Малый остается лежать на диване, пару раз безуспешно попытавшись сесть. — Так вы Дюрьец? — Тристан. — Вы моложе Жерома. — На три года. — Ну а я — Марко. Кофе хотите? Его грустные глаза, безнадежно прикованные к экрану, говорят «нет». Единственное, чего он хочет, — это спокойно лежать перед своим телевизором с пультом в руке. Не изобретено ничего лучшего, чем это маленькое окошко в мир, чтобы хотя бы на несколько часов об этом самом мире забыть. Я знаком показываю Тристану, что не собираюсь ему мешать. После чего включаю свой компьютер. Мне вспомнилась реакция Сегюре, когда Жером попросил аванс на лекарства для брата. «Вы не находите, что малость перегнули палку?» Я тоже тогда подумал, что на такую слезливую выдумку и Диккенс бы не осмелился. Так-то вот. Когда сценарист говорит правду, ему никто не верит. Перечитываю сцену с вундеркиндом Милдред и оболтусом Брюно. Что-то между этими двумя не стыкуется с самого начала, а что — не могу понять. Пускай Милдред остается извращенкой, но я бы предпочел добавить ей привлекательности. Пусть она будет не просто этакой Савонаролой из дешевой многоэтажки. Должно чувствоваться, что парня к ней влечет физически. Может, сумею накропать что-нибудь другое. Сцена 12 Комната Милдред. Павильон. День. Милдред лежит на кровати под большой афишей «Призрака Оперы». Брюно с сигаретой в руке забавляется, глядя через отверстие в стене на свою собственную комнату. Брюно. А ты тут не скучаешь, мое лежбище как на ладони! Милдред. Не беспокойся, я знаю, что подросткам уединение нужнее, чем другим. Я ведь тоже была в твоем возрасте. Брюно. Мы с тобой все равно погодки, будь ты хоть в тыщу раз умней. Он подходит к Милдред, садится на край кровати и медленно кладет руку на ее икру. Она решительно его отталкивает. Он пожимает плечами. Брюно. А ну как я тебя вчера голой видел? Вечером, когда ты из душа выходила. Милдред, выпрямившись, серьезно глядит на него. Милдред. Неправда! Иначе бы ты и о шрамах сказал! Брюно. Чего? Милдред. Знаешь легенду о Медузе? Она превращала в камень тех, кто на нее смотрел. То же самое случается и со всеми, кто видит меня голой. Брюно. Что еще за бред? Милдред. Это у меня после пожара в «Бель Эйр». Я спала себе спокойно в такой, знаешь, кровати с балдахином… Брюно. Чего? Милдред. Заметь, я ничего не почувствовала. Из-за ядовитых испарений была почти в коме, очнулась только через несколько дней. Видимо, меня накрыло расплавившейся противомоскитной сеткой. Ожоги четвертой степени. Я уйму времени на операционном столе пролежала, пока с меня все это соскабливали. (Она кладет руки на те части тела, о которых говорит.) Кожа на ногах — словно сыр в пицце, на правом бедре клеймо, как у техасской коровы, это от раскаленной матрасной пружины, а еще тут, на груди такое… даже не знаю, как описать… Бугры и какие-то странные впадины. Вроде бы мне еще пять-шесть лет надо дожидаться, прежде чем показать это пластическому хирургу. Но я уже не уверена, буду ли это делать. В конце концов, я к этому телу даже привязалась. Взъерошенный Брюно вскакивает и устремляется к двери. Брюно. Ну ты и чокнутая! Ведь все же наврала, все! Милдред. А ты проверь, коли не трус. Это тебе не подглядывать. Он хлопает дверью. — Марко? Я отрываю нос от экрана, еще толком не придя в себя. Передо мной Жером. Вид сконфуженный, в руках бумажный пакет. Я уже начинаю привыкать к его развинченной фигуре и не по годам усталому взгляду. Если бы правительство затеяло пропагандистскую кампанию против американцев, он бы вполне сошел за ходячий образ врага. Даже в Бронксе дырявые джинсы не носят с такой непринужденностью, когда он жестикулирует, рядом с ним любой рэпер показался бы недвижной кариатидой, а от его ругательств на жаргоне янки покраснели бы даже сутенеры с Сорок второй улицы. Может показаться, что все это искусное подражание, но ничего подобного: Жером таким уродился, и когда он утверждает, что ни разу не покидал Парижа, я сам не могу в это поверить. Младший братишка преспокойно смотрит какой-то телефильм, даже не заметив его появления. — Обычно он в лечебнице, но последние полгода я не смог за нее платить. — Тебе не нужно ничего объяснять. На самом деле мне нужны его объяснения. И движет мной не одно только любопытство. Я хочу понять, каково оказаться на улице с не слишком здоровым братом на руках и без малейшего представления, что со всем этим делать. Жером протягивает мне бутылку холодного пива, которую только что выудил из холодильника бакалейной лавки напротив. Я ополаскиваю два стаканчика. Идеальным было бы что-нибудь покрепче — обжигающий глоток делает мужские разговоры задушевнее. Жером дает Тристану пару таблеток и велит запить пивом. Потом подсаживается ко мне за рабочий стол. — У него болезнь Фридрейха — паралич нижних конечностей. С каждым годом все хуже. Всего несколько минут подвижности в день. Остальное время надо лежать и принимать по часам препараты для расслабления мышц. Ему всего-то нужен спокойный уголок, где можно приткнуться, больше ничего. Как только мне заплатят, я смогу отвезти его в Норье. Он говорит об этом равнодушно, словно терпеть не может драмы, любые драмы, особенно те, что случаются в жизни и начисто лишены всякой увлекательности. Я предлагаю ему подкинуть немного деньжат, пока нам не заплатили, но он отказывается. — Будь у меня мои четыре миллиона долларов, я бы его устроил в Малибу, с парочкой умопомрачительных сиделок. — Твои четыре миллиона долларов? Он это нарочно сказал, и я клюнул сразу же. Чувствую, что Жерому ужасно хочется кому-нибудь довериться. Он многозначительно наклоняется к моему уху. — «Детфайтер» — тебе это что-нибудь говорит? «Детфайтер»? Три миллиона зрителей в Париже и окрестностях за восемь недель. Четыре «Оскара», и первый — Шварценеггеру как лучшему актеру. Тот на вручении плакал, любо-дорого было смотреть. Хотя с таким же успехом можно было вручить и Сталлоне. В Штатах фильм приближается к мифическому рекорду «Инопланетянина», а по мерчандайзингу скоро обгонит «Бэтмена». — «Детфайтер» — это я. Кое-кто такое уже говорил, давным-давно, об Эмме Бовари. Ему тогда мало кто поверил. * * * Я вернулся домой и нырнул под одеяло к своей красотке. Но, увидев ее восхитительно отстраненную спину, обуздал свою ладонь и пристроился в нескольких сантиметрах от нее, не касаясь. Ну разве я виноват, что у меня голова другим занята? Мне захотелось ее разбудить и сказать, чтобы не обращала на меня внимания. Сказать, что мне сейчас особо нечего ей сказать, что я сейчас думаю не о ней, а о других людях, о вымышленных существах, ревновать к которым бессмысленно. И что я все так же ее люблю. И что у меня вся жизнь впереди, чтобы сказать ей это. Но не сумел. * * * Матильда хорошеет день ото дня. Хочется взять ее на колени и писать диалоги вдвоем, не говоря ни слова, на манер влюбленных, читающих одну книгу и поджидающих друг друга внизу страницы. Она свежа с утра до вечера и чертовски приятно пахнет. Тут она или нет, ее запах обволакивает нас всех троих и заставляет водить носом. Первое время ей еще удавалось не напоминать нам, что она единственная женщина в группе, но вот уже сорок восемь часов, как этот номер не проходит. Она несет в себе память о сотне дам сердца и тысяче любовниц, которые появляются тут без ее ведома. И это сказывается на работе: каждый выдает втрое больше. — Этому есть объяснение, — сказал нам Луи как-то вечером, когда она ушла пораньше. — В Средние века, когда надо было прижечь открытую рану, требовалось десять мужчин, чтобы бедняга не дергался, и дело никогда не обходилось без боли и насилия. Но можно было также обратиться к самой красивой и юной девушке селения, чтобы она просто подержала его за руку во время испытания. И обычно она справлялась гораздо лучше, чем те десять. Без Матильды у нас, возможно, появилась бы досадная привычка работать спустя рукава. — Как вы думаете, есть у нее кто-нибудь? — спросил я. — Непохоже, — сказал Луи. — Однажды вечером я проводил ее домой, она пригласила меня выпить кофе. Тот, кого мы с Жеромом за глаза называем Стариком, любимый капитан команды, в который раз доказал нам преимущество своего возраста. Мы пристали к нему с ножом к горлу, чтобы он все нам рассказал о мире таинственной Матильды, королевы любви. — У нее там все потрясающе заурядно — строго, функционально, декоративно. Похоже, вы разочарованы… — Еще бы не разочарованы. — А чего вы ожидали? Что у нее мебель розового дерева? Занавеси и покрывала от Лоры Эшли? Подушечки сердечком? — Цветы повсюду и ни единого лепестка на полу. — Картинки под Франсиска Пульбо в прихожей, большущий флакон «Лулу» в ванной. — «Мари Бризар» и шартрез! Здоровенная плюшевая мышка! — Гигантский постер Барбары Картленд!