* * * Ефим таращился на голую стену, потемневшую от времени и сырости. Не меньше месяца провел он здесь, и каждый день – за год. Целовальник, сивый черт, испробовал все. Пытал огнем – под рубахой и сейчас гнили и мокли куски плоти. Пытал водой – и Фимка захлебывался, умирал и возвращался вновь к проклятой жизни. Заслал длинного дьяка, чтобы тот лаской да посулами выманил признание. Не на того напали! И тонул, и горел, и в сече бился, и с жизнью прощался. Ни слова не скажет, пусть хоть кожу живьем сдерут. Так Ефим повторял себе изо дня в день, пел похабные песни, материл целовальника, славил царя-батюшку и бесконечно скучал по жене и сыну. Заскрежетал засов – наступил самый долгожданный миг. Кормили в остроге скудно. Каша походила на человечьи испражнения, в похлебке дохли мыши, хлеб замешивали на углях, да только брюхо требовало еды и поглощало все, что давал жадный воевода. – Радуйся, рыжий, – хохотнул стражник, поставил на доску, служившую столом, миску и высокую кринку. Ефим заглянул в миску и подумал, что от боли, холода и одиночества свихнулся. Два ломтя ржаного мягкого хлеба, гора ячменя, квашеная капуста и соленые грузди… Он заглянул в кринку и увидал что-то белое, понюхал и вытаращил глаза: простокваша, жирная, деревенская. – Это как? – Он поглядел на стражника, что глумливо наблюдал за ним. Ефим набросился на еду, боясь, что случилась ошибка и вкусное варево унесут. – Велели кормить тебя как на убой. – Казнь скоро? – Ефим жевал, глотал и даже не хотел думать о будущем. – Неведомо. – Стражник перешел на шепот. – Велели тебе передать: что можно, сделают. И зачем ты кому нужен? Рыжий да наглющий. – Загоготал от души. – Работы у тебя нет? Иди отсюда, – велел Ефим. * * * Смолистый, терпкий дух. Она вдохнула полной грудью и зажмурилась от восторга. Не уходила бы из храма. Нютка уже поставила свечку за здравие, помолилась пред золотым иконостасом, попросила Богородицу о милости и снисхождении, тайком разглядывала молодую бабу с плачущим ребенком на руках, глядела ввысь, на свод храма, что уходил в небо. Там кружилась какая-то светлая птаха, пела словно ангел. Нютка улыбнулась. Ожидание не казалось таким мучительным, и она вновь пошла к иконе святой мученицы Анфисы, глядела в ее кроткие глаза и старалась не думать о том, как та страдала за веру. Заживо сожгли ее, как же такое вытерпеть? Отец по-прежнему что-то растолковывал молодому батюшке, тот недоуменно разводил руками. Матушка стояла в стороне, обратив глаза к лику Богородицы, ее губы шевелились, но Нютка знала, что каким-то образом и она участвует в том разговоре. Для чего они втроем приехали в храм на окраине Соли Камской, отчего мать так благодарно глядела на Степана, неведомо. Нютке понравилась быстрая езда. Возничий свистел залихватски, им уступали дорогу редкие сани. Мать и отец изредка о чем-то говорили, не улыбались, но смотрели друг на друга как-то особенно… Нютка не могла понять, как, но щеки матери румянились. «Ужели собрались венчаться?» – екнуло сердце Нютки. Да вспомнила про Рождественский пост. А еще препятствует материн муж, коего никогда не видела и не любила за одно трескучее имя Григорий. – Нютка, иди сюда, – позвала тихонько мать. Она подошла, не поняла ни слова из того, что выплеснул батюшка, но мать и отец переглянулись, точно свершилось что-то важное. – Ничего не разобрала, – пробурчала Нютка уже на улице. Снежинки падали на голую ладошку и таяли, она еле удержалась, чтобы не лизнуть ту водицу. – В Книге теперь писано: ты дочка Степана Строганова. – Мать поправила Нюткину шапочку, взяла ее за руку и повела к саням. Потом они долго ходили по торговым рядам, покупали сладости, ткани, кружева и бисер. А она все пробовала на вкус: «Дочка Степана Строганова», отвечала на материны вопросы невпопад и улыбалась всем – прохожим, собакам, даже черному ворону, что стащил у нее калач. * * * Антошка замер на материных коленях, глядя на печь. Выложенная цветными изразцами, высокая, она занимала половину стряпущей. Полная, добрая на вид старуха вытаскивала из зева огромный пузатый горшок, по тому, как напрягалась спина ее, понятно было: полон, до самых краев. – Помочь? – Анна посадила сына на лавку, подскочила к старухе, та улыбнулась одной половиной рта и махнула. Мол, нет надобности. Скоро выяснилось, что работниц здесь хватает. Две молодухи, лицом и статью схожие, занялись стряпней. Анна с тем же восторгом, что и сын, следила за их работой: десять хлебов, полдюжины пирогов с репой да морковью, моченая брусника, ягоды в меду – замешивали, раскатывали, резали, выкладывали на большие блюда. – Ты обожди, скоро будут, в храм поехали. Сынок твой? – Старуха показала на Антошку, что засунул в рот палец и, моргая глазенками, глядел на ловкие движения молодух, на огромные блюда. Анна кивнула. Чтобы поддержать разговор, старуха вновь спросила дурацкое: – На отца похож? Рыжие всполохи на голове, круглая мордашка, вертлявость – здесь любой отыщет сходство с матерью. А отец… Анна оглядела истобку[89], искала поддержки, да никого здесь, в богатых купеческих хоромах, не знала. Где ж Аксинья? Где Нютка-синеглазка? Анна прижала к себе Антошку, уткнулась в огненную макушку и поняла: не сдержать жгучие слезы. Сын завертелся. Он упрямо рвался из материных рук, крепкие ножки уже прочно держали его и носили по всем углам. Антошка забирался на лавки и сундуки, ловил мышей, лез на колени и улыбался всякому, кто, по его разумению, заслуживал сего счастья. – Девки, приглядите за мальцом, – то ли попросила, то ли приказала старуха. – Пойдем со мной, красавица, – поманила Анну, и та, услышав сочувствие, безропотно пошла за ней, хоть только что беленилась от неумеренного любопытства. И рассказала обо всем – и о муже, что ждал виселицы, и о своих слезах. Когда Аксинья с Нюткой, румяные, оживленные, с ворохом корзин и свертков, вернулись, она испортила им всю радость. * * * Озорство вернулось к Аксинье – не дитя ли в утробе придавало новые силы? Она замерла на пороге, сжимая в руке узелок. Понравится – или будет топать ногами и поминать про ведьму? На столе возлежала сабля, Степан чистил ее вехоткой, да с таким вниманием, точно боялся господского окрика. Он любовно гладил узорчатый металл, тер рукоять, выдувал невидимые пылинки. – Закрой глаза, – зазвончел ее голос. – Ишь чего удумала! Не буду закрывать. – Закрой! Я подарок приготовила. Отплатить добром хочу за твою заботу. – Знаю твое добро. – Голос его звучал ворчливо, но, когда Степан обернулся, Аксинья увидела, что синие глаза смеются. – Зелье подмешаешь, приворот сплетешь… – Закрывай глаза, а не то уйду. Он смежил веки, неохотно, подергивая ими. И Аксинья завязала особую, сплетенную из конопли веревку. Рука ее невольно скользнула по крепкой шее. Тепло поднималось в женщине изнутри, и губы сами тянулись к тому месту, где шея плавно переходит в плечо, где вздуваются жилы, откуда веет силой. – И что ж это? Непослушный Степан уже открыл глаза, раскрутил узелок, увидал корень о пяти отростках и не успокоился, пока Аксинья не поведала о тайных свойствах царской травы, что хранит своего обладателя от невзгод. Она улыбалась, впитывала восторг – мужчины чисто дети! – и пыталась не думать о тех хитросплетениях, в кои опять угодила по его вине. * * * – Чего ты на меня смотришь, будто у меня лисьи уши на голове выросли? – Круглые серые глаза глядели на Нютку насмешливо. – У тебя и уши, и хвост выросли, пуще всего – зубы острые! – ответила Нютка. Пусть дочка воеводы не думает, что вновь сможет безнаказанно насмехаться. – Ты гляди, какую диковину батюшка мне привез. – Лизавета задрала подол багряного сарафана и выставила башмачок. Нютка тотчас же поняла, отчего девица так тяжело поднималась в светлицу. Каблуки высоченные, будто жердь из ограды выдернули. Алый цвет – мухомор позавидует – бархат, белые крапины жемчужин. – Да ты как ходишь-то в них? – ахнула Нютка. Сама бы она ни за какие крендели не согласилась нацепить страхоту такую. – В Москве все боярышни в таких. – Лизавета прошлась, чуть пошатываясь, по горнице. Нютка уже забыла про ее насмешки и высокомерие – во все глаза глядела на чудные башмачки, и одно желание владело ею. – Дашь примерить? Лизавета проворно скинула башмачки и бросила их гостье безо всякого почтения. Нютка для верности села на лавку и лишь потом сунула пальцы в узкие, изнутри обшитые белым шелком туфли. Пошевелила пальцами, привыкая к тесноте, медленно, держась за обитую цветным холстом стену, двинулась вперед. Ноги молили о пощаде, башмачки были изрядно велики, хлябали, Нюта мужественно пошла к окошку да через пару шагов запнулась и, тихо взвизгнув, упала.