Под палящим солнцем, усевшись на плиты, положив ногу на ногу, возле водоема, веющего свежестью, я узреваю мускулистого мужчину с напыщенным, измученным видом стремящегося ко мне, словно он всю ночь пытался найти способы разыскать незнакомку. Я складываю листы с записями для книги в сумку, приготавливаясь к непростой беседе. Как только Мейсон занимает место рядом, он слегка с сердитым тоном бурчит, уткнув нос в ноги: — Я опросил часть людей, которая была вчера на маскараде и все без толку. Попытки безуспешны. Отправившись в «Планету стиля», чтобы узнать о ней там, меня не впустили уже на входе. — Да, мистер Франциско настоящий дотошный охранник. Без пропуска не пропустит. «Фух… Мысленно благодарю его». — Я был уверен, что моя «Мэрилин Монро» там… — МОЯ МЭРИЛИН МОНРО? Мое сердце бьется, как колышущаяся зелень, подхваченная мощным порывом ветра. — …Что она сидит на занятиях и, как и я, мыслит о той искре, пробежащей между нами… — Я накаляюсь от каждого его слова. КАКАЯ ИСКРА? БОЖЕ, НИЧЕГО ЖЕ НЕ БЫЛО! — Проклинаю того парня, который утащил ее из-под моего крыла. Я хотел пригласить ее на встречу… — Поддаваясь ослеплению, он произносит с сопряжением мимики, ярко выражавшей его чувства: — Очарование, внушающее чарующую прелесть, пленительную женственность… Она что-то сделала со мной!.. — живо возглашает он. — Бог ты мой! В кого я превратился? Зачем я вообще оказался на этом маскараде!.. — потрясает воздух жестами рук. Мысль, что этот несчастный ищет меня, прорезает мозг. — Мейсон, я… — начинаю я, но он не дает мне продолжить. — Виноват, — напористо вставляет он. — Чудовищная бестактность начинать разговор с этого. — Пламя пылкой страсти зажжено в юноше не на шутку. Следя за движением его лихорадочно развивающихся мыслей, я с расстановкой пытаюсь хоть что-то сказать: — Если ее увел мужчина, по твоим словам, то тебе не помешало бы обдумать, что… — Я не собираюсь думать, я собираюсь действовать! Я способен на самый отчаянный шаг! — громко выражается он. — Эта девушка воспламенила самого меня, мою бесчувственную душу, уже ни во что не верящую, и я не отступлю. Тем более, в дверях агентства я встретил твою подругу темнокожую. — Джуана. В сердце вонзается сталь. Она не смолчит. Она все ему расскажет. «Боже». — Правда, — глубоко вздыхает он, — Джуана не смогла меня полностью выслушать, так как спешила домой. Но она пригласила меня на свой день рождения. Сказала, там пообщаемся, будет море девчонок, ее подруг, и я найду ту, которую ищу. — Это в стиле Джуаны, приглашать тех, кого она совсем не знает. Что там делать Мейсону? И мне придется идти одной, без Джексона. — На маскараде были представительницы из трёх модельных организаций, говорил отец. — Так в этом замешен ещё и Марк. — Я был в двух, но мне не удалось ее встретить. Да и меня посчитали больным на голову, когда я достал обувь… Ручаюсь, она из агентства «Планета стиля». Там самые красивые модели! «Он на верном пути. Я не знаю, что мне делать?» «Сказать, нужно сказать правду», — указывает сознание. — Я себя чувствую настоящим дураком, нося эту туфлю, — шлепает себя по лбу. Минуту-другую, я собираюсь с духом и молвлю тонким голосом: — Мейсон, послушай! — Он пристально смотрит на меня. — Тебе не стоит ее искать, потому что… — Точно! Как же я мог не дойти до этого! — Сидя в позе опечаленного человека, думая о том, кого он даже не знал, в нём что-то озаряется и разрывает мою попытку раскрыть личность «Мэрилин Монро». Я раскрываю глаза. — Я через отца свяжусь с организаторами, чтобы мне предоставили съемочный материал аукциона, отыщу мою «Мэрилин Монро», узнаю о каждом ее шаге, ступавшем ею в этих неземных туфельках, запечатлею фотографию, чтобы она ожила из облика, который сидит в моей памяти! И так я смогу навести о ней справки! Я узнаю, что за тип украл ее от меня! — Как только эти взрывные слова, сказанные им с быстротой молнией, достигают моего слуха, я все больше начинаю ощущать себя героиней мелодрамы. — Пойду на что угодно, лишь бы найти ее! Она зажгла, зажгла фитиль в моем холодном сердце!.. И с этим пронзившим душу заключением на все готового влюбленного с помутневшим рассудком и величайшим нетерпением он опрометью удаляется, бросив наспех, что нельзя терять ни минуты. Остаюсь наедине с собой. Образ моих мыслей всецело повернут в две стороны: Мейсон, не держащий свою страсть в узде, переходящую в помешательство, его амурные походы и болеющий Джексон, явно утаивающий что-то от меня. «И Даниэль». Наткнувшись на три уловки, — переписка братьев, которую мне не удалось дочитать до конца, фотография меня и Мейсона, вылезшая в реальное око, ночной звонок, смысл которого замурован от меня любимым, — я предчувствую, что за моей спиной творятся какие-то действия. Быть может, за мной и вправду кто-то следит? Или за Джексоном, так и не раскрывшего мне последний разговор с отцом Беллой? Нельзя исключать, что за всеми этими событиями может стоять и моя мать, пытающаяся навредить Моррисам. Милана Фьючерс вышла на арену противоборствующих страстей. Джексон точно мне ничего не расскажет, стоя на воротах моего спокойствия, которое никто не может нарушать. Пожалуй, я тоже повременю рассказом ему о Мейсоне и о том, что он ищет меня. На дне рождении Джуаны попробую выдать ему правду. «День, два и он успокоится. В конце концов, он обязуется скоро уехать из Мадрида домой», — подбадривает меня разгоряченное воображение. Связавшись с Марком, я опрашиваю его о маме, с которой он помирился, что вызывает во мне радость. Про кольцо он и не заикается. «Сдержу хоть одно обещание Мейсону». Если будет нужно — мне об этом и Марк, и мама расскажут. — Мы с Анной и Мейсоном подошли попозже. Попробую предположить, что ты ушла, когда уловила взглядом маму? А я и не увидел тебя в массе людей. — Я выдыхаю, услышав хоть какое-то хорошее малое известие. — Да, — с отчаянием говорю я. — Как она? — Не буду таить, но… — говорит с остановкой Марк. — Она по-прежнему зла? — А ты как думаешь? Ты ушла, выбрав не её, не свою мать. Но… меня беспокоит нечто другое. Я заметил за ней странную особенность, что она время от времени куда-то несколько раз отлучалась… — Он предостерегает меня, питая словами мое воображение. Я проговариваю мысленно последние слова Марка. КУДА-ТО ОТЛУЧАЛАСЬ? С кем-то вела переговоры эта женщина. Но с кем? Она помышляет какую-то мерзость, и я не удивлюсь, что это направлено против меня и Джексона. Все её гнусные помыслы сосредоточены на нас. Её добрые качества давно не прорываются из тьмы мести. — И вы думаете, что… — не завершаю я, напрягшись от волнения. — Милана, я попытаюсь узнать ее затеи, завести разговор о тебе, на который я все не решаюсь… Я вот-вот разобрался с отношениями… Постараюсь разрешить конфликт между вами. Не будем отчаиваться, — придает мне бодрости Марк. — Благодарю вас, — с искренностью произношу я. — Как движется подготовка к защите проекта? Вы готовы? Заведя длиннейшую речь о дефиле, о том, сколько новых разработок мы внесли с Джексоном, я также упоминаю, что помощь оказал и Мейсон, на что Марк незамедлительно гласит со смехом недоверия: — Мейсон? Ты не путаешь? — Да. — Вы, на мое удивление, так быстро с ним сдружились за считанные дни. Я удивлен, удивлен, — по-доброму смеется в трубке. — До тебя у Мейсона не было друзей, в частности подруг, поскольку он такой человек, как бы тебе сказать… Через несколько секунд заканчивает мысль: — Он сам по себе закрытый. Ему тяжело найти темы для открытого обсуждения, чем-либо поделиться, тем более своими чувствами… Так-то он бойкий, кому надо он ответит не только грубым словом, но и боксерской рукой. Ты смотри, этот малый довольно хитрый. Если ему что-то будет нужно, пойдет напролом всевозможными окольными путями. И язык свой, когда нужно молчаливый, вставит туда, от кого будет прок. — То, что я слышу, не вызывает во мне радости. «Если ему что-то будет нужно, пойдет напролом всевозможными окольными путями». — По своему типу Мейсон настоящий эгоист. — Он открыто высказывается о сыне непринужденной простотой выражений, вынуждая поверить в каждое его слово. — Он-то и мне ни в чем особо-таки никогда не помогает, а вот чтобы тебе… — растягивает последнее слово, дивясь. — Но я чувствую, чем пахнут его изменения. Милана… если будет обижать тебя, предупреди об этом меня, и я отправлю его в Канаду, к матери. — Да нет, Марк, не утруждайтесь, — говорю я с чувством опаски, что он узнает от сына, что тот озабочен одной особой, которую Марк, при одном взгляде на фотографию, несомненно разгадает. «Он в любом случае ему выложит, сам же говорил тебе, что только отец поможет ему найти связь с представителями, устроившие аукцион». Отнюдь не убежденная, что Марк окажет ему содействие в поиске девушки, если предусмотреть всё то, что он рассказал мне о сыне, я произношу: — Мы — друзья и вам нет необходимости об этом общаться с ним… — Ну, смотри. Я предупредил тебя. И кстати, завтра у него будут соревнования. — Соревнования у него в душе влюбленной. — Я планировал пойти с твоей мамой поддержать его, пригласить ее вечером… И в подходящий момент расспросить о ее дальнейших действиях по отношению к тебе. И конечно, после я передам тебе всё… — Я не знаю, как вас благодарить. — Я изъявляю горячую благодарность. Он, будто весы, уравнивающие два борющихся между собой огня. Но ни косвенного намека о кольце! По голосу он излишне радостный и разговорчивый. — Было бы за что, — искренне отзывается он. — Не буду тебя отвлекать. Увидимся на дефиле! Завершив беседу, по мне разливается теплое непередаваемое словами чувство, напоминающее то, что образуется после принятия горячего чая с мятой и долькой лимона после лютого мороза. Чистота мыслей Марка, их разумность, присущее ему умение поддержать так, как он только может, наполнить сердце верой, что он убедит маму перестроить свое отношение ко мне, связывает меня с ним раз за разом. Мысли снова вьются возле отца, а воображение безотчетно ставит его на место Марка, непреднамеренно сравнивая. Выразил ли бы мне такую поддержку папа, как это делает Марк? Смахнув груду рассуждений, я отдаюсь настоящим минутам. Приподняв взор к алым, с сиреневым отливом, пушистым, ватным кружевам, повисшим на молочном горизонте, я поддаюсь чарам этой купели любви, вскружившей голову. Вдыхая небесные ветра, не скупящиеся на ласковых прикосновениях к коже, утихомиривающие изводящие сердце муки, на мгновение смежив веки, я втягиваю в себя поцелуи лазурной выси. Гранатовые пряди, озарившие озерное зеркало, отражающее карминное сияние, уволакивают за собой в кровавую бездну пленительных сил и пробуждают дремлющие страсти. Природное изящество, словно сжимает нас в объятиях, растопляя сердце и возрождая сладкую меланхолию. Воспользовавшись моментом, проникшись величественностью заката, изрекаю на бумаге записи для произведения, почти законченного: «Заточенный в темницу своей отчаявшейся души, ежедневно осеняя себя крестным знаменем, в полубесчувственном состоянии, он молил о кончине войны… Не столь губительным на него действовала глубокая рана на руке от выстрела, под который он попал, как мысли об оставшейся один на один с беспокойным миром дочери. Ее образ никогда не слабел в памяти отца. Жену он потерял навсегда. И долгие испускания стенания нанесли его сердцу несравненную боль. Единственным, за что он боролся, чем подкреплял свою веру, что мир на земле настанет, что его тяжелые страдания подвергнуться исчезновению, была его юная крошка, для которой Небеса уготовили горести пройти свою войну, войну, сражаясь с той стороной жизни, к которой она никоим образом не была готова. Спасти его от угасания, оградив путь в вечность, сможет только дочь… Невольными слезами наполнялись его глаза, когда они с товарищем сидели в землянке, ведя разговор о своих детях. Она была его даром, его последней ниточкой, связывающей с любимой женой, так тягостно измученной болезнью и так рано ушедшей на тот свет. Если бы не дочь, он стремглав пошел бы под первую пулю и с жаждой свиделся с любовию, утерявшей им. В лунною ночь, он часто услаждал свои мысли, прокручивая в сознании озорной смех дочурки, нежность её ручек, не сравнимая ни с чем, так часто обвивающих его шею. Он бродил по воспоминаниям, как малютка выкрикивала с радостью, когда он возвращался с работы: «Папа, папа, вернулся!» Не так он ценил это ранее, как в нынешние минуты. Если тогда это было для него легкой радостью, вызывало улыбку на его измученном лице, то сейчас стало смыслом существования. Отдав вздох миру звездному, беспечному, вечному, изливая в сердце звуки голоса дочери, он слабеющим голосом мысленно произнес: «Приснись мне, родная…» Глава 26 Джексон Два вечера подряд мы посвятили не только заучиванию текста выступления, поочередно вещая друг другу строку за строкой, но и в атмосфере тихой нежности уделили разговорам о том, что пишет моя писательница в книге. Садился я напротив нее и внимал каждое ее слово: «Знаешь, Джексон, если бы я сидела и ждала вдохновения, то ничего бы не написала. Вдохновение — это не только состояние души, но и труд, колоссальный труд. Странствуя в мире вымысла других произведений, порой я часто вкушала плод всех иллюзий жизни, а когда начала писать сама, то стала не отделять жизнь от книги. Зачем писать то, чего не существует? Зачем вводить людей в заблуждение? Когда будешь читать мою книгу, то увидишь — жизнь не только прекрасна, а любовь не всегда приносит лишь счастье… В ней — картина меня, написанная глубокими, но тонкими-тонкими линиями, по которой можно прочесть всю радугу моей души…» «Писатели такие счастливые люди, ибо проживают несколько жизней и могут позволить себе раз за разом возвращаться в ту, которая в определенный момент определяет их состояние души». Обволоченный воздухом позднего вечера, струящегося из оконца, я слушал и слушал её, обмирая от восторга, вызванного её умением находить в себе силы писать без чьей-либо поддержки. А какой может скрываться глубокий мир у того, кто по своей натуре излишне скромен или не обладает внутренним рвением, обратив слова в плен, молвить без остановки! Внутри у этой девушки — таинственная вселенная, которую хочется познавать. Звезды в ней так сияют, когда она выводит мысли в строки, а руки слегка окутывает дрожь, когда она повествует о своем творческом мире и в этот момент её глаза освещаются блеском, идущим из нутра. Не зря говорят — женщина загадка. А Милана Фьючерс — двойная загадка, как редкий экземпляр книги, ибо нет в ней эгоистического стремления к воспеванию своих написаний. Нет в ее словах ни единого, даже косвенного упоминания, перекликающегося с хвальбой о себе. Она не станет толковать лишнего, она, быть может, и не пожалуется, чего ей стоит каждый раз включать тот свет в груди, что помогает ей не упасть, и на слова восхищения её мыслями, она сдержанно улыбнется, засияет, пожимая плечи, будто считает, что не заслужила таких «громких» слов похвалы. Смелых — замечают, скромных — обходят стороной, смелых — полно, скромных — чуть меньше, о смелых — знают всё, о скромных — ничего, смелые — не столь интересны, ибо они уже раскрыли себя, а скромные — пленяют загадочностью, в них тайна, которую горишь раскрыть. Именно мягкосердечность в человеке покоряет меня. Бывают такие индивиды женского пола, в речах которых одни лишь мысли о себе, они то и дело говорят, начиная с личного местоимения: «Я. Там я. Тут я. Я такая. Я заслужила. Я и я. Все только обо мне». Еще ни в одном предложении, сказанном ею, я не нашел подтверждения, что она кричит всем о том, что пишет. Как порой различимы бывают мозговые направления людей! Один боится сказать о себе, а другой нетерпеливо треплется каждому встречному, приукрашая свои достоинства и стирая недостатки. И эта девушка-загадка утаивает сюжет написанного от меня, считая, что у меня упадет интерес к ее книге с отсутствием интриги. «Немыслимо интересно, что же она написала там?! Не про меня ли?» Птичье пение доносится из открытого окна. Пока Милана пребывает с Джуаной, попросившую ее подобрать ей комплект одежды для предстоящего дня рождения, завтра, за день до нашего показа. Я рассудил, что часа три-четыре её не будет дома, и я свижусь с её отцом, с которым не общался с минуты, когда тогда, в холодный летний вечер, предрешивший всю дальнейшую судьбу двух семей, Моррисов и Фьючерсов, позволил накинуться на него с кулаками, защищая свою любимую. Мне не дозволено появляться в ближайшие дни на улице, чтобы не забрести на спину ещё один груз проблем, ввиду этого все беседы приходится проводить в скрытых расселинах. К тому же горло не до конца прошло. Я не пичкаю себя медикаментами и применяю их только в крайнем случае, полагаясь на свой иммунитет. Это Милана, чуть что, сразу хватается за таблетки, занимаясь самолечением, от которого я никак не отучу её. С минуты на минуту в дверях должен появиться Ник. Он приехал раньше оговоренного времени и известил меня об этом в сообщении. До того, как я твердо для себя решил, что встречусь с ним, то не полагал, что смогу беспрепятственно, с благодарным сердцем поддерживать с ним общение. Злость от того, что его неверный шаг разрушил все, оторвав от меня самое главное, — любовь, не нейтрализовалась. По сей день мы с Миланой пытаемся возродить то, что было ранее, устранить не только свои, но и чужие ошибки. С Питером проще, но… я ещё не успел напрочь забыть, что когда-то и он готов был увезти Милану на край света, завоевать себе… С мамой у нас натянутые отношения. Когда я жил в Нью-Йорке я редко приезжал в Сиэтл, к ней, в родной дом. Мама наполнена страданиями, отягощающими ее жизнь. При каждом моем приезде она заметно пытается проявлять ко мне интерес, восстановить прежнее общение, извиняется во всем, но… я не могу себя, как и Питер, заставить доверять ей. Он еще реже гостит в Сиэтле. Его обиды продиктованы тем, что, не зная о связях матери с Ником, он позволил себе полюбить ту, которую нельзя любить, любить неистово и страстно. И в одну тяжелую минуту, ему следовало безоговорочно сойти с этих рельс, принять, что любимая — его сестра. С одной стороны, понятно, что тягость от потери из всей этой ситуации не только любовника, но и двух сыновей, изводит ее. А с другой, мне тяжело простить ее нисколько за измену отцу, а за то, что она лгала нам с Питером столько лет, утаивая, что отец ушел по причине, что предал ее, однако всё было наоборот, она клеветала его, наговаривала на него то, чего не было. Ее ненависть к Анне, к Милане не позволяет ей безболезненно жить. Этот яростный яд в крови настолько абсурден. С отцом, после случившегося, я не осмелился заговаривать на эту тему. Я начал жить с нуля, словно заново родился. В Нью-Йорке это удавалось, но в Мадриде, подорвавшем биение моего сердца, сведшем меня с утерянной половинкой, все прошлые ссадины снова воспалились. Предательство, сулящее черную канитель обременения, наградило болью и враждой всех. Пришло время распутать все нити, перепутавшиеся в роковое сплетение.