— Благодарю. — Прислоняю ладонь к своей груди и чуть склоняю голову вниз, не прекращая улыбаться. — Но, гляди у меня, такой Алмаз нужно держать под стеклянным колпаком! — учит меня Ник, шуточно предупреждая. Не думал, что мы сможем настолько разоткровенничаться с ним. Киваю в порыве смеха и отвечаю фразой, которую он произносил в былые времена: — Честное пионерское. Вы так раньше говорили. — И добавляю: — Сообщу по секрету, что Алмаз бережет как зеницу ока, помимо меня, еще один Моррис. Чуть растянув губы, он опускает очи долу, углубляясь на несколько мгновений в думы. И как мне подсказывает сердце, эти думы связаны с его сыном, к которому беседа еще не приняла полноценный поворот. Я роняю еще один вопрос, окончательно растормошив память Ника, для того, чтобы восстановить истину по обрывкам его воспоминаний: — Какие чувства вы испытывали к Анне? На нас ложится все та же атмосфера, где в проявлениях тишины раздается лишь бой настенных часов, трясущий нервы. — Обращаясь к своему сердцу, я не могу утверждать, что я не любил Анну. Любил, но не так, как Марию или Милану. Аннушку я уважал, уважаю, ценил, ценю. Она родила прелестного дитя с небесными чертами лица. У нас были очень теплые отношения, правда, подчас все зло я проявлял именно на ней, когда не мог терпеть Марию, вечно появляющуюся в нашем доме. Это немыслимо трудно вести себя спокойно, когда перед глазами крутится та, что не давала сердцу покоя столько лет. Анну я предал, как и свою дочь. Предал их любовь, доверие… Она не только не желает меня видеть, так еще и Милану против меня настраивает. Делал бы я также, случись это всё с ней? — Спрашивает самого себя. — Да. Но мыслям Марии я не верил, что ее брак с Джейсоном был насильно ей уготован. Она сама решила быть с ним… Фраза «насильно» позволяет всплыть мысли, рассказываемой Миланой. Когда-то ей моя мама говорила, что ту изнасиловали и… В голосе бьется догадка, что, если отец насильно хотел выхватить Марию из-под рук Ника, и проявил к ней насилие?.. И чтобы эта новость не была доведена до огласки, он влюбил ее в себя и своевременно сделал ей предложение. Дикая злоба, обманутого сына, возрождается во мне. С величайшей бестактностью бормочу: — Мистер Ник, я не знаю, насколько то, что мне известно, правда, но все-таки скажу. — Глядя вокруг себя беспокойным взором, молвлю: — Мама рассказывала Милане о насилии над ней. Вскинув потрясенный взгляд, бесчеловечным голосом брякает: — Как? — Высказывая полушепотом нечленораздельные слова, словно про себя складывая кучку событий с единым, и, дергая кулаком по груди, он выражается: — Ублюдок! — вскрикивает он, нагоняя на меня страх. — Теперь я понял! Понял! — выругавшись нецензурной лексикой, покрывшись багряными пятнами, он злостно раскрывает тайну. По глупости, лучшие друзья поспорили, кто из них первым взойдет на порог взрослой жизни, обзаведясь девушкой. И в один день Джейсон ему признал, что у того появилась дама сердца, утратившая вместе с ним целомудрие. — Господи! Какой я идиот! Я же поверил ему! А она, Мария, почему не сказала, что он предъявлял к ней такое отношение?! — Он смотрит в одну точку, продолжая громко взвывать: — Господи! Она боялась его! Господи! Какой несчастной она была на собственной свадьбе! Господи! Она боялась, что об этом все узнают, оттого и решилась на брак! Господи! Отчего же молчала? Отчего же не сказала об этом мне? Господи! Бедная! Так вот почему она устраняла все попытки Джейсона затем наладить контакт с сыном?! Она ненавидела его!.. Я не переставал думать, что в нашем паззле не хватает какой-то связующей части. — Замолкнув на минуту, размышляя, новая мысль склоняет его к другой фразе: — Но в конце концов, Мария, наверное, в первые несколько лет их совместной жизни смогла полюбить его… привыкла к нему. Мы сидим в тишине уже как пять минут. Кажется, правда, таившаяся в умах причастных к ней, пронесенные через два десятка лет, обнажилась. Всё, что есть, произошло из-за ошибок моего отца. Ник раскрывает рот, продолжая историю. — Я… — судорожно сглатывает, — пошел провожать Марию в тот вечер, после семейного застолья, чтобы сказать ей по дороге, что больше не вернусь к ней, что пора ставить точку в таких встречах, не имеющих ничего общего с понятиями справедливости и добросовестности. Но она принялась целовать меня, упрашивать не расставаться с ней и… Под влиянием проснувшихся инстинктов он отдался утерянной любви, только эта любовь сожгла со свету его смирную жизнь. Милана рассказывала об этом, как, зайдя к нам в дом, увидела их. — И вы не смогли остановиться? — Я неосознанно складываю пальцы домиком. Он делает медленный один кивок головой в стороны с поникшим выражением лица. — А вы хотели до этого рассказать о своих отношениях с моей мамой Милане и Анне? — Меня охватывает грусть вперемежку с отчаянием и сожалением, и злобой на всех из этой четверки, кроме Ника. Согбенный под гнетом раскаяния, он пожимает плечами, затем добавляет: — Долго думал, гадал, понимая, что больше так не могу. Я, честное слово, — выделяет голосом, — хотел, но опасался их потерять навсегда. И то, чего я устрашался, случилось. Я потерял их. Навсегда. — Слезы невольно капают на его сложенные на груди руки, что навевает на меня печаль. — И с той поры я не прожил спокойно ни дня, постигая всю горечь бытия. И досель я влачу за собой горькие сожаления, мучительные угрызения совести… Мой проступок так вторгся внутрь, что провалился на дно моей души и грызёт меня каждую секунду жизни. И терзает… терзает… Запомнилось мне безмолвие, которое было в комнатах. Когда живешь один, то при каждом звуке вздрагиваешь до глубины сердца, и думаешь: «Они приехали? Они вернулись? Дочурка, ты пришла?» А это всего лишь игрун-ветер, пробирающийся через замочную скважину. — И шепчет глухим голосом, выдававшим истину: — И когда я говорил в пустом доме, то мне никто не отвечал, ничьи уши не внемли мне, я по-настоящему узрел крушение своей жизни… Любовная болезнь, созревавшая столько лет, снова разразилась с необычайной силой. Эта женщина пробудила в нём глубокие, давно забытые чувства. Не забыть те ощущения, когда душа воспаряет под усиленные движения сердца. Любовь, носимая в сердцах, оживает мгновенно, лицезря любимое очертание. И независимо от силы воли, одно прикосновение глазами к дорогой любви способно невозвратимо тронуть. И даже под зарево молний, под извержением вулкана в душе все равно будут петь ласточки на заре. Отверженный судьбою, точно под неукротимые ветра, в часы крушения, обездоленный от того, что делало его счастливым, отстраненный от гранитной семейной крепости, он карабкается по скале жизни, но живая рана, увенчанная мрачным покрывалом души, иссушает его силы. Происходящее в настоящее время между мной и Миланой равноценно тому, что допустил Ник в свое время. Я, как и он, расплачиваюсь за свои ошибки. Дедушка Миланы, Льюис, всегда говорил, что за обман придется платить своим трудом. И велика эта оплата. Часом позже или раньше она может взять с собой всё и нашу душу. А возвратить унесенный путь сложнее, чем построить новый. Кажется, я сам в плену у мыслей, и мне светит одно: расплата. — Скажи я раньше обо всем, не было бы того, что есть… Не оспоришь. Ник, обращаясь к своему сердцу, разбудив потонувшие в забвении воспоминания, изрекает, что, как только он стал существовать один, — жизнью это не назовешь — то его опротивело всё. И мысль, чреватая опасностями, что спиртное разрешит все его проблемы, вбилась в него с мощной силой и принуждала дни и ночи, вплоть до многих лет, теребить его мозг, не давая разуму свободного прохода. Первые два года он не работал вовсе. Его уволили с прежней компании, и он круглосуточно подбадривал тело ядом, снижая развитие положительных эмоций и приходя к депрессии. Все часы, проведенные за просмотром фотоальбомов, уповая над мыслью, что в воротах дома увидит дочь и супругу, он проклинал себя, свою жизнь, свою судьбу. Он так и не смог приноровиться к жизни, лишенной дочери и жены. На третий год изоляции в четырех стенах, оглянувшись вокруг себя, видя, какой хлам он устроил не только в доме, но и в своей душе, он твердо решил, что впредь бросит пить и продолжит карьеру в издательстве. Он занялся генеральной уборкой, вылил все хмельные напитки, вступил в сообщество анонимных алкоголиков, принимал лекарства, способствующие снижению в нем зависимостей. Зарекомендовав себя в разных фирмах, его вновь приняли на работу редактора художественных произведений. Не только сила воли ему помогла возвратиться к прежней жизни, но и припоминание, что стало с Питером, когда тот в оны годы горячо увлекался наркотиками, алкоголем, благо ему удалось остановить своего сына, прервать цепь событий, разрушавших его личность. Не только ради Марии, что она страдала, наблюдая, что творится с Питером, но и ради того, что любил и его, и меня, так как мы росли на его глазах. За исключением того, что Ник помог восстановиться Питеру в университете, он уловил в нем способности к писательству, когда тот писал дневниковые заметки. В свое время он сообщил моему брату-подростку: «Питер, попробуй переложить все свои чувства на бумагу. Воссоздай сюжет и героев. У тебя получится, верь в себя». Питеру ничего не удавалось. Он рвал написанные листы и выкидывал их в мусорное ведро, прибегая к выпивке. Но моментальный просвет, появившийся в нем с опытом и под поддержкой Ника, не отходившего от него всё то время, что требовалось для изменений его сына, дабы тот нашел, за что можно зацепиться в жизни и бесповоротно сказать «нет» зависимости, вывел его к новому жизненному обороту. Привив сыну любовь к чтению, к писательству, он смог увидеть своими глазами первый его успех — выпуск детектива, со временем распространившегося по торговым точкам и ставшего быстро продаваемым. Ника переполняет гордость за то, что его сын свернул на верную извилину и построил свой мост. Он с удовольствием ему помогал развиваться, направлял на то, чтобы его слог приобретал упрощенные формы, свободно воспринимаемые читателями и, главное, чтобы в его книгах другие смогли найти смысл повествования, философскую идею, характеризующую жизнь самого автора. Чтобы читавший строки прочувствовал, что хотел донести писатель, прикоснуться к его душе. Что и удалось Питеру. «Что будет с ним, когда он узнает, что Милана написала книгу?!» — думаю я, следя за полетом его мыслей. Через знакомого, который был трудоустроен в той организации, где трудился Питер, он, повинуясь внутреннего порыву, проделал переворот, чтобы того повысили в должности, и он стал возглавлять издательский центр. Совесть мучила его, что он должен как-то проявить отцовские чувства, обязанности отца, воссоздать долг за упущенные годы, не проводимые с ним. Ник строго высказывает, что сказанное им мне о Питере, он хотел бы оставить между нами, чтобы сын не узнал об этом и не подумал, что место, где он работает, было для него куплено и заработано нечестным путем. Питер, как говорит Ник, смышленый и добросовестный парень; он заслуживает даже большего. В творческой деятельности за такой короткий промежуток времени он достиг значительного продвижения, вознагражден высшими наградами, известен в литературных кругах, часто посещает творческие вечера, работает с молодыми авторами, старается в каждом видеть то, чего не видят другие — нераскрытый потенциал. — Сынок и так чувствовал себя брошенным… Придя в еще больший шок, деру голосовые связки: — Иисусе! Да вы, да вы, столько сделали для него!.. — Проникнутый услышанным, я нервно мечусь по кухне, из стороны в стороны. — Вы… вы… Мистер Ник, вы… — берусь двумя руками за голову, — даже не представляете, что сотворили!.. Внедрили в него самое лучшее, помогли ему с призванием. Черт, именно вы, вы, спасли его!.. — Не возвышай меня, Джексон, — смиренно выдает он. — Я предал всех. Я не претендую на прощение… лишь на малое понимание, что я не хотел причинять боль своей и твоей семье. Я пойму, если ты меня выгонишь. — Тоном голоса будто ставит точку в своих чистосердечных рассуждениях. Сердце горестно сжимается от его голоса, в котором глубоко поселилась боль. Подыскиваю достойный ответ, рассудив, что он, безусловно, заслуживает второго шанса. Слезы жгут его глаза. Он судорожно кончиками пальцев их утирает. — Мистер Ник, кто же не ошибался? — горячо возражаю я. — Но неужели вы не видите, что вы сделали? — Судорожное чихание не оставляет меня. Я стою возле него. Глаза так слезятся, будто я плачу. Про себя бурчит, утопая в слезах: — Я погубил всё. — Как вы можете такое говорить, мистер Ник?! Нет! — с напором выражаюсь я. — Я должен благодарить вас! Если бы не вы, как бы я узнал всю историю о вас, о матери, об отце, о Питере, — громко слагаю я, перекручивая все его признания. «Я попытаюсь предпринять все, чтобы Милана и Питер простили его». — Я помогу вам, — говорю в нос. Он поднимает на меня плачущие глаза, достает из кармана голубой платок с вышитой на нем улыбающейся пчёлкой и подает мне. — Миланка дарила его мне на день рождения… — улыбается сквозь слезы. — Вышивала сама рисунок. — Оттенок гордости поблескивает в голосе от первых творческих работ дочери. — Я могу отдать, чтобы… — Нет-нет, бери. Он чистый, — великодушно отзывается он, с бережностью, покрутив платочек пальцами. — Сейчас он тебе нужнее, чем мне. Потом вернешь. Носивший в нагрудном кармане целебную золотую «веточку», связываемую его с родной частичкой и окутываемую его блаженной теплотой, разливающейся по его телу, как только ласковое прикосновение к его щеке совершается этим диковинным узелком. Он оживлял ее взглядом, переминал в руках с такой осторожностью, робостью, с излишней аккуратностью, как нечто ценное, доставая ее на свет время от времени. Он целовал ее, держал у сердца, как святой иконный образ, обладающий чудодейственной силой, делился с нею по вечерам мыслями, как живому предмету. Поразительно! Искрящаяся радость, заполняющее его пустое сердце, образуется от соприкосновения его пальцев, казалось, с примитивной, простецкой, доступной вещью. Человек соединил себя с нею, вместив образ дочери в ее детское ручное творение, воплощенное маленькими неуклюжими пальчиками и подаренное ему, с самой что ни на есть искренностью, которая проявляется в детях. У любви не существует границ. Снова тронувшись, когда он с трепетной нежностью молвит о дочери, я уверенно продолжаю, зная в душе, что делать: — Послезавтра, в четыре вечера, в центре города, будет конкурсное дефиле, которое мы организовали вместе с Миланой. — Взор падает на салфетку, лежащую на столе. Дотянувшись до холодильника, на верхнем отверстии которого находится ручка я, взяв ее, пишу ею адрес. — Приходите, — протягиваю ему то, что соединит его с дочерью со словами: — Вы должны увидеться, поговорить и простить друг друга. Будьте с ней честны, как и со мной. Захваченный моими словами, округлив зрачки, я слежу за его действиями. Живо поднявшись, упав к моим коленям, он забрасывает меня благодарностями, плача, сотрясаясь от слез. Растерявшись, молвлю приглушенным голосом: — Ну что вы… — Я сглатываю комок от его нахлынувших чувств и наклоняюсь, чтобы приподнять его. — Встаньте, мистер Ник, пожалуйста… — Джексон, я обязан тебе жизнью! — завывает он, сжимая мои руки, заклиная, что будет моим должником. — Скажи, что мне для тебя сделать? — быстро перебирает дергающимся голосом. — Ты спас меня! Ты простил меня! Господи милостивый, какое счастье! Ты веришь мне! Ты понимаешь меня! Вытянувшись в полный рост, он заключает меня в объятия, не переставая повторять одну и ту же фразу: «Господи милостивый, какое счастье!» и отправляется к двери, готовый уже сию минуту бежать к месту, ожидать, как сторож, прихода света жизни своей. — Джексон, — приоткрыв дверь, он бормочет с выражением словно упустил что-то сказать, но внутри сомневаясь, что недосказанная мысль возможна, — а как Питер сейчас? — Виднеется мелькание невыразимой безнадежности, как только мои глаза находят его. — Он с Джейсоном в Нью-Йорке? Ведя разговоры о Милане, из моей памяти совсем вышло, что нужно обдумать и о его встрече с Питером. — У Питера все замечательно. — «Про свадьбу стоит тоже сказать», — подначивает мое сознание. — Он в Мадриде, но на время отъехал. В его взгляде висит вопрос, который я улавливаю.