— Позже, всё позже, — говорю непослушными губами. — Я буду очень скучать! Люблю тебя! — вмиг ее злоба испаряется, она с нежностью целует меня в губы, скользя украшенной драгоценными камнями рукой по моей спине, и устраняется. Оставив в её душе недоумения, я скрываюсь в темноте и, поглощенный живущими силами пещеры, выдвигаюсь на тропу, освещенную лунной половинкой. Тишина, что даже шелест от листиков, колеблемый ветром, не слышится. Разнообразие бесконечного во всей глубине позволяет раскрыть душу мыслям. Я дышу спокойствием… или оно ложное? И очередная ночь надвигается, и в очередной раз я буду уходить в нее, как во мрак. Я словно с перевязанными тканью глазами, через темные глубокие недра, ступаю на ощупь, и с каждой секундой я все больше отдаляюсь от земного. Судьбоносный перелом, кровожадные перипетия ворвались в мой отрезок жизни, уничтожая внутреннее счастье, которое я успел построить за этот период. Предел изумления был пройден. Жизненные невзгоды сменяются одно за другим, переводя меня из одной темноты в другую. Свободно вдыхаемый свежий воздух, дующий из бесконечности, из звездных глубин неба, наполняет мои легкие. Обливаясь холодным потом, изнемогая от усталости, со взглядом, устремленным в небеса, я погружаюсь в мучительные дилеммы, воплощая в себе все страдания. Подавленный отчаянием, я чувствую колющую боль под ложечкой. Эгоистическая любовь имеет последствия. Я был с ней, но не любил ее. Она потратила на меня частицу своей жизни в ожидании взаимной отдачи… а я, а что я? Я чрезмерно проникал средь бездн вселенной только в одну, предавался пустым мечтаниям через горсти звездных пылинок, что придавало моему облику тяжесть, испытывая такую судьбу. Всё это время я сберегал в сердце чувственную радость слияний с любимой и носил ее имя, глубоко начертанное в моем сердце. Заря нашей любви зажгла фитиль в душе. Я сгибался под бременем времени через посеянные во мне сомнения о том, что когда-то увижу ту самую девушку, оживляющую меня, как в ночное время оживает флора и воздымается ввысь, истекая божественными ароматами, ослепляя любовью идущих средь неё. Сердце вмиг заныло от воспоминаний о тех безрадостных днях. Любви меж мной и Беллой не существует. Любовь, состоящая из иллюзии, является ли живой? И вправду ли она так любит меня, что магически исцеляется от черного заклятия? Не возродить ли нам суд любви, чтобы удостовериться во всем? Сознание прокручивает: «Я ДАЮ ТЕБЕ СУТКИ НА ОБДУМЫВАНИЕ. НЕ ЯВИШЬСЯ ЗАВТРА В МОЙ ОФИС, СЧИТАЙ, ЧТО НЕ ПОЛУЧАЕШЬ НИ БИЗНЕСА, НИ МОЕЙ ДОЧЕРИ, НИ СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ С ТОЙ, ИЗ-ЗА КОТОРОЙ ТЫ ОТВЕРГ МОЮ ЛУЧИНКУ». Теперь я понял, что имею дело с чем-то сильным. Столько мыслей тревожит мой ум. Я засел на могильной глубине, прорубив там яму для бедствий и затащив в нее своё маленькое счастье. И свет Божий падает на меня через маленькую щелку, не доходя до сердца. Жизнь — это драматический спектакль, в котором мы играем определенные небесами роли, где главное амплуа принадлежит великому актеру — бесконечности. Глава 11 Милана — Любимая, извини, что не отвечал. Минута была не совсем подходящей, — оправдывается Джексон, навешивая на себя улыбку через экран телефона. — Я звонила больше двадцати раз, — монотонно произношу я, держа в мозгу грубые слова матери: «Ты больше мне не дочь! Как могло твоё существо позволить навредить собственной матери?! Выбрать гниду, уехать с ним и смолчать про это! Убирайся с моего дома, раз предала меня. Предатели кругом, все скрывают от меня всё и поступают так, что на мои чувства им плевать! — Ты в порядке? Как всё прошло? — Что с голосом? — начинает беспокоиться он, не беря во внимание мою мысль. Физически ощущаю, что за этим что-то стоит. В сознании вкрапливается вывод, что он не смог во всём признаться. Я тяжело вздыхаю, едва ли прекращая плакать в глубокой ночи, одна, на улице, после скандала с мамой, который закончился тем, что я собрала вещи, взяла то, что необходимо на первое время и ушла, не попрощавшись. Как быть? Куда идти? Ритчелл и Питер остались у родителей в другом районе. Марк и его сын — сами в гостинице ночуют. Остается Джексон. — Так. Принял к сведению, — встревожившись, сообщает Джексон. — Где ты сейчас? Руки продолжают дрожать после сокрушительной словесной перепалки, подорвавшей всё то, к чему я стремилась все годы, — к здоровым отношениям с матерью. — Любимая, умоляю, не молчи… Поставив тяжелую сумку с вещами на скамью, говорю, но чувствую, что вот-вот снова расплачусь: — Забери меня к себе… — Голос предательски дрожит. Соленые алмазные крупные капли еще не просохли на губах. — В каком месте находится моя малышка? Его слова чуть утешают меня, покрывая лучезарным небесным светом. — Я в парке «Оэсте». — В районе «Саламанка», где ты живешь? Жила. — Да. — Уже в пути. Жди. Идти мне некуда, поэтому выбора у меня не остаётся. Остаётся ждать. В ночной глуши. Охваченная щемящей тоской, я звоню Даниэлю, но у него по-прежнему недоступен телефон. Воображение рисует ужасные картины, не хотелось бы подчиняться его воли, но душа отзывается, что с ним случилась беда. Страшно. Звоню снова. Также. Не хочет общаться или обижен на меня? Как бы там ни было, мой поступок по отношению к Даниэлю не вознаграждается «вечной жизнью». Пока я пытаюсь дозвониться до него, улавливаю сообщение от Максимилиана. «Милана, добрый вечер. Завтра, к одиннадцати утра подойди к нашему корпусу. Я оглашу новости и оповещу график ближайших фотосъёмок. К занятиям, как и договаривались, тебя не привлекаем. К концу недели нужно встретиться с одним из участников проекта либо с вами обоими, чтобы вы представили мне рабочий проект, который я должен допустить к показу. Извини, что отвлёк. Доброй ночи». Я приподнимаю уголки губ, радуясь, что взойду в родные стены и услышу информацию о съемках. Это всегда меня отвлекало от жизненных событий. Я буду счастлива вновь поглотиться в модельной суете, чтобы перестать думать о маме, тревожиться о Даниэле. Я бы так хотела поговорить с ним и выложить всю правду о нас с Джексоном, какой бы ужасной она не была, а не подпитывать ее до вселенских масштабов… «Мы тщетно ждем зари, которая принесёт нам спасенье…» Я звоню Марку, чтобы не нагнетать на себя дурные мысли в одиночестве и излагаю весь наш разговор с мамой. Он расстроен не меньше меня и решает, что непременно поедет к ней. «Буду бить в дверь до того, пока не откроет и просить прощения за совершенную глупость», — уверил он меня. Единственное, чем смогу себя отвлечь сию минуту и успокоить — написать что-нибудь в заметках. И это будет предисловие к книге, которая после некоторых доработок будет готова к печати. …Никогда не познаешь всю горечь расставания и не испытаешь настоящее ни с чем несравнимое счастье от того, что тот, кого ты ждал — вернулся, пока не окажешься под завалом вихря провернувшихся событий. Это счастье не подобает той невообразимой радости от долгожданной вещи-подарка или полученных от кого-то комплиментов, слов-признания, уважения и гордости. Сама структура этой радости прямо противоположна таковой, привычной для многих. Она не состоит от того, сколькими ты обогащен материальными вещами и какова их ценность, она исходит изнутри, из нутра души. И проявляется одновременным ликованием и страданием — чувства сливаются воедино, оттого и слезы, переходящие в рыдания, и улыбка, тянувшаяся до ушей, неразрывно связываются и переплетаются друг с другом. В такие моменты трудно отличить эти две чуждые друг другу эмоции, но их симбиотическая связь порождает самозабвенность, ощущение, что всё, чего тебе хочется в эти минуты, это продлить этот миг и сделать его вечным. Нет большего счастья, чем держать руку отца или матери и чувствовать их родное тепло. Такое счастье и такую горечь было уготовано прочувствовать хрупкому доброму сердцу, которое не обидит ни одну крошечную жизнь… Перечитываю написанное. Хм. Напишу еще один вариант, а потом его доработаю. «Знать бы, где можно доработать. В спокойствии. В тишине. Без шума, криков. Найти бы себе убежище до момента, пока мама не придет в свою натуру». «Жизнь не представляет собой исключительно яркие краски, но именно темные обогащают нас опытом и борьбой, подчас с самим собой…» — всплывает мысль, которую написала утром. Настрочив текст, перевожу свое внимание на то, что меня окружает. За день ветер выдохся из сил и еле дышит, не издавая звуков. Каждый дом зажигает свою звезду и вдали виднеется блеск золота звездных городов. — Мила… — слышится голос в ночи. Я оборачиваюсь на звук. Опасно-привлекательный мужчина, по тропе, освещенной фонарным светом, в темно-синем спортивном костюме, кажущимся ядерно черным, стремится ко мне раскатистыми шагами. Его голову покрывает бейсболка, наполовину черная, наполовину синяя. Улыбка этого силуэта видна даже во тьме. Джексон. — Дже-е-е-ексон?! — выкрикиваю я, поднимаясь с места. Он, протянув мне руку, приподнимает кверху головной убор и, склоняясь душевному порыву, припадает порывисто ко мне в объятия. — Любимая моя, — говорит с загадочной мрачностью, словно мы не виделись вечность и снова расстанемся, но я точно знаю, что нашу любовь никто не в силах разрушить. — Ты чего в таком виде? И что с лицом? — И незамедлительно: — Потом расскажешь. Поедем к тебе домой, прошу, — умоляю я, истерзанная разговором с мамой. Джексон задумчив. — Ко мне мы не сможем поехать, — напряжённо выдаёт он, отходя от объятий. — Но… — Неясные мысли обвевают меня. Новый прикид одежды, обеспокоенный голос, скрывающий потайные замыслы, невозможность быть в его коттедже. Что все это значит? — Не спрашивай почему, малышка. Запомни, что так безопаснее. — И мигом он заговаривает быстрее, оттесняя эту тему: — И так никто не заподозрит, что я с тобой… Пресса на всевозможный лад истолковывает события, происходящие в жизни известных авторитетов… Я подыскал нам место, в котором мы будем с тобой… — ВДВОЕМ? — неверующе шепчу я, добавляя: — Помимо журналистов мы еще от кого-то прячемся? От Беллы? — пробегаю по нему глазами. Он сплетает наши пальцы, надевает черные очки и молчком, беря мои сумки, молвит: — Уже поздно. В дремоте я соглашаюсь, и мы, почти бегом, удаляемся от лавочки к машине. — Новый автомобиль? — удивленно спрашиваю я. — Старый. Машина Тайлера. — Он лихорадочно открывает мне дверцу. — А почему мы не с Тайлером? — Сажусь в салон. — И все же некоторые вещи не меняются. Ты такая болтушка у меня. — И смеется, но его смех словно деланый, чтобы отскочить от чего-то, что он не хочет мне говорить. Джексон заводит мотор и, сдав задом, выруливает на улицу. — Ты поговорил с Беллой? — который раз задаю ему один и тот же вопрос. Он передергивает бровями и нервно чешет шею, останавливаясь на светофоре. — Я не смог сказать ей правду, — сдержанно издает он, двинувшись с места. — И я начал с малого, сообщив, что мне нужно время, чтобы доделать проект, и именно по этой причине я сделал временную паузу в отношениях с ней, — выговаривает он с трудом, но я чувствую, что это не всё. — КАК? — приподнимаюсь я, крича. — Джексон, боже, почему? — воздеваю руки к потолку. — Ты понимаешь, что так мы ничего не решим? Почему ты не сказал обо мне? Почему ты сразу не сказал, как есть? Ты боишься чего-то? — Густой туман покрывает мою душу. — Когда будем разговаривать с Даниэлем? — тихим голосом выдает он. Я фыркаю. — Джексон, значит, Белле ты не желаешь говорить о нас, а Даниэлю нужно вмиг узнать, что все это время я обманывала его и была с тобой? Не находишь противоречия? — Со свистом я втягиваю воздух в легкие. Я не понимаю его, не понимаю его поступков, не понимаю, почему ему не хватает мужества обо всем сказать Белле? — Милая, твой бывший парень легкий противник, с ним легче разобраться. Но одну я тебя не допущу к нему! — восклицает он, прерывая мои думы. — Не будь так уверен в этом, — мягко отвечаю я и добавляю грустным голосом, чувствуя при этом за собой вину: — Пока и некуда допускать. Даниэль пропал. — Как это пропал? — недоумевает он, свернув резко направо. Я решаю все рассказать. — С момента нашего приезда я не могу до него дозвониться. Он не заявляется домой уже несколько дней. Родные волнуются. Я хотела тебе сказать об этом, но… не стала… Джексон с минуту молчит.