4. Царская трава В клетушке стоял чистый горьковатый летний дух – здесь они с Потехой хранили травы и коренья. Стены, увешанные желтыми, зелеными, чуть красноватыми пучками полыни, зверобоя, иван-чая, пижмы и прочих бесчисленных трав, наполняли сердце ее довольством. Жизнь изменилась. В Соли Камской никто не приходил к ее порогу, не просил исцелить, да только трав оттого не заготавливала меньше. Семья, слуги, казаки – каждый из них теперь нуждался в помощи, а старик Потеха, что владел знахарским ремеслом, теперь предпочитал сидеть в тепле, возле печи. Кашель, ломота в костях, кожные пятна, лишаи, раны, тумаки – нагляделась в доме Строганова на многое. Аксинья перебирала коренья, вытаскивала из кучи, оглядывала со всех сторон, отбрасывала те, что с пятнами или неровностями, намеками на гниль или неверных очертаний. Нужен особый, ровный корень с пятью отростками. Лишь он даст защиту. Наконец нашла тот, что удовлетворил знахарское чутье. – Сохрани ты от зла и беспамятства,От кручины и козней вражеских,Царь-трава, дай силы да мужества… Корень должен пролежать две седмицы, потом надобно вымочить его в колодезной водице, обернуть льняным полотном, а потом перевязать волосом той, что любит. * * * Зима в 1617 году пришла рано, с метелями, морозами, беспощадная, лютая, словно летом ее стегали кнутом и били палками, а сейчас старуха отыгрывалась на людях. Степан и Голуба вернулись из Орла-городка посреди двухдневной метели. Несколько людей обморозились, три лошади погибли по дороге, сани провалились под желтый лед Яйвы… Но сейчас Степан наслаждался теплом, сидя в одних портах у стола. Грамотки, короткие и длинные, от устюжских купцов, строгановских дьячков, сибирских воевод… Маета. Отбросил их в сторону, решив, что делами займется завтра. Пора и отдохнуть. Да где она? Почему медлит? Степан встал, прошелся по горнице, нарочно впиваясь голыми пальцами ног в пушистый ковер. Сладостно посреди мороза сидеть в теплых покоях да слушать завывание ветра. – Малой! – закричал так, чтобы слышно было на полдома. Парнишка тут же прибежал, испуганный, точно его бить собрались. Вернулся быстро проворный молодой охламон. «Обернуться бы таким же неслухом», – вздохнул Степан. – Сказали, спит уже. Хозяин отпустил его взмахом руки, чертыхаясь, надел рубаху и самолично пошел к той, что смела издеваться над ним, Степаном Максимовичем Строгановым. Лестница в ее светлицу, слишком узкая, неприятно скрипела под ногами. Ступеньки казались крохотными под его огромными ногами, обутыми в просторные домашние туфли. – Аксинья, черт тебя дери! Он осекся, увидев знахарку на коленях, пред иконами. Степан дивился Аксинье: ведьма, жившая с полюбовником, не утратила искренней веры. Вначале казалось ему – лицемерит. Молится, чтобы не сказали люди худого, притворяется, а внутри клубится иное. Травами, зельями лечит – в них силу черпает бесовскую. Повторял «ведьма» и верил, что это правда. Глупец. С каждым днем, прожитым бок о бок, понимал, что молва не беспокоит ее, а сила дана не бесом, кем-то или чем-то иным – сердцем горячим, руками умелыми, матушкой-природой, которой обращала она свой шепот в те долгие ночи на заимке. Степан застыл у входа в горницу. Возле Аксиньи свернулись две пестрые кошки, они глядели на иконы, словно беззвучно молились. Выглядело сие забавно, он бы засмеялся, если бы не вбитое с детства почтение. Стоял, крестился и просил о снисхождении к великому грешнику. Степан знал, что где-то там, на Небе, есть тот, кто отмеривает каждому срок, кто знает все, но молиться любил один, в тишине. Скоро шея, измученная семи ветрами, взвопила: «Пощади!» Степан тихо, смиряя тяжелую поступь, пошел по скрипучей лестнице. Устал от ее прихотей и строптивости. На полпути услышал, что она тихо позвала по имени. Чертова баба! Все ж вернулся, зашел в горницу, и кошки с любопытством поглядели на него. – Я рада, что ты приехал. Когда ты не дома, маетно. Опустился на узкую лавку, что так и манила его. – Мягко… – Упал на перину, закрыл глаза и ощутил, что сон совсем близко – в одном шаге от него. – Но вдвоем не влезть. Надобно в мои покои идти. Кто-то запрыгнул на него, затоптался мягкими лапами. Он хотел сбросить надоеду на пол, но отчего-то не решился. – Степан! – Открыл правый глаз, прищурил левый и не ждал ничего хорошего. Она так и стояла посреди горницы, прямая, мелкая, в домашней рубахе, перехваченной на поясе. Как эти бабы умудряются всеми вертеть? Степан со вздохом поднялся – глаза так и слипались. Сейчас бы десятый сон видеть, прижимая к себе белые ягодицы, а не беседы маетные вести. – Что с ребенком надумал? Куда нас? Выгнать? Глаза ее гневно сверкали, прикушенные губы так и манили… – Степан, ты скажи… Сколько ж можно-то? Лишь бы не разрыдалась. – Ты послушай, что надумал… – Он начал разговор, что не сулил ничего хорошего. И чем дальше говорил, тем задумчивей и печальней становилась та, что сцапала в маленький кулак его сердце. * * * Нюта видела, что в родном доме происходит что-то неладное. Мать порой глядит так печально, словно знает худые вести, да только молчит. Отец всегда занят, редко сидит за общим столом, и Нютке редко достается его улыбка. Лукерья и Голуба смотрят друг на друга, да словно не видят. – Малой, пойдем на горку? Нютка встретила друга во дворе, где толклись казаки: кто-то чистил пищали, кто-то чинил сбрую, кто-то колол дрова. День выдался солнечным, ласковым. Хрустел под ногами свежий снег, кусал щеки морозец, но Нютке в теплой заячьей шубке, крытой синим сукном, его нечего бояться. – Мне сапоги велено почистить отцу твоему и Голубе. К служилым сходить, одежу забрать… – Я замолвлю за тебя словечко, отец не разгневается. Малой кивнул, и ребята вприпрыжку побежали к конюшне. Холм, где летом росла лебеда, превратился в горку. Невысокая, покрытая укатанным синеватым снегом, она манила детвору. Снег лез за шиворот, под Нюткину юбку, мочил чулки, оседал на темных косах, и Нютка бесконечно смеялась, а Малой краснел и смущался, когда она предложила кататься, прицепившись друг к другу, – в Еловой все так делали. Слишком медленно ползли с горки, Нюткины юбки путались, Малой поправлял ее подол, и они уже вдвоем громко смеялись. – Дочь! – От окрика подскочили оба, Нютка чуть не упала, покатились каблуки новых желтых сапожек. – Я… мы тут с горки… – Да не слепой, вижу. Малому дано поручение, а ты забаву нашла. Матери помочь не хочешь? – Отец глядел на нее с таким гневом, словно Нютка совершила что-то жуткое. Она не могла разобрать, что сделала не так. – Хозяин, прости. – Малой склонился так низко, что серый колпак упал с его стриженой головы. Он даже не поднимал колпак, так и стоял перед хозяином. Нютка хотела крикнуть: «Не бойся ты его! Разогни спину». И не посмела. – Батюшка, я… Я виновата, потащила Малого на горку. Отец возвышался над ней, крупный, страшный, в длинном кафтане на меху. И смотрел на дочь, как на шелудивую собачонку. – В следующий раз сначала думай, потом делай. – Она вздрогнула, слова – точно голые ветки ивы. – Малой, чего ждешь? Парнишка поклонился еще раз, подобрал серый колпак, побежал прочь быстро, будто волки гнались за ним. Нютка медленно пошла вслед за ним, но разговор отец не закончил. – На днях поеду к воеводе, и ты со мной. Дочка его увидеть тебя хочет. – Меня?! Да она… она… – Нютка пыталась найти слова, чтобы рассказать о том унижении, что пережила она в доме воеводы. – Поганка настоящая! – Поганка иль нет… – Голос отца дрогнул, Нютка подняла глаза в надежде увидеть на его лице улыбку. – Но от таких приглашений грех отказываться. Ты строгановского корня, тебе надобно с такими людьми общаться, а не с холопом по горке елозить. Да, кажется, отец разъярился не на шутку. Нютка сказала бы, что с холопами-то куда лучше, чем со знатными да разряженными. От тех чего ожидать, неведомо. Что не дочь она – воспитанница, от какого корня неведомо, сам сказал воеводе. Но прикусила губу и пошла к матери – за новыми наставлениями.