Через час я в «Taxi Driver»[15]. Вокруг заведения вьется соответствующее количество шлюх, сутенеров, отщепенцев, дымящихся нечистот и рекламы кока-колы. От ностальгии увлажняются глаза и щиплет в носу. Чтобы скрыть это дурацкое волнение, с непринужденным видом насвистываю мелодию из «Полуночного ковбоя». * * * Два телефонных звонка, и мне доставляют смокинг, а внизу нас ждет лимузин с шофером. — Так и не хочешь сказать, куда мы? — В кино. Я не умею завязывать бабочку. Жером меня выручает с необычайной ловкостью. И это тот самый тип, который три месяца назад не умел толком рубашку застегнуть. Он с глуповатой улыбкой роется в шкафу и тащит подарочный пакет. — Для меня? — Это должно тебя развеселить. Настольная игра. Раскладывающаяся доска, кубики, фишки, карточки. Называется «Fiction-nary»[16]. — Как-то в Лос-Анджелесе, на одной грандиозной вечеринке, я разговорился с Верноном Милыптейном… — С продюсером «Бойцовских игр»? — В первую очередь сериала «Капитанский клуб», но его никогда не показывали во Франции. Я с ним поделился идеей игры, где по ходу дела придумывалась бы детективная история — со вспомогательными средствами, выигрышными ходами, препятствиями и ловушками. Через два месяца игра была уже готова и скоро будет продаваться в пятидесяти двух штатах. God bless America![17] В одном я уверен: никогда не сяду играть с Жеромом в «Fictionnary». * * * Лимузин останавливается перед «Зигфилд театром», сверкающим тысячей огней. Сегодня предпремьерный показ «Ночных звонков», сентиментальной комедии на фоне гангстерской войны. Представление начинается сразу по выходе из машины — сотни зевак толпятся у входа, чтобы полюбоваться вереницей кинозвезд. Парковщик открывает дверцу с моей стороны. Остается только набраться храбрости, поставить ногу на красную ковровую дорожку и под градом фотовспышек ответить на вопросы трех телеканалов. Ну уж нет. — Какого черта ты там копаешься? Вылезай, парень! — Боюсь. Жером… Он выпихивает меня. Десять шагов, отделяющих меня от холла, — самые великие шаги за всю мою прошлую и будущую жизнь. По сравнению с этим все, что меня еще ждет, будет лишь упадком. Вижу, как типы, более известные, чем американский президент, жмут Жерому руку. Актрисы, от которых млеет весь мир, бросаются ему на шею. За одну минуту я покрываюсь толстым слоем звездной пыли и сам начинаю светиться. Все прямо как в кино. Это и есть кино. — Слышь, Жером, видишь ту даму в длинном платье, вон там? Когда я был мальчишкой, у меня в комнате висел плакат с ее портретом. — Пойдем, я тебя представлю. Она прелесть. * * * Я весь сеанс просидел рядом с ней. Когда люстры зажглись, она меня спросила, что я думаю об увиденной истории. Не вдаваясь в подробности, я ответил, что такие фильмы могут снимать только в этой части света. После небольшого приватного коктейля, во время которого и я, и Жером вконец упились, нас занесло в Вилидж Уангард, туда, где родился джаз и где он умрет, быть может. Я был слишком пьян, чтобы отказаться от стаканчика, предложенного барменом. Жером рассеянно слушал нестареющий бибоп. — Те, кто говорит, что американцы делают фильмы для двенадцатилетних, в то время как старушка-Европа старается возвысить души, — полные мудаки. У меня кружится голова. Жером ничего не замечает и знай гнет свое. — Такие рассуждения успокаивают только глупцов. Когда американцы хотят, они хоть из всей планеты слезу могут выжать! По яростным кивкам, которыми он сопровождает каждую фразу, понимаю, что он пьян не меньше моего. — А если я тебе скажу, что меня скоро пригласят в Белый дом? Мне любой ценой надо протрезветь на несколько минут, прежде чем я рухну в первую подвернувшуюся постель. Время поджимает, и завтра, быть может, об этом будет уже поздно говорить. Я ведь ради этого и приехал. Только ради этого. — Хочу попросить тебя кое о чем, Жером. — Проси о чем хочешь, ты мой второй брат. Обо всем, кроме одного. — Надо исправить то, что мы натворили. — Это оно и есть. — Переделаем только последнюю серию, и ты о «Саге» больше никогда не услышишь. — Fuck you! — Надо закончить то, что мы начали. Иначе все пойдет прахом. Он схватил меня за лацканы смокинга и яростно уставился в глаза, как может сделать только ДРУГ. — Тебе надо сматываться оттуда по-настоящему, таким, как мы, там ничего не светит. А здесь для сценаристов рай! Пытаюсь его успокоить, но попусту. Даже не заметив, он опрокидывает локтем свой стакан. — Здесь тебе незачем месяцами таскаться со своим сценарием, ожидая, что какой-нибудь чинуша соблаговолит его прочесть. Приходишь в контору, и тебе дают семьдесят пять слов на убеждение. Если убедил — выходишь с договором в кармане. Во Франции, если ты не в обойме, можешь сдохнуть, пока тебя заметят. Мне надо держаться. Я проделал весь этот путь только для того, чтобы убедить его. Но он на это плюет и продолжает свою речугу. — Во Франции, если ты добился какого-то успеха, можешь жить за счет репутации и десять лет писать дерьмо. Здесь ты имеешь право лишь на одну ошибку, максимум на две, а потом вылетаешь из игры. Во Франции надо прогибаться перед гением некоторых кретинов-режиссеров, которые едва короткометражку-то сделали. Здесь у сценариста порой власти больше, чем у постановщика. Во Франции даже не читают то, что ты написал, потому что там мало кто и читать-то умеет. Здесь горбатишься с утра до вечера, а порой и добрую часть ночи, на следующий день начинаешь все сызнова, еще и еще, пишешь пять, десять, пятнадцать вариантов, пока дело не пойдет. — Ты мне там нужен, Жером. — Оставайся здесь, со мной, мы же одной породы! Со всем, что есть у нас в голове, можно написать десяток других «Саг». Им здесь нужны такие, как мы. Через полгода напишешь что-нибудь для Голливуда и сам увидишь — это посильней мальчишеской мечты. Ради этого тут нашим ремеслом и занимаются. — Надо закончить «Сагу». Одна-единственная серия. — Они над нами мало поиздевались? Говорят же тебе, оставайся здесь… Тебе незачем даже возвращаться. Завтра же вечером у тебя будет бессрочная виза, грин-карта, квартира на Манхэттене и договор. Чудеса — это ведь наше ремесло, приятель. — За один месяц закончим «Сагу», а потом сделаю все, что захочешь. Он смотрит в свой стакан, отхлебывает бурбона и зажмуривается, пережидая ожог. — Уж лучше сдохнуть. Остров Там, по правому борту. И как островам удается столь горделиво представать взору тех, кто хочет на них высадиться? Этот только возник, а уже явил всю свою величавую красоту. Даже непонятно, что же я испытал в этот миг, сидя на палубе корабля и глядя, как он приближается, но не раскрывает себя. Незнакомое чувство. Что-то вроде уважения. Чтобы избежать Парижа, я из Нью-Йорка вылетел в Ниццу, потом пересел на самолет до Йерского аэропорта, затем на этот рейсовый кораблик, где стадо туристов действует мне на нервы, с тех пор как мы покинули Тур Фондю. Потихоньку спрашиваю гида, неужели остров каждый день посещает столько народу. — Раньше всех привлекал остров Левант, но, с тех пор как тут обосновались они, ездить стали сюда. Оно и неудивительно, со всей этой шумихой. Этот называется Лод, самый южный из Йерских островов. А «шумиха» — скромный эвфемизм; светская пресса только и говорит, что об этом крохотном родимом пятнышке, полгода назад даже не отмечавшемся на картах. Нас ведут к узкой тропинке, с верхней точки которой виден замок. Ищу глазами ту, что должна была встретить меня на причале. Если не найду за пять минут, придется следовать туристическим маршрутом в сопровождении экскурсовода. Нет, вижу, как она машет мне издалека… На волосах белая косынка, цветастое платьице, раздуваемое ветром, — она бежит ко мне с радостным криком. Я ее подхватываю, кружусь вместе с ней, охотно не опускал бы на землю веками. — Если мой любовник нас увидит — проклянет. — Морду мне расквасит? — Скажете тоже. Скорей уж устроит мне серенаду в знак прощения. Хорошо доехали?