Патрику шел десятый, его сестренка Нина была еще всего лишь розовым комочком, Шарлотта стала такой executive woman, каких нынче не сыскать. Я мог бы и дальше клепать фильм за фильмом, придумывать новые истории, изобретать потрясающие ходы, но ничто из этого меня уже не забавляло. Настал решительный момент отказаться от самой мысли о творчестве. Меня стало бросать в дрожь от срочных звонков с мольбами о выручке: «Алло, Марко?.. Нам никак не выбраться из тупика в третьей части, и еще не хватает сюжетного хода перед развязкой!» В таких случаях я хватал аптечку первой помощи и сломя голову летел спасать сценаристов от маразма. Читал сценарий, подвергал его полной чистке и ставил диагноз. Накладывал повязки, шины, делал необходимые уколы. Двадцать лет спасать, двадцать лет латать хромых уродцев, двадцать лет быть психоаналитиком для отчаявшихся сценаристов и режиссеров. Сколько их прошло передо мной — колченогих сценариев и нищих гениев! Я видел, как рыдали продюсеры на грани разорения и как актеры не могли втиснуться в роль. Мне нравится наблюдать, как во взгляде больного после осмотра появляется надежда. Мне нравится, когда на меня глядят как на спасителя. И даже если это не принесло мне ни крошки славы, все равно у меня есть чувство, что я делал все как надо, не отступаясь от искусства. — Шарлотта? Я пока брошу сценарий на Порфирио Рубирозу. Всего на два-три дня. Луи хочет меня видеть. — А тебе не кажется, что это меня ты бросаешь? — Тебя? Но… где бы я ни был, ты всегда в моем сердце. — Давно ты не писал диалоги? — Лет пятнадцать. — Оно и чувствуется. * * * Молодые говорят, что в наши дни кругосветка длится не дольше, чем щелчок телепультом. Однако и тридцать лет спустя чужаку все так же трудно добраться до «Albergo dei Platani». Но таксист, похоже, знает дорогу. Вспоминаю наши ночные разговоры с Жеромом, когда мы писали «Сагу». Мы пытались представить себе этот будущий мир с его разгулом новых образов. Если бы мы в то время заключили пари, то проспорили бы оба. Жером думал, что телевидение окончательно поразит гангреной мозги, а младенцы будут рождаться с квадратными глазами и с мозолью на большом пальце, чтобы щелкать пультом. На самом же деле, сожрав кинотеатры, телевидение угодило в западню собственного всемогущества. Зритель, видя, что ему предлагают все больше и больше, все лучше и лучше и конца этому не видно, уже не знал, что ему выбрать, и продолжительность жизни любой передачи скатилась к четырехсекундному рубежу. Уже у Тристана, лежавшего на своем диване, была эта проблема. «На другом канале лучше, наверняка лучше…» Действительно, в другом месте всегда лучше, это же так просто. Мешанина из изображений и звуков утомила всех, даже домохозяйку из Вара. Безработный из Рубэ куда-то подевался, а что до рыбака из Кемпера, то не уверен, что он вообще существовал. Все трое стали эстетами. Со временем они поняли, что только кино дает немного любви. С тех пор они смотрят фильмы дома, в кругу семьи, на гигантском экране. И спокойны. Потому что если телевизор еще можно выбросить на помойку, то без фильмов не обойтись. Потому что никто не нашел ничего лучшего, чем эти два блаженных часа, когда тебе рассказывают какую-нибудь историю. Гостиница кажется все такой же нереальной. И ничуть не изменившейся. Правда, головокружительная лестница исчезла, к зданию теперь ведет пологая бетонированная дорожка, оканчивающаяся у самого порога. Меня приветствует по-итальянски какая-то женщина лет пятидесяти, я понимаю все, что она говорит. Не похожа ни на няньку, ни на жену. Открыв свой чемодан, слышу вопль, пробирающий до мозга костей: — Марко! Какого черта ты там делаешь? Он еще голосист, наш Старик. Женщина хочет показать мне дорогу в его комнату, но я говорю, что в этом нет нужды. Не представляю, чтобы Луи выбрал себе другую. Он приподнимается на подушках и раскрывает мне объятия. Руки голые, худые до ужаса. Из-под серой кожи проступает череп. Голос сипит, но он уже не обращает на это внимания и отхаркивается с омерзительным звуком. Обнимая его, боюсь, как бы не переломать ему кости. На лице ни очков, ни бровей, но взгляд все тот же, лукавый, пронизанный светом доброжелательности, идущим из глубины глаз. Нам требуется несколько минут, прежде чем произнести хоть слово. Мне плакать хочется, но нельзя, нельзя, будь я проклят. Луи, умоляю, только не говори, что ты позвал меня полюбоваться на твою смерть. Кончай дурить, Луи. — Садись вот сюда. Сколько раз я рассказывал об этом мимолетном видении — о Маэстро, спящем в этой самой комнате? Сколько раз описывал ночной столик и цвет портьер? И всякий раз выдумывал какую-нибудь новую деталь, новое впечатление. За тридцать лет я эту комнатенку превратил в мавзолей. — Спасибо, что так быстро приехал. Неужели тебя дома ничто не держит? Рассказываю ему о Шарлотте, о моих двоих детях, о внуках. Похоже, это доставляет ему удовольствие. Он требует подробных описаний: что я видел, что пережил. — Фотографии с собой? Рассматривает их взглядом знатока, словно у самого целая династия. — Как работа? Называю несколько самых известных названий из своего послужного списка. Он сразу понимает, что мой творческий путь был немногим длиннее его собственного, но не пытается сравнивать. — Знаешь, Луи, в одном журнале мне попалась статья о десяти самых успешных европейских режиссерах нового поколения. Так шестеро из них упомянули «Сагу» в числе своих детских впечатлений, а трое даже рассказали, до какой степени она на них повлияла. — Да ну? — Точно. Он улыбается, не показывая зубов. Думаю, ему по-настоящему приятно. — Давно не слышал об этом старье. Думаешь, сейчас ее еще можно смотреть? — Не пробовал. Но что еще, кроме кино, способно продержаться тридцать лет? — Вроде бы изобрели какую-то интерактивную машину, с помощью которой можно регулировать действие фильма — как звук или контрастность. — Только не говори о ней! Дети мне подарили эту штуковину на день рождения, экранище во всю стену. Это своего рода пульт, который позволяет вмешиваться непосредственно в ход повествования. Технически ты посылаешь ряд сигналов, которые разветвляют его на несколько различных версий, лучше не могу объяснить. Например, жмешь на кнопку «Юмор», кнопку «Секс», кнопку «Насилие» и так можешь варьировать психологию основных персонажей. — Per la Madonna! — В любой момент, нажав нужную кнопку с плюсом или минусом, ты можешь что-то добавить или убавить: «Юмор+», «Насилие-», «Экзотика+». А если хочешь сделать главного героя отрицательным, жмешь на единицу и на минус. Понял? — Нет. Но тебя послушать, так это просто потрясающе. — Полнейшее мудачество. Я в первые же десять минут не смог удержаться и жал на все кнопки подряд: «Секс» до упора, «Насилие» до упора, «Юмор» до упора, все! Даже описать тебе не могу, какой истерический бред из этого вышел, настоящий коктейль из крови и хохота, прямо башку сносит. Все герои — психи, и ты вместе с ними. — Просто ты хотел удостовериться, что эта хреновина не отнимет у тебя работу. — Может быть. Но пока это еще не доработано окончательно. — От двоих остальных новости есть? Мне приятно, что он говорит о «двоих остальных». — Поначалу часто перезванивались, а потом… сам знаешь, как это бывает. Я следил за их успехами издали. Жером стал звездой, как мы и думали, хотя тогда, кроме нас, этого никто не знал. Вроде бы занялся режиссурой. — Лет двенадцать-тринадцать назад он мне писал, что собирается снимать фильм. Мне показалось, будто он просит у меня разрешения. Как это называлось? — «Полная луна». Мне даже понравилось. — Мне тоже, но он был прав, что потом опять вернулся к написанию сценариев. Это у него получалось лучше всего. Я видел его на одной фотографии, он там был в компании со своим дружком-президентом. — Потом он ушел от Ооны и женился на какой-то кинозвезде. Чтобы через две недели сбежать от нее и снова жениться на Ооне. Американцы такими были уже в те времена, когда Люмьеры изобрели кино. — А сейчас чем он занят? — Тайна. Мы пять лет не виделись. С Матильдой тоже. — Она в конце концов покинула свой остров? — Через три-четыре года. Потом опять писала романы. — Любовные? — Ни одного не читал. Она затем уехала в Англию и вышла там за герцога или что-то в этом роде. А лет пять назад совсем пропала с глаз. — Одновременно с Жеромом? — Одновременно. Понятия не имею, что с ними стало. — Ей, должно быть, все семьдесят, матушке Матильде. В этом возрасте уже не пропадают, а умирают. — Слушай, Луи, думаешь, они вместе исчезли? Мы оба расхохотались. Следующий час был долгим мозговым штурмом — мы перебрали все возможные варианты по поводу «двоих остальных». Ни одна из вероятных версий не была ни приемлемой, ни достаточно безумной, чтобы сойти за официальную. Так что мы остановились на самой лирической: страстно влюбившись друг в друга, Матильда с Жеромом бросили все ради счастливой жизни в пустынном краю, где поселились тайком и вот-вот разродятся целым выводком маленьких сценариев. — А с возрастом тянет на слащавость. Ты меня не предостерегал, Луи. Вместо ответа он долго отхаркивается, потом добавляет парочку ругательств на итальянском. Возобновляю разговор, чтобы избежать молчания. — Он тебе оставил отель? — Обещал упомянуть в завещании и упомянул. Всем на эту развалюху было начхать. Когда говорят, что Рим — единственное место, где надо дожидаться конца света, это верно, стоит только взять чуть к юго-востоку. Беда в том, что меня тут уже не будет, чтобы им полюбоваться. Вот этого я и опасался, с тех пор как вошел в комнату. Смутное-то предчувствие возникло у меня даже раньше, когда Шарлотта только сказала мне о его звонке. Ободряющие фразы, поддержка, метафизика — у меня нет таланта к таким диалогам, Луи. — Он может на нас свалиться хоть через десять минут, если верить всем угрозам, которые выдумали за это время. — Я мог бы сказать, что мне до него всего часа два, но предпочитаю заткнуться, не то ты сбежишь. Ты ведь не изменился, Марко? — Никогда не видел, чтобы кто-то изменился. Молчание. Вроде шведского. — Вот это хороший вопрос. Со сценарной точки зрения, я имею в виду. Можно ли по-настоящему убедить в том, что с персонажами произошла перемена? — Персонаж никогда не должен оставаться в конце таким же, каким был в начале. Иначе возникает вопрос: а за каким чертом он все это пережил?