* * * Напряжение стягивает мои плечи от предстоящего разговора, а простуда не перестает отступать, наваливая лишнюю тяжесть на голову, отчего недомогание, насморк и редкий сухой кашель, вызывающие раздражительные чувства, не щадят меня. Путаница мыслей, образованная предстоящими планами, перестает плодиться, как только я слышу трель домофона, позволившую заколотиться сердцу. Вскочив, я насильно переставляю ноги, чтобы распахнуть прошлую дверь смутных воспоминаний и порвать с грузом, носимым на плечах тех, кто попал под тяжести гибельного события, всплывшего совершенно неожиданно, как и неожиданно изменившего жизнь каждого. Медленно поворачиваю замок; сердце бешено стучит. Даю мысленно указание вспыльчивому нраву не давать себя показывать в естественном виде. Просверлив деланым спокойным взглядом от пола до лица мужчины, занесенного сюда помимо своей воли, меня постепенно стискивает поражение, способное тронуть внутренний двигатель, неистово затрепетавший. Лишившись дара речи, я вежливо киваю и прогоняю с лица волнение и удивление. Непроизвольно сглотнув, я стою, с каждой секундой шире разевая рот. В душе происходит перелом. Напряженно-неподвижная скала, высеченная из камня, кажущаяся белесым пятном, образовавшимся в сумеречном свете, сдавливает грудь. Черная тень жизни легла на его плечи. Время везде оставляет свой отпечаток и сменяет одежду на людях. Жестоко поиграв, оно исказило всю его жизненную силу и бросило вызов о сражении, обрушив на него гибельную черную волну истязаний. Когда-то высокий, мужественный, выглядевший всегда безупречно, с массивной фигурой, мускулистыми руками, широченной спиной, словом, как бык, с короткими, но тёмными волосами, с ярким, напыщенным, гордым, иногда со своенравным взором, метившим им на любого парня, смеющего взглянуть на его крохотное дитя, сменился на обрюзгшего, обросшего волосяным покровом на бороде, бледного, костлявого, изможденного, с болезненным типом человека. Словно свет жизни не затронул его лица, создав лишь внешнюю, изуродованную, отягощенную бременем судьбы, оболочку. Ему ещё не исполнилось пятидесяти, но он носит вид семидесятилетнего старика, живущего в глухо замурованной деревушке, без воды, без еды, без условий для развития, на землю которой редко ступает нога образованного человека. От темных волос ничего и не осталось. Седые редкие колоски, покрывающие его голову, внушают легкий ужас. Будь это существо в тени, то с первого раза, воззрившись на него, безошибочно можно посчитать призраком, небрежно шагающим по ночным домам, ища себе кров для беспечного существования. Серые широкие брюки, кое-где с виднеющимися пятнами от небрежного питья, так как чутье подсказывает, что этот организм отвык от приёма пищи, еле поддерживаются чёрным ремнём, опоясывающим кости, стянутые обветшалой кожей. Изношенные коричневые ботинки, обтягивающие его ступни, давно требуют замены на новые. Кожа с них слезла, оттого цвет стал подобным толстой коре дуба с прожилками и глубокими порезами. Чёрная футболка в минувшие годы обтягивала его широкие плечи, а сейчас — висит, как на вешалке. Запах кислых сливок долетает от него ко мне. Нельзя принимать его обличий за подлинную сущность, но иногда внешняя оболочка — показатель шторма или напротив спокойствия в душе. Тряхнув головой, отогнав мрачные мысли, я с большим вниманием взираю на мужчину, стоящего уже несколько минут передо мной, но этот призрачный смутный образ не меняется. Я краем глаза смотрю на него, он смотрит на меня, но мы оба боимся смотреть в глаза друг другу. Приняв сгорбившееся положение, съеживаясь под моим пристальным взглядом, существо молвит тусклым голосом: — Не сочтешь за дерзкую наглость, если я посмею зайти? Принужденно кивнув знакомому голосу, не вразумив смысл его слов, я отступаю, давая ему проход. Что стало с его лицом? Глубокие морщины возле глаз, носогубные складки, десятки мелких линий на лбу изуродовали напрочь его лицо. Кожа под шеей подобает целлофановому мешку с водой. Будто он попал под руки необразованного пластического хирурга, который изувечил его прежний вид до той степени, что никакая чудодейственная сила не вернет ему живой вид. От каждого его движения я дергаюсь и застываю. — Вы живете здесь с Миланой? Его сладостное волнение, что его дочь может находиться здесь, разрастается, как растопленный мед, растекающийся по блюдцу. — Д-а, — раскрываю пересохшие губы; сейчас я не в силах сказать что-то еще и добавляю без какого-либо оттенка: — Её нет дома. Взглядом указав ему на стул, на кухне, он занимает его и, тяжело вздохнув, проносит смущенным, погасшим голосом: — Ты так изменился. — Вы тоже, — необдуманно срывается из меня, и я мысленно начинаю себя презирать, стоя возле него. — Извините, я хотел сказать, что… — Сердце-то мое состарилось, — произносит с долей отчаянности. — Ты правильно заметил, Джексон. — Он задыхается от волнения. Напряжение, стелющееся стеной между нами, снедает. Но я же сам позвонил ему, сам соизволил разорвать прошлую сжирающую Милану, и не только её, нить. И в эту минуту я молчу, словно съел все слова. «Если бы Милана только знала, что в квартире сидит ее отец, предатель, то, вероятно, разгневалась бы на меня, что я позволил его сюда пригласить, но… только прощение спасет всех», — рассуждаю в глубине души. — Мистер Ник, — потираю подбородок, глядя, как он, сплетя шершавые руки, улыбаясь доброй улыбкой, уставляется на фотографию Миланы, сделанную на одном из её показов, стоящей в стеклянной рамке на столе, поставленной ею случайным образом в день, когда мы переселились сюда. Я не преграждаю доступ к его любопытству. — Я позвонил вам, потому что не хоч-у, — в голосе пробирается волнение, поэтому выражаюсь с запинкой, — чтобы так продолжалось и шрам от той раны съедал всех и дальше, разрастаясь в необъятной ширине. Нужно распутать этот клубок несчастий. Вперив взгляд на четырёхугольный квадрат с родимым, как пятнышко на коже, видением, он освещается улыбкой, кажется, не воспроизводя никакие слова и то, что я не смалодушничал высказать, он и не услышал. — Я отдал бы всё, лишь бы её увидеть… — внезапно, не отрывая взгляда от снимка, срываются с щемящей грустью из него слова. — И отдал бы всё, лишь бы она простила меня. — Протянув руку, он проводит аккуратно большим пальцем по рамке и подобие счастья загорается в его глазах. Душа снимает с себя внешний покров, стоит человеку прикоснуться сердцем к горячо любимому. Он раскрывается, даже не мысля. Заикнувшись, убеждаю его и себя, сохраняя недоверчивую холодность: — Она простит. — Не сразу, не быстро. В каком случае человек прощает другого и дает ему второй шанс? Если любит и, если понимает, что послужило причиной так поступать. Первый пункт я прошел, ведь он замещал мне частично отца, но с понятием вторым — широким и довольно сложным, нужно будет постараться. Руки чешутся дать ему пощечину за то, что он хранил тайну больше восемнадцати лет, но ради нее, ради Миланы — черт побери, ради брата — я должен эмоционально вынести и разговор, вызванный моей инициативой, и дотронуться до его сердца, чтобы выразить понимание и попытаться помирить всех. Пожав плечами, будто воспроизведя последнюю сцену, горько запечатлевшуюся в его памяти, когда дочь, узнав правду, возненавидела отца, он отнимает взгляд от разволновавшего его изображения. Чихнув, утерев слезы от хвори, невольно затуманившей глаза, я усаживаюсь подле него. То, как он смотрит на эту картинку дочери, трогает меня и принуждает безмолвствовать собственному гневу. — Мистер Ник, вы можете мне доверять, — хрипло выдавливаю и более уверенно завершаю фразу: — Я постараюсь помочь вам. — Моему спокойному голосу противоречит взор, который без примеси горечи не обходится. Утомленный пустым существованием, он поднимает на меня глаза, помутненные болью: — Простыл? Киваю, оторопев от его фразы. — Выпей отвар ромашки с мёдом, лимоном и тертым имбирем. Простуду как рукой снимет. Робко соглашаюсь, совсем забыв, что не предложил ему ничего, несмотря на то, что с языка так и хотят сорваться оскорбления, но, убеждая себя, что ничего хорошего из этого не выйдет, прошлое не вернешь, сколько бы гневных и раздражительных слов ты бы не произнес в адрес другого, я стараюсь вести себя бесконфликтно. — Может, вместе чаю? — Ставлю чайник, поднявшись с места. — Нет-нет, я ненадолго. Я не буду досаждать тебя своим пребыванием, — молча покачав головой, он торопливо отказывается. Пробежав взглядом по его дряхлой коже, осунувшимся плечам, припомнив, что Милана вчерашним поздним вечером приготовила куриный бульон, берусь за вторую попытку, корив себя за то, что позволяю чувству жалости взять верх над собой: — А что вы скажете, если я предложу отведать вам домашний суп, фирменный… от Миланы? Это выражение, как искра, действует на него. Зрачки его загораются радостью, а лед в его глазах, грустных-грустных, тает. — Буду счастлив, — отвечает, неумолимо меняя тон голоса, сделавшийся звонким и безмятежным. Скованность в наших перебросках слов не отступает. Помолчав несколько минут, пока я разогреваю ему полную чашку горячего, убежден, которого он не ел неизвестно сколько, я обдумываю, как нам завести разговор. Все-таки я знаю этого человека хорошо, если не принимать во внимание его последний поступок. В отдельные периоды моей жизни Ник играл важную роль, я не имею права держать зла на него, бояться его. — Мистер Ник, — даю ему ложку в руку и несколько кусков лукового хлеба, — у нас с Миланой нелёгкие времена. — Повременю пересказом о Брендоне, но вот о Милане, о его супруге скажу пару слов. Начинаю рассказ с момента, как домашние секреты разрушили наши отношения с Миланой и наши жизни вновь переплелись совсем недавно. Упоминаю, глотая чай, без меда, который не терплю, сколько бы меня не уговаривали и сколько бы я не слышал о его полезных свойствах, что Анна против, чтобы её дочь была в обществе Моррисов, поэтому делает всё, чтобы разрубить бесповоротно то, что мы строили с любимой с самого детства. Помечаю, чем занимается Милана, как проводит время и на кого учится, и подхожу к тому, что ввожу в вещание Питера и бывшие в нем чувства к моей девушке, последующие его переживания и нынешнее общение с сестрой. Ник, молча гремит ложкой, но внимательно ко мне прислушивается, моментами глубоко вздыхая. Перехожу к сообщению о временном проживании нас здесь, с того дня, как Анна поставила Милане ультиматум, заставив выбрать либо меня, либо её, в связи с чем Милана поставила рычаг на первое и осталась без жилья. С резкостью отодвинув недоевший от себя суп, приняв угрюмое выражение лица, склонив голову на грудь, с обезоруживающей прямотой он признается: — Уж никогда не мог подумать, что мои ошибки могут так далеко забрести… Дурень! Чем я только думал… Я столько разбил жизней. Из-за меня Миланка оказалась на распутье. А Питер… а ты… — Звучит так, словно он проклинает себя. — Я убийца душ и сердец. — Он с ужасом берётся за голову. Его боль осязаема. — Господи, Питер был влюблен в Милану! Сынок столько и так пережил, а душевная любовная болезнь почти неизлечима. Дурень! — тычет себя бойко в грудь. — И я прилетел из Сиэтла, ворошив мысль, что их увижу?.. Что за слепая надежда у старика томилась в груди?! Да я теперь сам ненавижу себя! — гневно бросает он, прикрыв лицо трясущимися, сухими руками, точно наждачная бумага. Сухость от его движений пальцами вынуждает лопаться ороговевшим частицам кожи, нуждающимся в увлажнении и в снабжении организма витаминами, и оставлять кровинки. — Ненавижу! Его слова громом отдаются в ушах. — Мистер Ник, прекратите! Не торопитесь к таким выводам! — Я обеспокоен его состоянием, ему не следует так принижать себя, морально убивать омертвелую душу. — Никакой вы ни убийца! Вы же не знали о существовании сына, так? Он лихорадочно мотает головой, не убирая ладони с глаз, крепко надавливая на них, задерживая развивающуюся боль, скрывая ее от моих глаз. — Вы можете мне рассказать всё с самого начала? Как так получилось? Что произошло между вами и моим отцом? Я хочу вас понять, очень хочу, но не могу, так как ничего не знаю о вас, — с деланой настойчивостью произношу я и громко чихаю. С утомленным видом он осыпает себя трудно уловимыми ругательствами, так как его ладони закрывают рот. На его сердце тяжким грузом давят невысказанные слова, невысказанные признания. Ему нужно выговориться. Ему нужно выпустить наружу все диалоги, проводимые им с самим собой эти годы. Он должен погасить это пламя и зажечь новое. Он должен вынырнуть из этой замкнутой бездны и жить. Иначе его жизнь, не спросив у него самого, потеряет свет. — Мне давно следовало это сделать, выложить тебе всё так, как есть… — со злобой в сердце на себя начинает он. — Джексон, — с глубоким-глубоким вздохом, бурным волнением проникает в череду воспоминаний, терзавших его, — когда мы молоды, то совершенно не мыслим наперед. В нас — вечная весна и каждый день наши уста разражаются беспечным смехом, раздается дребезг веселья… Мечты, реющие под надеждами, представляются нам воплотимыми… Мы не задумываемся, что время от времени, кажущиеся ранее мелочи, ставшие после ошибками, могут всплыть на ровную поверхность и опустить до низа то, что стало стабильным, твердым, как стена. Влюбленные всегда прибегают к крайностям, руководствуясь сердцем. Даже воздух чувствует его тяжелейшее страдание, в котором он раскаивается и сердцем, и душой. Его руки так трясутся, что, подняв чашку чая, которою я ему тоже заварил, он так и не подносит ее ко рту и ставит обратно. Плывя по прошлому на корабле, входящему в родную гавань, он придерживает голову правой рукой, словно от боли, и морщит нос. — Мистер Ник, что с вами? — припугнувшись, выражаюсь я. Ограниченный в еде, с ним может произойти, что угодно. — Я утерял душевный покой внутри себя. — Каждое слово дается ему с трудом. Он предстает человеком, который разучился говорить, разучился поддерживать беседу, так как долгие месяца, подобные для него вечности, редко использовал язык по назначению. Боль сильно его обезобразила. В опутавшей неловкой тишине только ложка звякает о стенки моей чашки, когда я сдавливаю ею мякоть лимона. Наградив меня мученическим взглядом, порывшись в памяти, сквозь пелену боли, слагает: — С твоим папой мы были как братья. Познакомились в России, где заканчивали вместе школу. И затем уже вместе поступали в один университет… — Произносит, трепеща от волнения, но потребность признаться во всем одерживает победу над его страхом. — Сам-то он родом из Англии, но за счет того, что его отец был военнослужащим, то семье часто приходилось перебираться из одной страны в другую. Так, они какое-то время жили и в Америке, но в России его родители решили остаться, чтобы тот уже окончательно получил образование. Сколько всего творили мы… хулиганили, шутили над девчонками, пели дворовые песни, дрались иногда, если не могли что-то поделить… — легкая улыбка касается его губ, точно он припомнил периоды расцвета своей юности и отрочества. — Держу в памяти случай, как мы сидели возле костра, на выпускном балу со школьным классом, и, в мечтах о будущем, дали друг другу слово, что будем друзьями всю жизнь и побываем на свадьбе у своих детей, — добрый смешок слетает из его губ. — Правда, тогда мы совершенно не знали, что через считанные недели влюбимся в одну и ту же женщину, — делает короткую мучительную для себя паузу и договаривает, — твою маму. — Полностью погруженный в те годы, он невольно перебирает пальцами по столу, запрокинув при этом глаза наверх. — А было это так. Я с детства мечтал работать в области психологии. Был «книжным червем», читал научные труды, всяческие исследования и был готов к тому, что как только школьные двери для меня закроются, то немедля буду поступать на «сердцеведа», как раньше мы шутили с Джейсоном, называя так психологов. — Следя за развитием его мысли, я утыкаюсь глазами в стол, покрытый кружевной белой скатертью. — Собственно, такими они и являются. Изучают проблемы сердца, но не с внутренней стороны, а с внешней. Мои родители придерживались иных взглядов и, чтобы ты понимал, они воспитаны были так — отказ в отношении их планов на мою жизнь не воспринимался. Однако я прекратил ежедневно придерживаться их указаний и в два счета решил последовать тому, к чему лежало у меня сердце. И, придя в университетский корпус писать заявление, с мечтательной убежденностью, что поступлю и воплощу желаемое, я случайным образом столкнулся в холле с милой девушкой. Брюнетка с длиннющей густой гривой, которая, как оказалось после, напротив пришла, чтобы забрать документы, так как осилила порог поступления в университете Америки и осенью планировала лететь туда. Внутри меня перевернулся мир. Я положил начало нашего знакомства, расхрабрившись подойти к ней. Ах!.. — Толкует будто во власти пережитых ощущений. — Я полюбил ее, даже не зная, кто она. От нее веяло райским обаянием. Этот девичий образ… — выкидывает с мечтательным контрастом, с улыбкой, приподняв голову вверх, вороша золотые дни юности, — стал клеймом на моем сердце. Я грезил наяву, не спал ночами, всё думал и думал о ней… Я спрашивал себя: «Возможно ли такое?» Влюбиться с первого взгляда и уйти в забытье, держа в памяти эти «ореховые» глаза, как смесь коричневого, золотого и зеленого цвета. — Неотступно в его глазах стоит любовь. — Я тоже ей приглянулся, но Мария не признавалась мне до тех пор, пока не ответила взаимностью на первый поцелуй, похищенный мною с ее тонких, чувственных губ. — Отсверк его вновь воспылавших чувств озаряет потолок. — Это было на лавочке, в парке, когда мы провожали малиновый закат. Любовь окрылила нас. — Приложив согнутый палец к губам, я неотрывно его слушаю, временами шмыгая забитым носом. — Я никогда не был влюблен до того, как встретил ее. Мы много болтали с ней о жизни, о будущем, о нашем будущем, — испускает протяжный вздох. — Тебе же ведомо, что твоя мама какое-то время воспитывалась в детском доме в России? Но сама является уроженкой США, штата Вашингтон, хотя частично владеет русским языком, как и Джейсон? — ЧТО? — Я выкрикиваю, обжегшись словами, и, приподнявшись, рукой опрокидываю пустую чашку на стол, оставшуюся в целостности. — ЧТО ВЫ СКАЗАЛИ? ВОСПИТЫВАЛАСЬ В ДЕТСКОМ ДОМЕ? — Слова излетают из меня с немыслимой скоростью. Нахмурившись, он недоуменно выдает: — Она не говорила тебе об этом? Я качаю головой в стороны. Мама сообщала, что ее родители рано умерли, но то, что она была отправлена в детский дом, я не знал.