Аксинья не стала говорить о том, что ведомо ей: про буйный нрав Глебки, про несчастного Тошку, про то, как тяжко оказаться в неволе. Знахарка позвала Степана на ложе, намазала снадобьем десницу, прикоснулась губами ко лбу: «Жар прошел, слава Ипатию Целебнику». * * * Ежели бы Аксинье кто сказал, что будет она в доме еловского старосты Якова восседать с гордым видом, Степану Строганову советы давать, долго бы заливалась смехом, а после сказала: «Вот дурость». Но жизнь любит приносить нам нежданные дары – и добрые, и злые, и те, что повергают нас в оторопь. Накануне умоляла Хозяина не брать ее в деревню: «Срам-то какой! Сам посуди: полюбовница я тебе, не жена. Как перед честным людом?..» Степан в ответ ухмылялся, говорил, что никто ему не указ, а честные люди пусть свои грешки вспомнят да рты закроют. – Или я не Строганов? – грозно супил он пшенично-светлые брови, и Аксиньино сердце трепыхалось лесной птичкой. Она собиралась в Еловую куда тщательнее обычного: белая рубаха с синей вышивкой (васильки по полю), лазоревый сарафан с золотой тесьмой, бархатный летник того богатого цвета, каким становится небо сразу после заката. Жемчуг с бирюзой украшали повойник, ожерелье и поручья. Желтые сапожки завершали ее облик, кажется, небеса должны были разверзнуться, чтобы наказать гордячку. – Аксинья? – В красном богатом кафтане он сидел под образами, говорил о чем-то с Яковом Петухом, еловским старостой. – Знаешь ты Глебку-кузнеца давно, что скажешь о нем? Женщина бросила осторожный взгляд на Якова. Тот, по своему обыкновению, одетый в теплый армяк, кажется, прятал усмешку и вполне серьезно ждал ее ответа. – Глуп, не воздержан на язык, да только вероломства в Глебке не сыскать. – Цыц! Да что ж бабу мы слушать будем! – Якова разозлили ее слова, словно говорила ложь. – Мое дело – слушать бабу иль нет. Государь наш Михаил Федорович с матушкой своей, Марфой Ивановной, советуется по всякому поводу. – Так то матушка, инокиня[71], – показал староста осведомленность в делах государственных. Но, прочитав на лице Степана Максимовича все, что тот думает, постелил мягче. – Воля твоя, хозяин. – Веди Глебку, пусть сам расскажет. Георгий Заяц ввел молодого кузнеца, держа его за ворот рубахи. Глебка Петух стоял смирно, понурив голову. Рубаха, порты – все казалось грязным, словно изваляли его по дороге. – Сказывай! – велел Яков. – Что? – Глебка испуганно глядел на Степана, словно на чудище лесное. А уж узнав в разряженной барыне ведьму Аксинью, он и вовсе дар речи потерял. – Неч-ч-че…го… – Сказывай, как Степана Максимовича хулил, как призывал к дьякам в город ехать да жалобу писать… Как людей подзуживал! Про меня говорил, что я строгановский прихвостень… Сказывай! – Не было ничего! Врет он все, врет… Аксинья Васильевна, ты скажи! – Глебка бухнулся в ноги Степану. Ежели бы Георгий не придержал его, сапоги принялся бы целовать. Разговор с кузнецом еще некоторое время продолжался в том же роде. Строганов был милостив – два удара кнутом. Пообещал, что в следующий раз Глебке придется худо. Аксинья, хоть и помнила за парнем много худых дел, все ж почувствовала, что в сердце закралась жалость. Не только к смутьяну Глебке – ко всем обитателям Еловой. Родная деревня – место, где провела столько счастливых дней, где родители ее занимались гончарным делом и растили детей, где влюбилась она и вышла замуж, где прожил недолгую, но счастливую жизнь брат Федя, где сказала первые слова Нютка, – утратила свободу. Была в этом какая-то высшая несправедливость и горе для каждого. Оттого Глебка ярился, оттого люд на единственной улице Еловой казался грустным. * * * – Стряслось что-то, нутром чую, – повторял Георгий, когда Аксинья, оставив Степана за долгой беседой с Яковом, пришла в избу к Федотовым. Он отказывался верить словам Аксиньи о том, что Тошка сбежал подальше от своей семьи, от срама и страхов. Сейчас, глядя на измученного худыми мыслями Георгия, она многое бы отдала за возможность вернуть Тошку домой. Но это было не в ее власти. Несколько дней назад Георгий отправился в губную избу и, отыскав знакомого дьяка, упросил произвести следствие по делу исчезновения Антона Федотова, крепостного крестьянина. Сколь бы Аксинья ни уверяла, что дело сие кончится плохо – беглые крепостные подлежат суровому наказанию, – он стоял на своем. – Аксинья, рада тебе. – Таисия слишком широко улыбалась, приветствуя гостью. Ласково и ловко она выпроводила Георгия из дома, тотчас лицо ее переменилось, но заговорила она не про исчезнувшего мужа, а совсем о другом. Четырехлетний сын Таисии Гаврюшка, темноволосый карапуз, был хорош. Аксинья залюбовалась им, тоска нежданно подкатила к самому горлу. Судьба наказала ее, не дала возможности родить еще одно дитя, родить сына. И время упущено безвозвратно… – Да расскажи ты, что с ним? Таисия, ничего я понять не могу. – Он падает оземь и бьется. Пена изо рта идет… Я как увидала первый раз, чуть сама не упала со страху. Аксинья задала еще несколько вопросов, оглядела мальчонку, ласково провела по синякам, темневшим на плечиках и упругих боках, но ответ ей и так был ясен. И вместе с состраданием душу ее наполнила радость. Кто мог бы ее за это укорить? Она составит снадобье, кое надобно будет давать мальцу каждый день. Передаст корень татарника, мать тайно зашьет его в подоплеку[72]Гаврюшкиной рубахи. Сделает все, что умеет, – как и для любого страждущего. Да только снадобье будет орошено слезою знахарки. * * * – Аксинья, – окликнул ее кто-то громкоголосый, она тотчас узнала отца Евода. Мышью мелькнуло желание ускорить шаг, скрыться от еловского батюшки, да укоротила себя, остановилась. – Здравствуй, отец Евод. – Склонилась в поклоне. Не видела она батюшку с того злосчастного дня, как кричала: «Уходи, уходи из моей избы», и кляла Степана, и не ведала покоя – мать, у которой украли дитя. Теперь все переменилось, взгляд отца Евода не сулил ссоры. – Ведаю, что нашла ты дочь и живешь с отцом ее… – Батюшка сочно покашлял, но закончил: – Во грехе. – Каюсь я каждый день пред Господом и Богоматерью, и заступницей своей Ксенией. – Выбрала путь тернистый. – Словно не с гневным батюшкой Аксинья говорила, а с другом. – Господь милостив, он прощает грешников, а люди… – А люди давно меня не прощают – за доброе и за худое. – Да… – Отец Евод поправил крупный серебряный крест. – Приди ко мне, исповедайся, очисти душу. Легче станет. – Приду, – кивнула Аксинья и поняла: если кому-то захочет рассказать она о грехах своих и получить отпущение, так это отцу Еводу. – Язвы ушли на ногах? Исцелила я тебя, батюшка? Отец Евод не ответил, только перекрестил на прощанье. Да только она и без того знала: ежели бы средство не помогло, то еловской священник не ходил бы уверенной поступью, а ползал. * * * Степан объехал все окрестные деревушки, что отошли к могучему роду Строгановых. Александровка, Боровое, Соленая заимка, Большое, Ивановское. В каждой из них староста кланялся, предлагал хлеб-соль, рассказывал о бедах, жаловался на смутьянов или, напротив, защищал тех, на кого был навет, разглядывал богато одетую Аксинью, пытался выпросить оброка поменьше. Степан слушал внимательно, говорил немного, обещал подумать, но не более того. Аксинье к вечеру стало худо, разболелась голова. Лишь одна мысль скрашивала эту бессмысленную поездку. В роду Вороновых, как сказывал отец, время от времени появлялись сыновья с непростой хворью, что в народе звалась падучей. Темнота с самого детства охватывала братца Аксиньи Федора, видно, передалась она и внуку его, Гаврюшке. Какими сложными путями ходит жизнь! От греха, что сотворила Таисия в ночь на Ивана Купалу, родился сын. И хоть выдали ее замуж за Тошку, и назвали дитенка Тошкиным, однако ж знахарская мудрость Аксиньи твердила: Гаврюшка – отпрыск ее рода, Вороновых, и семя Матвейки, Фединого сына, росло в чужой семье. А в том было и счастье, и проклятие. * * * – Аксинья, подсоби мне, Христом Богом молю! – Дуняша глядела на нее своими большими серо-зелеными глазами с искоркой на дне. И кто бы смог ей отказать? – Рассказывай. – Хмур по сердцу мне. – Хмур? – Аксинья тотчас представила неразговорчивого мужика с темной бородой, угрюмым взглядом. – Все его сторонятся, Хмуром зовут. А я знаю, он, Никита Фомич, добрый и хороший. Только счастья мало в жизни видел. – Погоди… Так женат он! – Еще до Пасхи жена его болезная преставилась, упокой Господи душу. Поможешь, Аксинья Васильевна? – Да как же помочь? С этим делом лучше к Голубе. Или к Еремеевне. – Нет, не смогут они, только испортят все. Выведай, что он думает про меня… да ненароком… Только на тебя надежда!