– В отсутствие собственных вещей вам пришлось пользоваться той одеждой, что вы отыскали в доме, так? – Да, верно. Слава Богу, в доме нашлась некоторая одежда. Сперва я носила Сашино старое платье и… прости, Саша, я пользовалась твоим любимым мылом и туалетными принадлежностями – других попросту не было. Но к зиме Сашино мне стало мало, и я носила одежду Юлии… Там, на даче, было невыносимо холодно, потому что дров осталось крайне мало, и мы до смерти боялись, что они однажды закончатся. Дороги все замело еще в ноябре, и временами нам казалось, что о нас попросту все забыли. Горничная моя уж пожалела сотню раз, что согласилась – но, видно, жаль ей меня было, беременную. Да и мело в январе невообразимо, а до ближайшей станции только пешком идти. – Денис Васильевич не появлялся? – Ни разу до самой оттепели. Я уж потом поняла, что и Николай не знает, где я. И сумела все-таки выбрать день в феврале, чтобы дойти до станции, купить билет и добраться в Петербург. Вернуться в особняк, сказать что-то тебе, Саша, я тогда не решилась. Да и смысла не видела. Но мне удалось найти Николая – в трактире, где он был завсегдатаем. – Елена вдруг зло усмехнулась: – я-то, дурочка, думала, он с ног сбился, меня разыскивая… а он сидел в обнимку с девицею и, право, так удивился моему появлению! – Я искренне думал, что ты в Крыму, Елена, с моей теткой… – объяснился Николай, опасливо взглянув на Кошкина. – Да, тебе было крайне удобно так думать, – не стала спорить она. – Я снова просила Николая мне помочь, снова надеялась на что-то… а он снова обещал, обещал… сказал, что займет денег у товарищей и наймет нам квартиру. А пока что мне, мол, нужно вернуться в Терийоки. Я послушалась, вернулась. И не видела после Николая еще очень и очень долго. Однако в апреле, в начале месяца, все-таки появился Денис. Срок подходил, и он приехал якобы с заботами о моем здоровье. Пообещал, что пришлет доктора, и дал распоряжение горничной тотчас, как малыш появится на свет, оповестить его телеграммой со станции. Доктор, однако, так и не приехал. Никто не приехал. Эта девушка, горничная, пыталась кого-то найти, хоть кого-то, кто мне поможет… но у нее не вышло. В тех местах в апреле еще почти что никого нет. А срок… это было семнадцатое апреля – подошел… Я уж потом поняла, что Денис надеялся, что я попросту умру в родах. Или, что ребенок умрет. Но мой мальчик родился живым. А сама я, хоть и была крайне слаба, все же успела несколько раз взять его на руки. Но все было тогда словно в бреду, я много спала и, когда очнулась в очередной раз, то увидела Дениса. Он сказал, что мой мальчик умер. И что горничная его похоронит. А я… поверила ему. Поверила и безумно обозлилась. И на него, и на мужа, и на Аллу Соболеву. Она не должна была поступать так! Не должна было предавать своего внука! Как она могла не понимать, какой монстр ее пасынок Денис?! Как?! И, едва я смогла стоять на ногах, снова поехала на Черную речку, чтобы обвинить ее во всем! – Вы уже тогда замысли ее убить? – спросил Кошкин. Елена мотнула головой: – Не знаю… может быть. – Где вы взяли трость? – Горничную после визита Дениса я более никогда не видела… даже не знаю, что с ней. А потому пришлось справляться самой. И трость я купила сама в первой попавшейся лавке. Я с трудом ходила тогда, ноги не держали, подкашивались… Мы крепко поссорились с Аллой Яковлевной тогда, в апреле. Точнее, я выговорила ей все, что было на сердце. Обвинила в смерти внука. В том, что она не только моего мальчика загубила, но и собственных сына и дочь. Что Денис никому из них жизни не дает – а она будто бы не видит ничего… А после я выбежала из ее дома, как ошпаренная. Уже после поняла, что трость там и забыла. В гостиной, кажется. Но нет, тогда я не собиралась ее убивать. Я решилась на это позже, на холодную голову. Саша плакала, крепко обняв малыша. Сейчас она молилась только о том, чтобы Лена раскаялась – чтобы призналась, что нечаянно это сделала. Сгоряча. Но нет, подруга будто нарочно и всем на зло холодно выговаривала, как обдумывала и планировала убийство. – Я полагала, – продолжила Елена, – что после всего Денис не позволит мне вернуться к работе гувернантки в его доме. Но, должно быть, он решил, что, раз я законная жена его брата, то меня следует держать поближе. И вскоре велел привести себя в порядок и возвращаться к работе. Я не спорила. На помощь Николая я уже не надеялась, так что мне и пойти, по правде сказать, было некуда. Я плохо помню, как я решилась на это – на убийство… Когда именно мне пришла в голову та мысль. Но однажды я вдруг четко поняла, что, пока мать Николая жива, от влияния Дениса ни мне, ни Николаю, ни Саше не освободиться. – Вы полагали, что наследство ваша свекровь поделит между своими детьми? – спросил Кошкин. – Я полагала, – мрачно улыбнулась Елена. – Точнее – не сомневалась в этом. – И вы все спланировали? – Да, мне казалось, я предусмотрела все. – И действовать сразу решили тростью, которую оставили у Соболевой? – Нет. Я помнила о трости, но думала взять молоток или что-то похожее, что найду на месте – то, чем смог бы воспользоваться Ганс. Прости, Саша… Сперва я решила обставить все, как нападение неизвестных, но подумала, что полиция начнет искать и, Бог знает, может, выйдет на меня. Нет, следовало указать на убийцу сразу – и никто, кроме Ганса, для этого не подходил. От Саши я узнала, что во вторник утром он увозит семью куда-то – и решила, что нужно действовать в тот самый день. А чтобы Ганс не вернулся раньше времени и не помешал мне, я задумала подлить ему лауданум, который видела возле кровати девочки, когда навещала их вместе с Сашей. – Значит, в этом есть и моя вина… – чуть слышно молвила Саша. – Ты от меня так много о них узнала. Если бы я только знала, Лена, что у тебя на душе… Елена едва ли не впервые за весь разговор подняла глаза на Сашу – и она тоже плакала, как оказалось. Но тотчас мотнула головой: – Не вздумай винить себя! Я пользовалась твоим доверием, твоей наивностью, и только. В то утро вторника – помнишь, я сказалась больной, сетовала, что не смогу провести урок? Убедила тебя, что, если Денис об этом узнает, то убавит мое жалование. И ты сама предложила мне пойти на обман: мне отлежаться и поспать – а ты, мол, займешь детей да выставишь, будто это я веду урок как обычно. Я лгала тебе, Саша! Едва ты ушла, я переоделась, тихонько выскользнула из дома и поехала к твоей матери! – И вы попросили лакея вызвать вам экипаж якобы для хозяйки? – спросил Кошкин. – Да… а позже напрочь от своих слов отказалась, и бедолагу уволили, решив, что он хочет оговорить Юлию. – Экипаж доставил вас сразу на дачу? – Нет… я сменила несколько колясок по дороге. Боялась, что извозчик позже вспомнит меня… совершенно напрасно, как выяснилось. Последнего я уговорила дождаться меня неподалеку от дома на Черной речке, на углу улицы. Представилась ему горничной и сказала, что помогаю барыне вещички перевезти на другую дачу, и что вернусь через час. Пообещала щедро наградить после, так ямщик даже помог мне вынести картины из дома да отвезти в Терийоки. Вот уж я переживала, что полиция станет его искать и нападет на мой след… – Елена хмыкнула. – Но снова напрасно – кажется, такая мысль вам и в голову не пришла, Степан Егорович? Саша оглянулась на Кошкина – тот хмурился и делал пометки в блокноте. Отвечать он не стал. – Что было дальше? – Когда я добралась на Черную речку, стояло раннее утро. Ворота всегда запирали, но, повторюсь, я бывала там с Сашей и знала, как открыть их снаружи. Первым делом я заглянула в окно флигеля. Садовник и его сестра завтракали, и нужно было как-то их отвлечь. Тогда я постучала в дверь господского дома… Алла Яковлевна удивилась мне, но я сказала про трость – якобы она очень нужна мне. Тогда Алла Яковлевна пригласила меня в дом сама, сказала, что рада мне и хочет поговорить о чем-то… это было мне на руку. Я согласилась поговорить, но сказала, что забыла что-то у ворот и хочу вернуться, однако боюсь, что ее прислуга меня заметит и доложит Денису, а тот, мол, разозлится. Тогда она снова сама мне помогла: позвонила в колокольчик, и Ганс с сестрой вскоре явились. Пока Алла Яковлевна их отвлекала, я тихонько выбралась из дома и побежала к флигелю. Завтрак они не закончили, к счастью – чашки стояли на столе. Большая красная в горох принадлежала Маарике – это я помнила, а Ганс пил из простого стакана. Да, там была эта девочка… однако я знала, что она немая и не помешает мне. Строго пригрозила ей, а потом просто взяла ее лекарство и налила немного в стакан Ганса. Ну а после так же незаметно вернулась в дом. С девочкой все хорошо, я надеюсь? – Да… – нехотя обронил Кошкин. – Хотя она все еще помнит вас. Что бы вы делали, если б девочка предупредила Ганса о лекарстве? Или просто вылила бы его, когда вы ушли? – Я допускала это… – кивнула Елена, – а потому решила не тянуть время и действовать сразу, как коляска Ганса уедет. Я видела в окно, как Алла Яковлевна провожает их, машет рукой у ворот… тогда-то я и вышла. Подошла к ней. Она что-то говорила, снова вела меня в дом, а я шла следом и ждала, когда мы скроемся за кустами – чтобы с дороги не было видно. И тогда я ударила ее. – Почему тростью? – Она была у меня в руках… а о своем плане найти молоток я тогда забыла, признаюсь. Я была очень зла на свою свекровь в тот миг… я хотела закончить со всем поскорее. – Сколько всего было ударов? – Я не помню… четыре, пять… в первый раз я била сильно, яростно – за своего мальчика. За себя. Я ненавидела ее тогда всем сердцем. После первого удара она упала, но стала защищаться и… я вдруг испугалась того, что натворила. Остановилась, словно к месту приросла. Даже думала за доктором побежать. – Но не побежали? Елена мотнула головой: – Она сумела подняться… пошатываясь ушла вперед. В садовницкую, где ее и нашли потом. А я так и стояла минуту или две. Потом поняла, что она все равно умрет. Кровь была всюду… даже на мне, благо я была одета в черное. Я знаю, что после таких ударов не выживают. Я подумала, если приведу доктора, то ей все равно не помочь – а меня арестуют. А потому я заставила себя следовать первоначальному плану. Вернулась в дом, отмыла руки и лицо от крови… нашла ключи. Удостоверилась, что решетка, соединяющая дом с винным погребом, заперта. Потом вышла опять и заперла на несколько оборотов дверь в садовницкую, чтобы она не выбралась. Ключи бросила в кусты… Потом взяла несколько вещей из ее комнат. Шкатулку с украшениями, часы, подсвечники, несколько картин… Нашла немного денег – их я отдала своему извозчику за помощь. Тот же извозчик отвез меня в Терийоки, где я побросала все добро в пруд за домом. И туда же бросила трость. Ну а после, поймав уже другого извозчика, поехала в парк, где, я знала, Саша в этот час гуляет с детьми. Там я сказала тебе, Саша, что мне уже лучше, а ты поверила, конечно. И даже, когда, спустя неделю, полиция опрашивала нас по поводу алиби – Саша, кажется, и не вспомнила об этом случае. – Я действительно не вспомнила… – без сил согласилась Саша. – Елена много болела в апреле… и я часто ей подыгрывала, позволяя отдохнуть. Но господин Кошкин не стал заострять на этом внимание. Он спросил: – Вам кто-то помогал спланировать или совершить убийство, Елена Андреевна? Саша, вздрогнув, подняла глаза на Николая, уже готовясь к худшему. Брат и сам, кажется, испугался. Разом побледнел. Но Елена, тоже поглядев на него, заверила: – Что вы, нет. После того случая, в феврале, я знала, что Николай мне не помощник. Доверься я ему, он бы стал отговаривать, струсил бы. Загубил бы дело. Нет, он ничего не знал. Я лишь об одном попросила его: подкараулить на вокзале садовника, когда он посадит сестру на поезд, и отвезти в трактир. Напоить там как следует – на случай, если с лауданумом ничего не выйдет. Кто же знал, что Николай додумается отвезти его в тот самый трактир… – Вы и впрямь ничего не знали, Николай Васильевич? И не догадывались? – спросил Кошкин. Брат испуганно покачал головой: – Нет… конечно, нет! – Однако вы настаивали когда-то на вине Ганса, хотя знали, что он невиновен – раз сами были с ним в том трактире. Брат смотрел затравленно и теперь уж начал краснеть: – Я… я гнал от себя эти мысли. Не желал верить, что Елена хоть как-то причастна. И, потом, я не следователь! Полиция сама первым делом обвинила садовника! Я, было, подумал, что он убил матушку до или после того, как я встретил его на вокзале… Господин Кошкин, слава Богу, напирать на него не стал – по крайней мере, в этот раз. Заговорил опять с Еленой: – Вы добивались, чтобы полиция обвинила в убийстве садовника Ганса, – напомнил он, – но позже передумали и стали его выгораживать. Почему? – Из-за завещания, конечно… – ответила Елена чуть слышно. – Я ненавидела Аллу Соболеву за предательство, но на убийство пошла по больше части из-за денег. Однако в начале лета поверенный зачитал ее завещание, и стало очевидно, что Николай ничего не получит. Что наследство она отписала своему пасынку, Денису. Выходит, все было напрасно. Я отчаялась тогда… и разозлилась пуще прежнего. Решила добиться своего во что бы то ни стало. Я начала убеждать Сашу, что Ганс невиновен, что расследование непременно нужно возобновить… Право, я не верила, что она чего-то добьется – но у нее получилось… – Лена горько улыбнулась и подняла мимолетный взгляд на Сашу. Робкий и стыдливой взгляд – так, пожалуй, Лена не нее еще никогда не смотрела. – Невесть как получилось. Да, конечно, я всегда знала, что родные недооценивают тебя, Саша, и что ты способна большее, на гораздо большее, чем быть приживалкой у братьев. Но, выходит, я сама не подозревала, на что ты способна… Елена говорила теперь через силу. Она еще пыталась казаться гордой и невозмутимой, но смотрела больше в пол, совершенно потухшим, опустошенным взглядом. Саша понимала отчего – Николай, хоть и заверял ее в своей любви только что, не единым словом или поступком поддержки своей жене не выказал. Только себя пытался обелить. И тогда Саша почувствовала такую невероятную жалость к подруге – да, подруге, несмотря на все эти ужасные слова, которые она говорила, и ужасные поступки, которые совершала, – что не выдержала. Поддалась порыву, села к ней и быстро нашла ее руку. Сжала в своей так крепко, как только могла. Елена вздрогнула всем телом. Снова подняла на нее этот незнакомый молящий и несмелый взгляд. Горячо, сквозь слезы, прошептала: – Прости меня, Саша, прости, если сможешь… Саша не ответила – но руку подруги сжала еще крепче. Она не знала, сможет ли простить такое. Имеет ли право простить! Но то, что Лену она не бросит один на один с тем, что та натворила, она знала наверняка. – Почему вы хотели возобновления дела? – прервал Елену господин Кошкин. Ей не следовало отклоняться от темы, конечно. Хотя Саше и было важно услышать эти слова. – Я хотела, чтобы полиция обвинила убийстве Дениса Соболева, – снова чуть слышно произнесла Елена. – После, когда дело возобновили, я опять побывала в Терийоках, отыскала трость, которую выбросила в пруд – я хорошо запомнила место, это было несложно. Я отмыла ее кое-как от тины, высушила и оставила в гардеробной хозяина дома. Я думала, будет обыск. Сперва найдут картины и драгоценности в пруду, в Терийоках, потом обыщут дом и найдут трость у Дениса. – Елена вдруг зло усмехнулась. – Напрасно я надеялась. Вскоре своими глазами увидела, как полиция обхаживает этого мерзавца, Соболева, и окончательно убедилась, что никакой справедливости в этом мире нет… Но я не сдавалась. Это я взяла у Саши оставшиеся дневники и снова оставила их у Дениса. И снова ничего не было – ни-че-го! Последним отчаянным жестом стала эта анонимка с точным указанием, где искать доказательства вины Соболева. Право, я даже удивилась, когда это в самом деле сработало! На упреки господин Кошкин как будто не реагировал – молча делал пометки в блокноте. Лишь по тому, как ходят желваки на его челюстях, Саша могла догадаться, что слова Елены попали в цель. Саша слабо представляла, зачем господину Кошкину понадобилось «обхаживать», как выразила Елена, ее брата, но… кажется и этот сыщик, который вот только что представлялся Саше мерилом порядочности – и он не без греха. И что уж говорить о Денисе, которого она тоже боготворила совсем еще недавно. – Вам совсем не было жаль этого садовника, Елена Андреевна? – спросил Кошкин уже под конец допроса. – Ведь он хороший парень, не сделал ничего дурного – и, тем не менее, имел все шансы отправиться на каторгу. – Хороший парень… – Елена горько улыбнулась. – Да, мне было его жаль. И сестру его жаль, и племянницу. Да только что проку от моей жалости? Я ведь и сама была прежде хорошей девушкой, ни в чем не виноватой, но… еще в приюте, покуда меня пороли за дело и без дела, покуда голодала и на холодном полу спала – крепко уяснила, что добродетель моя никоим образом мне в жизни не поможет. Кто сильнее – тот и побеждает, Степан Егорович – вот и весь сказ! – Разве ж вы победили? – Нет… но это не оттого, что вы сильнее или умнее, чем я. Саша – не отпуская, однако, ее руки – покачала головой. И дались Елене эти сила да ум? Разве ж это главное? Господин Кошкин тоже с сожалением вздохнул: – Так я и не о себе говорю. Елена Андреевна, ведь это Алла Соболева отыскала вашего сына – после тех ваших обвинений. Вы и впрямь сумели достучаться до нее. И… полагаю, вы должны знать…