и возвращаешься к цивилизации, чтобы опять тихонько зажить своей заурядной жизнью. Проблем было бы гораздо меньше. — Я думал, ты в Лос-Анджелесе. Он мне объясняет, что в Нью-Йорке происходит всего не меньше, чем там. По договору он должен мотаться туда и обратно два раза в месяц. — А Тристан? — Он в Монтане, с Ооной. Я хотел устроить его здесь, но он предпочитает деревню, сам понимаешь. Я навещаю их по субботам, раз в две недели, пока Оона не закончит свой диплом. А там поглядим. — Пультом щелкает? — Не так чтобы очень. У него там друзья, возят его повсюду. Я рад, что он там. Он делает заказ на нас обоих, я не понимаю ни слова. Нам приносят калифорнийского вина в графине. Никогда не видел Жерома таким спокойным, таким непринужденным. И таким взрослым. Хочется спросить его, добрался ли он наконец туда, где всегда хотел быть, или его путь еще не окончен? — Трудно сказать. Столько всего произошло и так быстро. Я консультант американской версии «Саги», но это так, для проформы, сценаристам я особенно не нужен. Пишу «Детфайтера-3» для Сталлоне, но все это уже становится немного затасканным. Он мне предложил другой проект, с Иствудом, вот это должно пойти. — Ты хочешь сказать, с Клинтом Иствудом? — А ты знаешь другого? — С самим Клинтом? С Грязным Гарри? — Он ведь и был Каллаханом, настоящим Каллаханом. Когда я ему рассказал, это его изрядно позабавило. А проект такого фильма — сущий бардак, с правами все запутано, требуется куча адвокатов для составления договоров, и все занимает уйму времени. Пока предложил идею сериала для Эн-би-си, они только что одобрили «пилот». Он сообщает мне все эти потрясающие новости так обыденно, что это граничит с извращением. Если бы я не знал Жерома, я был бы уверен, что он пытается пустить мне пыль в глаза. На самом деле все наоборот. Это скромность человека, нашедшего свой путь, того, кто не занимает чужого места, того, кто, как говорится, where he belong[13]. — Миллиардер! Ты же наверняка миллиардер! — Тут мне, конечно, жаловаться не на что, но я вдруг осознал, что не создан для денег. Они меня не забавляют. Знаешь, я ведь пытался. Той малости, что была у меня на улице Турвиль, мне вполне хватало. Если бы ты видел, какую квартиру я снимаю — настоящий скандал. — Небось тысяча квадратных метров на Пятой авеню с отдельным лифтом? — У меня маленькая квартирка прямо над этим рестораном. Красный кирпич, ободранный холодильник и тараканы в ванной. Но мне здесь хорошо. Нам приносят тарелки с маленькими крабиками под каким-то петрушечным соусом. Не зная толком, как это едят, беру пример со своего приятеля, который отправляет зверюшек в рот целиком, вместе с панцирем. — Нью-йоркское кушанье, soft shells[14] тут крабов ловят сразу после линьки и обжаривают на сковороде. Панцирь такой же мягкий, как и мясо. На столик падает солнечный луч. Мимо окон пробегают трусцой несколько бегунов. — Рад, что ты здесь, чувак. Я чувствовал, что ты делаешь глупость, оставаясь в Париже. Слышал, восьмидесятую серию плохо приняли. О шраме на моей физиономии он не говорит. Подарочек от «Саги». Прекрасная звезда в углу глаза, почти ритуальная насечка, зарубка со смыслом, в общем, глупость в этом духе. Врач мне сказал, что к осени сойдет. — Хочешь голую фразу или пожиже развести? — Давай голую фразу. — Страна в огне и крови, а я — враг общества номер один. — Коли пишешь всякую жуть… — Сегюре пустил в ход все запасы своего воображения, чтобы утопить меня в дерьме. — Я и забыл это имя. Сегюре… Там он был катастрофой, отсюда кажется садовым гномиком. Рядом с ним любой американский продюсер — настоящий принц. Он умолкает на мгновение, чтобы отпить глоток вина. На баскетбольную площадку высыпают мальчишки в три раза выше меня ростом. Тут все King Size, даже детвора. — Когда возвращаешься в Париж? — Еще не знаю. — Я для тебя наметил симпатичный вечерок, но пусть это будет сюрпризом. Что сегодня днем собираешься делать? — Если ты работаешь, не хочу тебя напрягать. — Ты, мой второй брат, боишься мне помешать? У тебя ведь есть что-то на примете, у всех, кто приезжает в Нью-Йорк, что-то есть на примете. — Это ведь изрядная часть моего детства. Хочу рассмотреть декорации поближе. — Видишь дома вон там, между деревьями? Сразу за ними — Сорок вторая улица. — Forty-second Street? — Она самая. Мне нравится этот его тон, дескать, «я тут дома, а ты еще ничего и не видел». То, что я в Нью-Йорке по его приглашению, очень его забавляет. Мы об этом столько говорили, ночью, где-то на левом берегу Сены, обжигаясь водкой. * * *