Она плачет, заикается, словно все слова застряли у нее в горле. — ТЫ НЕПОКОЛЕБИМО УТВЕРЖДАЕШЬ, ЧТО У ТЕБЯ ЕСТЬ НА ЭТО ПРАВО? ПРАВО ВЛАДЕТЬ МНОЮ? Меня так и подмывает сказать: «Никак иначе». — Это не так, — хрипло отвечаю я, смотря отсутствующим взглядом на вздутые вены на руках. Доля рационализма еще остается во мне: — Ты просила тебя выслушать, слушаю. — КАКОЙ СМЫСЛ, ЕСЛИ ТЫ МНЕ НЕ ПОВЕРИШЬ, ЧТО Я СКАЖУ, ЧТО ЭТОТ ПАРЕНЬ НЕ ОТКАЗАЛ МНЕ В ПОМОЩИ НА РЕПЕТИЦИИ И СОБРАЛ ВСЕ ДЕКОРАЦИИ К ПОКАЗУ! — в порыве гнева, слез, истерики произносит она, на что у меня отвисает челюсть. — Но тебе же проще обвинить меня во всем, выследить меня, издеваться словами, допытываться до правды, — она вытирает слезы, а я чувствую себя настоящим придурком, который и вправду поверил в другое. — Но он к тебе был так близко и… — гневно говорю, но злюсь на самого себя. Она приготовила обед, ждала меня, а я, не успев перешагнуть порог дома, выглядел недовольным. — И ты знаешь, как я отношусь к тому, если к тебе прикасается чужак. — Он благодарил меня, — плачет она; у меня разрывается сердце. — За то, что… — слезы не дают ей досказать; она прикрывает глаза ладонями, смахивая ручьи, — …что я выслушала его, а я благодарила за то, за то… что он помог мне. — А сказать об этом мне?! Позвонить и попросить, чтобы я подъехал, и я помог? — Голос чуть стихает, но раздражение не уходит от меня. — Мы же утром договорились, что тебе не нужна моя помощь, а тут, видите ли, потребовалась. И кто он вообще такой? Откуда он взялся? — Я задержалась с рассказом и почему я должна делать так, как говоришь мне ты? — Гнев снова перекрывает её разумные мысли. — ПОТОМУ ЧТО Я ТВОЙ ПАРЕНЬ! — Я выкрикиваю с указанием. — И Я ЗАБОЧУСЬ О ТЕБЕ! — Заботишься? — Ее слезы рождают в ней новый приступ истерики. — Какая же это забота, если она подобна заключению в темнице? Говоришь я скрыла этот маленький факт об этом человеке, но, дружок… — Что за ее вставочка новая, безудержно злящая меня? — …ты сам скрывал от меня, что обременен компанией Брендона, шпионил за Даниэлем и ни слова не заикнулся об этом! Как по-твоему я должна была узнать об этом? — Почему же ты, мисс справедливость, все это время молчала, что знала об этом? — бешусь я. — И когда я признавался в любви, сообщая, что между нами есть трудности, ТЫ, МИЛАЯ, ДАЖЕ НЕ ОБМОЛВИЛАСЬ, ЧТО ОСВЕДОМЛЕНА О НИХ! Стряхнув, порвав на себе фартук, она заявляет грозным тоном: — ТЫ ВСЕ ПО-СВОЕМУ ИСТОЛКОВЫВАЕШЬ! ТЫ ВСЕГДА ДУМАЕШЬ ТОЛЬКО О СЕБЕ, РАЗ СТОЛЬКО ВРЕМЕНИ МЕНЯ МУЧАЛ! И ЗАПОМНИ, Я НЕ УЕДУ С ТОБОЙ ЛИШЬ ПОТОМУ, ЧТО ТЕБЕ ЭТО НУЖНО, А НЕ МНЕ! ЯСНО?! НИКТО, НИКТО НЕ МОЖЕТ ПОМЫКАТЬ МНОЮ! — ОСТАВЬ СВОИ ДЕВИЧЬИ КАПРИЗЫ В СТОРОНЕ! — чуть громко приказываю я, обиженный несправедливыми словами. — КАПРИЗЫ? — голосит в потоке слез. — Я НЕ БУДУ БЕСПРЕКОСЛОВНО ТЕБЕ ПОДЧИНЯТЬСЯ, И САМА РЕШУ, КАК МНЕ ЛУЧШЕ! Я молчу, не двигаясь. Но сердце мучительно сжимается. Проходит тяжелая минута в тишине: она в слезах переваривает нашу ссору, теперь на ней лишь один грустный взгляд, а я, всецело поглощенный мыслями об этом качке и словами Тайлера, понимаю, что теперь буду жить с увеличивающимся страхом до дня дефиле, после которого жутко представить развитие событий, уготовленных мне судьбой. Как бы замедлить время, что бежит с неизмеримой скоростью? Внутреннюю катастрофу, приводящую к отчаянию, не умерить. — Куда ты снова убегаешь? — бросаю уже спокойно я, перед тем, как она притворяет с громом дверь, и смотрю на опустевший дверной проём с холодным отчаянием. — К брату, — слышатся отголоски её ответа уже в подъезде. Мысли, теснившиеся в голове, становятся ещё более смутными, чем были ранее. Она никуда не поедет со мной, а значит все еще сложнее, а защитить её будет возможным только под своим крылом, до тех пор, пока оно будет нетронутым. Я не выслушал её и совершил ошибку, не поверив ей, но слова, высказанные ею в мой адрес, ранят меня, ведь она не знает, в каком любовном поединке мы находимся. Кругом расставлены ловушки. Испытывая стеснение в груди, со стихающим зловещим светом в очах, я завариваю чай и снова ухожу в пучину раздумья. Восседая в кресле, взираю невидящим взглядом на туманную ночную бесконечность, бесконечно великое, под громадами ночных светил. И теперь, что восход, что закат, — одно и то же. Пригубив чашку, ворочая мысли Брендона, диалог с Тайлером, ссору с Миланой, угрозы её матери, разговор с Питером, я прибегаю к тому, чтобы завтра до маскарада, связаться с отцом Миланы и Питера и помочь им найти друг друга и простить, чтобы не потерять больше. Может, хоть в этом она увидит, что все то, что я делаю, я делаю ради нее, не ради себя. И моя ревность отчасти связана с тем, что я боюсь ее потерять и боюсь, что кто-то ей навредит, причинив боль. И не только причинит ей боль, но и унесет мое счастье. В глубине души я буду надеяться, что она сможет меня простить… И Питер с Ритчелл смогут ее успокоить, правда, как бы он ей снова не рассказал то, что я сам хотел ей доложить. Иначе она вновь посчитает меня человеком, который всё от нее скрывает, но при этом говорит о своей любви. Чувствуя тряску в теле, схожую на озноб, поглотив вторую чашку ромашкового чая, спасавшего меня в таких случаях, я предполагаю, что крепкий безмятежный сон мне не светит. Ночные часы располагают к внутренним диалогам, позволяющим прозревать сущность жизни и находить ответы на вопросы, которые в дневное время считались безумными очертаниями мыслей. Частенько меня посещает вопрос: «Что помогло нам встретиться с ней тогда, когда мы потеряли адреса наших сердец?» С самой первой нашей прогулки я смотрел на нее не так, как все. Я видел просачивающееся сквозь окутанное на ней одеяние «большое сердце», сияющий свет, льющийся в углубления — ямочки на ее розовых щечках… Каждый раз, когда солнечные лучи падают на ее волосы, подобные цвету коры дерева, образуя золотые переливы, а ветерок в это время заигрывает с ними, то они будто испытывают радость, выражая все то счастье, что носит это неземное существо. Формы тела, внешняя оболочка для меня всегда были иллюзорным видением. В безмолвном созерцании на нее я лицезрел в ней большее, я видел то, что не замечал никто. То была девичья девственная душа, по своему обыкновению, слагающаяся из неизъяснимой простоты, трепещущая утонченной прелестью. Я утопал в блаженстве, когда смотрел на нее, и пленительная заря захватила меня с собой в глубочайшие ущелья влюбленности, когда я коснулся ее хрупкой, маленькой ладошки. И я погиб уже тогда, обнажив свое сердце для любви под лазурной синевой. Эта красота расцветала возле меня, как небесный василек, вздымаясь к небу, жаждет дотронуться до лучей бесконечной жизни. Я был не только свидетелем пробуждения этого дитя в девушку, но и прошел через все этапы её расцветания. Прелестная нагота, сияющая небесной чистотой, скрываемая ею от чужих глаз, придавала робость моим глазам. Искуснейшим образом она принимала модельные формы, наполняясь светом, образуя силу необычайного очарования. Веяние любви заронило в моем сердце мысль, что это растущее создание наделено не только искусством надевать на себя то, что лишает дара речи, но и искусством пленить. Кажется, я отыскал ответ. Я полюбил ее душу, поэтому и сумел найти ее вновь. И та страсть, что утихла, вновь ожила и открыла для нас неведомые глубины нездешнего упоения. И только тот, кто познал душу, может познать тело. Пусть это прозвучит крайне сентиментально, чего общество не одобряет со стороны мужского пола, считавшегося образцом хладнокровия и строгости, серьезности и жесткого мыслия, но я дышу ей. И сила страсти, которую я познал, которую я достиг, отдаваясь порыву любви только ей, сделало меня человеком, способным на героизм. Словно оберегать это светозарное творение, ограждая ее собой, мой долг за то, что она полюбила меня. Мы так далеки с ней от ангельской обители, со своими пороками, с ошибками, которые совершаем, но каждый раз, когда мы соприкасаемся губами, что-то неизведанное обручает наши сердца, а с лазури струится благословенный фимиам, обволакивающий души, полные чистой и благородной любви. Любовь придает величие вечному миру, возвышает его, оттого пение ангелов способствует рождению звезд на бескрайнем небе… И чем нежнее и звонче становятся их голоса, тем ярче светят звезды. Глава 19 Милана Взяв такси, я еду в дом, который лишь вчера арендовали родители подруги. Любовь и губит меня, и подхватывает на руки, спасая от отчаяния. «Он не доверяет мне. Разлука имеет свои последствия. Нам трудно, трудно… Но нанимать людей, чтобы те контролировали любой мой шаг, — безрассудство». Как он смог пойти на такое? Не укладывается в голове. Джексон ещё что-то хотел мне сказать, но я не стала его слушать. Может, про Даниэля? Вытерев слезу, набираю номер пропащего, номер его близких, но ответ прежний — пустота. А что, если Джексон намеренно подговорил Даниэля, что тот больше никоим образом не связывался со мной? Нажав на звонок на черных воротах, за которыми стоит двухэтажный особняк, мне открывает дверь отец Ритчелл. — Милана? — удивляется Эндрю. — Ты чего так поздно? Все хорошо? На моем заплаканном лице сквозит приветливая улыбка. — Хотелось увидеть вас с миссис Аннет и Питера с Ритчелл. — Проходи, мы как раз досматриваем перед сном старинное кино. Молодые еще не спят, — улыбается он, по-джентльменски пропуская меня вперед. — Как твоя мама? «В поиске родителей Беллы, чтобы высказать им правду о нас с Джексоном», — молниеносно дает ответ сознание. — В порядке, наверное, — заунывным голосом бормочу я. — Мы поругались, и я ушла из дома. — Из-за еще одного Морриса? — предполагает он, со вздохом. Я киваю, потупив голову. — Все образуется, — приобнимает меня за плечи. — Бегом в дом, а то простынешь, воздух сегодня прохладный. Но, предупреждаю, в доме вещи еще не все разобраны… не споткнись о коробки. — Да, спасибо вам большое, мистер Эндрю. — Если тебе нужно, можешь оставаться здесь, сколько угодно. Я еще раз его благодарю и прохожу в особняк. — Я позову дочь, — высказывает по-доброму Эндрю и удаляется на второй этаж по крутой деревянной лестнице. Мой взгляд падает на Питера, на котором одеты все те же старые пляжные (синие с желтыми нарисованными на них пальмами) до колен шорты, в которых он расхаживает дома, с одним лишь отличием, что в эту секунду они уж больно стали ему узкими, облегающими. По крайней мере, так было в Сиэтле. Джексон над ним всегда подшучивал, говоря, что шорты, как его талисман, он одевает их, где бы ни был. Раньше в обоих глубоких карманах этой одежды были сладкие карамельки, шоколадки, которыми он запасался, если мы втроем смотрели фильм, и чтобы не возвращаться обратно на кухню за «вкусняшками». Мы с ним заядлые сладкоежки, это Джексон у нас не любитель сахарных изделий. Счастливый с виду, он держит поднос, на котором поставлены две чашки ароматного горячего шоколада. Заметив меня, изумленно произносит: — Милана, ты ли это? Что, что с лицом? Откуда ты? — Всматривается в мои блестящие от слез глаза под тусклым кухонным светом и ставит утварь на стол. — И почему ты здесь? Я прохожу к нему, глубоко вздохнув, опуская лицо вниз. Порой, когда кто-то интересуется твоим состоянием в момент, когда слезы ещё не успели отступить от тебя, ты пускаешь второй соленый поток на волю, тот, который не успел сгинуть первоначально. — Ну что ты, детка, иди ко мне, — с невероятной нежностью говорит Питер, и я прижимаюсь, растворяясь в родных объятиях. Слезы градом льются из глаз, и я не в силах их остановить. — Он опять что-то натворил? — уже с грубостью высказывает брат. Я крепче обхватываю его руками, проливая слезы в плечо. — Сестренка, расскажи мне, что с тобой?! — Он поглаживает меня по голове, действуя успокаивающе, как и было ранее. — Он все рассказал тебе? — Впитывая каждое его слово, я поднимаю на него глаза, едва ли отстранившись. — Мы придумаем что-нибудь, не расстраивайся, — говорит прямо в лицо неровные мысли. — Нельзя терять надежды. — От него веет чем-то печальным. Объятая трепетом от его двусмысленных выражений, спрашиваю: — Про что ты имеешь в виду? Его тело словно становится вздыбленным, напрягшимся. — Э… нет, я хотел сказать, что… — мнется, раздумывая как прикрыть сказанные им слова. — Нет уж, Питер! — с восклицанием говорю я. — Объясни, что хотел мне сказать такими словами? Он смотрит поверх моего плеча с таким лицом, будто видит призрака, внушающего ему сущий ужас и страх. — Питер! Что мы придумаем? Какой надежды? — Я хотел сказать, — снова берется за свое, — я хотел сказать, что… — колеблется он. — Что-то с Даниэлем? — предугадываю я. — Вы именно поэтому встречались? — Д…ыа… — закусывает нижнюю губу, — вестей пока никаких и…