— Подумай, ведь я больше пятидесяти лет своей жизни провел, приспосабливаясь к реальности, устраняя все ее мелкие шероховатости, поворачивая ее то к солнцу, то к дождю, как заблагорассудится. Ты-то еще являешься частью этого мира, ты-то должен знать, решились ли они наконец ввести законы против таких, как мы? — Нет пока. — Мудаки… Он тихонько поворачивает голову набок и закрывает глаза. Прекрати это немедленно, Луи! — Не беспокойся, еще не сейчас. Прогуляйся и загляни ко мне вечерком. Дважды меня упрашивать не приходится. * * * После стаканчика кьянти и большущей порции салата из помидоров, каких не найдешь больше нигде на свете, я вернулся к нему. Легкое дурное предчувствие рассеялось на пороге комнаты. Он глядит со своего ложа в распахнутое окно, на далекий холм, краснеющий в лучах заходящего солнца. Безмятежный. В такой безмятежности нет ничего успокаивающего. — Что это за женщина внизу, Луи? — Местная. Никогда не уезжала из этих краев. Со временем мы стали вроде как друзьями. — Она милая. Красивая. — Только вот когда мы познакомились, от моего сердечного пыла уже мало что оставалось, так что предложить ей было почти нечего. Мне и самому-то едва хватало. Моя рука лежит на столике, возле книги. Он этим пользуется, чтобы взять ее и стиснуть в своей, не переставая смотреть на холм. — Я спекся, Марко. — Ты всегда любил поныть. — Загляни в ящик тумбочки. Он выпускает мою руку, я открываю ящик и вытаскиваю оттуда толстую черновую тетрадь. Листаю пожелтевшие листы с крайней осторожностью, опасаясь, что она рассыплется в прах. Каждая страница плотно исписана каракулями, исчеркана помарками и закорючками. Узнаю почерк Луи. — Реликвия эпохи. — Той, когда ты работал на итальянцев? — Я тебе уже рассказывал? — Лет тридцать назад. — Тем лучше, поберегу силы. Помнишь все те бредни, которые приходили нам в голову во времена «Саги»? — Ненаписанные сценарии, самые скандальные идеи, самые вздорные диалоги, самые напыщенные реплики, все то, что никогда не осмеливаешься показать продюсерам. — Мы с итальянцами проводили время за писаниной, едой, питьем и за всякими россказнями. У меня была дурацкая привычка все записывать, вместо того чтобы попросту забыть, повинуясь несерьезности момента. В этой тетрадке скопились потерянные за двадцать лет фильмы. Реплики, не произнесенные ни одним актером, ворох всяких идей, которые прямиком привели бы нас в тюрьму, если бы их обнародовать. Дарю. Можешь использовать этот материал или сунуть в ящик, как я сделал. Тебе одному судить. — Я не могу принять это, Луи. — А что, по-твоему, сделает с этим Лоретта? Выбросит на помойку! Эта короткая вспышка властности завершается нескончаемым приступом кашля. Его сероватое лицо делается пунцовым, я не знаю, как ему помочь, кроме как похлопать по спине. Вопреки всяким ожиданиям, это его успокаивает. Он медленно переводит дух. — Если увидишь когда-нибудь двоих остальных, скажи им, что я не переставал думать о них. Об улыбке Матильды, о воплях Жерома. А главное, о взгляде Тристана, поглощенного своим телевизором. Вдруг он сильно вцепляется в мою руку, пережидая, пока пройдет спазм. Это длится целую вечность. — Я позову Лоретту… — Не сейчас! Новый спазм. Боюсь, как бы мое сердце не сдало раньше, чем его. Он просит, чтобы я помог ему лечь на бок. — Ты продолжай говорить, я просто закрою глаза, — говорит он. — … — Скажи что-нибудь, это лучшее, что ты можешь сделать. Я все еще колеблюсь. Мне не хватит времени. Соберись с мужеством, Марко. Или будешь жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. — Знаешь, Луи… Есть один пункт, по которому мы с тобой могли бы обменяться парой слов. Но я не уверен, что ты захочешь. — Самое время попробовать. Другого не будет. Он чертовски прав, наш Старик. Сейчас или никогда. — Кое-что меня беспокоит, Луи, с самого начала. Я не подавал виду, но часто об этом думал. Прокручивал в голове сотни раз. Тысячи раз. Со временем это даже превратилось в некий вызов сценаристу, которым ты мне помог стать. — Сценарная проблема? Лучшего ты и придумать не мог. Умру на сцене, как Мольер. — Я тридцать лет анализирую обстоятельства этой истории. Перебрал все гипотезы. И смог прийти к одной-единственной мало-мальски правдоподобной версии. — Ты был лучшим из нас четверых. — Это по поводу смерти Лизы. Твоей Лизы… — … — Это ты ее убил, Луи. Никакая другая развязка недопустима. Я долго не мог смириться с этой мыслью, не осмеливался. Но со сценарной точки зрения другого решения нет. Хотя я и искал, как ты знаешь… Он слабо приоткрывает глаза. Легчайшая улыбка вспыхивает искоркой в его взгляде. — Сегодня, заслышав твои шаги, я подумал: заговорю с тобой об этом или нет? Люди ведь всегда убеждают себя, что это успокаивает совесть. — Только твоя совесть никогда не просила успокоения. — Знаешь, я даже думаю, что именно это заставило меня протянуть так долго. После ее смерти все пошло лучше. Я страдал, да, но по-другому. Я мог воображать себя без нее, но вообразить ее без себя было выше моих сил. Я испустил немыслимый вздох облегчения. Победа. — Дай мне руку, малыш. Он опять закрыл глаза. * * * Он долго не выпускает мою руку. Долгие минуты. Я прислушиваюсь к его дыханию. — Когда думаю об этом отеле, впечатление такое, будто умираю не по средствам… — Перебор, Луи. Это не твои слова, а Уилсона Мизнера, голливудского сценариста. Молчание. Его рука медленно раскрывается и теряет свою силу. — Неверно. Это из Оскара Уайльда. Надо же мне было подать последнюю реплику. Ничего лучше не подвернулось… Вдруг все его тело цепенеет. Он ищет в себе силы глотнуть немного воздуха. Рука падает на край постели. Я провел ладонью по его уже закрытым глазам.