• • А это кто шелестит травой, приближается, у кого фонари в руках? • • Солдат говорит: вот теперь не двигаемся совсем. Но сам оборачивается и глядит на Крота: будто важное, последнее, не спросил и не сказал. • • Мы не двигаемся. • • Мы не двигаемся совсем. VII Я все помню. (Ощущаю песок во рту, в глазах. Острый, соленый, словно морской. Но закрываю глаза, чтобы досмотреть сон – смутный, странный, тревожный. Вслепую задираю подол футболки, вытираю лицо. Знаю, что на футболке осталось, – не слезы.) Знаю, не хочу сейчас. Снилось, что лежу в расстегнутых джинсовых шортах, надо мною – Ник. Он без футболки, его только я и видела, ничего такого – как у всех пацанов худое, немускулистое тело, длинное. А вот раз видела на баскетбольной площадке взрослого, не из школы, – пришел бывший выпускник, пустили. Мы смотрели. У него майка быстро от пота промокла, снял, повесил на турник, а лучше бы не – ведь турник весь в ржавчине, а майка фирмовая, сразу разглядела, жалко. Но больше не на маечку смотрели. Когда Нику рассказала – отвернулся, обиделся; но это неважное, мы с ним не разговаривали, то есть он доиграл с парнями: между прочим, сам-то в проигравшей команде оказался, потому как остальные мазилы мелкие были, потом свалил. Майку долго отряхивал, так и не отчистил до конца. Так что к тому ревновать нечего, правда. Ник стоит, не зная. – Ну, – говорю, – может, надо лечь? – А ты прямо знаешь? Я приподнимаюсь на локтях, смотрю: это ты к тому, что я проститутка, да? – Нет. Он ложится рядом со мной, как был в джинсах. Его кожа мокрая. – Ты не заболел? – Не знаю. Голова болит. Не понимаю, как можно простудиться летом, – неприятно делается лежать рядом, горячо. Трогаю его лоб – обычный. – Не придуривайся. Завтра с нами пойдешь, нечего тут. Раз голова болит. – Я искал. – Что? – Лекарства. Но там не осталось никаких обезболивающих. – Как так – нет? А Мухе что давали? – Мухе давали, и там анальгин был, я видел, еще какая-то дрянь. А теперь нет. Такая хрень. Надо было еще к ящику с лекарствами охрану приставить, Степашку то есть. – Вот и пойдем. С этим солдатиком-то – разве доберемся? Заведет хрен пойми куда. – Не знаю, мне Сеня показался… – Ну да, конечно. – Да. Да! Он повышает голос, почти орет – Ник ни на кого не орал раньше, даже когда Муха начал говорить, что всякое хорошее питание, консервированные овощи там, печенье, орешки, калорийное все – нужно распределять среди тех, кто постарше, повыше, потому как мелкие все равно скоро ласты склеят. Ник тогда сказал, тихо. Так, чтобы никто не слышал. Вспоминаю, что завтра он, наверное, не пойдет с нами, – делаюсь ласковая, податливая, обнимаю – первая, хоть и неловко. Но у него не получается, ничего не выходит, хотя после футболки он снял и джинсы, и трусы, оставшись беленьким. Только странным показалось, что у него там мало волос, для пацана мало, как мне кажется (видела раз в кино, что такое у мужиков бывает, что только волосы и видны!), хотя и разглядеть было сложно – сразу одеялом прикрылся, – тогда как у меня чуть ли не в одиннадцать лет все это началось. А в двенадцать мама уже розовенькие одноразовые станки для бритья подарила. Ничего, я говорю, мы тогда потом, но оба знаем, что никакого потом. Тогда хотя бы дискотеку придумай, прощальную, прошу, хотя бы что-нибудь. Ник обещает подумать, а потом одевается. (Больше не длится сон, хотя стараюсь увидеть, закрываю плотнее глаза, чтобы до боли, потом прижимаю к глазам подушечки пальцев – так Крот все время делал, не знаю, для чего. По всему выходит, что он дурачок, – не помогает, ни капельки, только заболело сильнее.) Тогда открываю глаза, замечаю кровь. На футболке засохла почти, к волосам руки поднимаю – слиплись в грязное, тяжелое месиво, пытаюсь провести пятерней – застревает рука, под ногти набивается грязь. Мои волосы, такие хорошие волосы, а я дважды в прошлом году на мелирование ходила, хотела, чтобы к санаторию было аккуратно, красиво, но только разоряла маму, хотя она не ругалась, потому что и сама приходила челку стричь, красить черной краской брови – мои такие мягкие, светленькие волосы спутались так, что наверняка придется подстричься, срезать колтуны. Раз было, в детстве, когда вернулась с дачи после двух недель, когда забыла расческу дома. Мама ругалась, качала головой, потом плюнула – сама обычными канцелярскими школьными ножницами отрезала. Как можно быть такой неаккуратной, Лена, Лена. Ах, Лена. Никакой Лены, только Ленка. Надоело уже поправлять. А что делать с собственным именем, которое забыла? Хрен с ним. Вот если бы волосы остались как были, чистыми, гладкими, я бы еще подумала про имя, повременила с этим. Я встаю и сквозь разбитые плиты моста над собой вижу яркое небо. Музыка не звучит, ребята не переговариваются, не кричат – не ищут, не видели, что я упала. Хлопаю по карманам – нет мобильного, осматриваюсь, наверное, упал рядом. Как же это я так – упала? Мобильника нет нигде. И смешно, что уже на том берегу, а одежда почти высохла, вот только сейчас почувствовала, что джинсовые шорты влажные, от них пахнет теплом – точно долго провисели на солнце, на капроновой веревке, натянутой на балконе. Я точно помню, что упала в реку. Еще и лицо горело, ноги болели. И дыхание перехватило – будто кто-то, играя в рекреации на перемене, бежал и всем весом влетел тебе в солнечное сплетение, а ты делаешь вид, что все это ужасно весело, что ничего не произошло, задираешься с ним, отвечаешь. А у самого – у самой – внутри болит и не проходит до следующего урока. На уроке как-то забывается, а потом дома, раздевшись, смотришь на еле заметный синячок, думаешь – а, было что-то такое. Потом не обращаешь внимания, мало ли синяков. На бетоне, на котором лежала, застывшее кровавое пятно; думала вначале, что ржавчина; но блин, как же круто, что ничего не болит, – правда, даже во время этих дел болит больше, вгрызается боль, а сейчас я вроде как с высоты упала, и ничего. Одним из общих признаков Падения с высоты является преобладание внутренних повреждений, возникающих от сотрясения тела, над наружными, образующимися в момент удара о Поверхность, так наверняка бы подумал солдат, да, он все время говорил на таком языке, только со Степашкой или с Ником нормально. Он бы объяснил мне, почему упала, почему не больно. Становлюсь над рекой, над Сухоной, ножки мочу – как мочили с мамой каждые выходные, а в жаркий июль – каждый день, только не здесь, конечно, а на той стороне, где удобный спуск к общественному пляжу, роща и начинающийся серый песок, но только сейчас одна, некому сказать: ладно, хватит, пошли мороженое купим; и мы покупали в маленьком магазинчике возле пляжа; из такого же магазинчика ребята все прошедшие недели продукты таскали. Мороженое тоже нашли, но оно растаявшим было, несъедобным. Все никак не могла перестать думать, может, можно было как-то заморозить снова, отделить шоколад от молока, придать форму? Наверняка получилось бы. Воду не чувствую совсем, должно бы уже стать холодно – Сухона прогревается плохо, всегда чувствуешь, что уже накупался, хватит, пора выходить; не то в Черном море, когда не вылезешь, если мама не позовет. Кажется, я единственная из всех, кто пошел по мосту сегодня, была на море.