— Я придумаю, как вам и с ним встретиться, — вставляю я и не удерживаюсь от мысли, могущей снова вызвать в нём радость: — Он… — помедлив, я договариваю: — Скоро женится. — Прикусываю нижнюю губу, занервничав. В его гнетущем положении опасны, как хорошие новости, так и плохие. Ник застывает на месте и, не моргая глазами, не отрывает от меня взгляда. Его сердце замирает и с появлением удивленной улыбки это существо начинает мигать, словно фарами. Поражённый, он становится, как засохшая трава, возрождаемая от мысли, что в ближайшие часы с неба сольется несколько ведер живой воды и утолит жажду, спасая от гибели. — Мой сынок женится, — неверующе вертит языком и громко глотает слюну. — Сынок женится, — снова повторяет и будто куски его разбитого сердца соединяются друг с другом, вовлекая его в вихрь чувств, как могучий, пробирающий до костей, ветер гонит опавшие, поблекшие, мокрые от осеннего дождя листья, пытаясь оживить их вянущую красоту перед спуском к смерти. Воздух, заключенный между нами, свертывается, отдаваясь ощущению страдальца. Он держится одной рукой за дверь, другой — за голову, прикрыв глаза; застывшая улыбка до сих пор не сходит с его лица. — Мистер Ник, что с ва… Перед тем, как закончить фразу, он молвит что-то непонятное в счастливом тоне, но разом в нем утихает жар от какой-то мысли, сменяя его тон на бывший тем же бурчанием. Открыв глаза, он обводит меня непонимающим взглядом с головы до пят, точно он, отойдя ото сна, не вразумляет происходящее, и выметается с хлопаньем двери, как с последним вздохом, оставляя меня врасплох. Простояв на месте в недоумении, решив, что два часа разговора о пережитом им, стали для его эмоционального состояния тяжелым потрясением, — как бы не обернувшегося для его здоровья плачевным, — я, заглядываю в окно, в спальне, наблюдая, как быстрым шагом он сбегает прочь в спустившимся тумане, заволакивающим горизонт, упершись взглядом в ноги. Я невольно покачиваю головой, перебирая в мыслях все его слова, выбитые из памяти. В глубине глаз его — отражение покаяния. Застывшие мысли позднего сожаления, наполненные в его голове, не отпускают и томят почти потухшей в нём надеждой на то, что все еще может измениться. Занимаемый круговоротом одного и того же события, не забальзамированного временем, снедаемый тоской, он искалечивает своё существо. Презираемый каждым, униженный и оскорбленный любовью и сердечной, и душевной он уверил свою душу, что нужность в его существовании отпадает. Кто бы только видел эту вспыхнувшую радость в его сердце, как только он услышал выражение о прощении. Словно в изнеможении, расстилаясь на песке, в жаркой пустыне, ему подали руку и поднесли стакан ледяной воды, взбодрившей его разум и тело. Оторопевший, что произносимые им умоляющие молитвы о встрече его, хотя бы взглядами, с дочерью и сыном могут стать явью, он с дрожью в сердце бросился прочь, убеждая себя, что недостоин такого свершения. А душевная бездна в счастливый миг была, как зажженная звезда, яркая и мерцающая. В мире живущим корит себя тот, кто ошибся однажды и всю жизнь расплачивается дорогим сердцу. Велика доля совести в таком человеке. «Где же добродетель будет ночевать-то?» Он доверил мне свою внутреннюю сущность — бывают часы, когда самый скрытный испытывает потребность раскрыться. Он нуждался в том, чтобы выговориться. Не успеваю стряхнуть с себя душевную тряску, как в дверях появляется Милана. Обняв меня, доложив о непогоде, о нависшем сером облаке, образующим пробки в городе, и, случайно дотронувшись до моего лба, она ощущает жар, распространившийся по мне от минувшей беседы с ее отцом. — Да ты горишь весь! — взволнованно выкрикивает она, ручонкой касаясь пылающих щек. — Боже, Джексон, немедленно иди в кровать! — В глазах — испуг. — Почему ты не позвонил? Я бы пришла раньше или вовсе не ходила никуда! Джуана справилась бы и без меня, хотя я тако-о-ое… — появляется радость в голосе от мелькнувшей мысли, — …платье ей подобрала, что в день рождения она будет богиней!.. — Я улыбаюсь, смотря на нее, и затем чихаю, прикрывая рот. — Джексон! — негодующе издает она, впиваясь в мои блестящие мокрые глаза. — Бегом в кровать! — Командовать она научилась. — Я приготовлю тебе отвар из трав. И ты обязательно выпьешь таблетку, чтобы снять жар! При мне! Хватит пускать болезнь на самотек! Я не позволю больше тебе ничего не принимать и надеяться на свой иммунитет! Боже, милый мой, как же так?! С утра ты был бодреньким, но сейчас… — Обводит меня пристальным взглядом, касаясь без конца лба ладошкой. — А я и поверила тебе, что с тобой всё в порядке и чихал ты не от того, что в нос тебе попала приправа, которую я утром добавляла в яичницу. Вот глупенькая! Я смеюсь, слыша, как неугомонный лепет срывается с ее губ. Беспричинное волнение за меня и несмолкаемая болтовня всегда забавляет меня в этой девушке. — Джексон! — шуточно выкрикивает она. — Почему ты все еще здесь? Я не шучу! Сию минуту, чтобы оказался в постели, с градусником! И сними уличную одежду. — Указывает на спортивные штаны и белую майку. — Зачем ты вообще одевал такую одежду, если весь день пробыл дома? Не отвечая ей, соображая ее отвлечь, я развязываю узелок на брюках, и Милана молвит в шуточном тоне с ноткой смущения: — Джексон! Ну не здесь же ты собрался переодеваться? — А чего же не здесь? — подтруниваю её я. — Кто-то боится оказаться во власти соблазна? Она с задорной злостью закатывает глаза и делает губы недовольными. — Малышка, а это ты зря, ой зря… Я ж все-таки простудил только нос и горло. Остальное в рабочем состоянии, — прибегаю к тонкому пошлому юмору, взбодрив себя и её. Милана розовеет от шутки, изошедшей от меня, и силится тащить упрямого в спальню, укладывая, как маленького. Забота от любящей девушки убаюкивает тоскливые думы. Томясь облегчить сердце, переодевшись, я ложусь в постель и от пробирающего озноба укрываюсь двумя одеялами. Пока любимая гремит на кухне, я прокручиваю не уходящие из головы мысли Ника: «Твоя мама воспитывалась в детском доме», «За считанные минуты я потерял и лучшего друга, и свою любовь», «Угнетаемый мыслью, что дочь выросла и не нуждается во мне, я по глупости допустил быть с Марией, ища в ней любовь, в которой я нуждался». Родители не были до конца откровенны со мной, но и винить их за собственные ошибки, я не вправе. У каждого есть то, что он не желает говорить. И все же я возьму храбрость на себя сподвигнуть их на всеобщий разговор. Всю эту четверку. Мысленно сбиваюсь, как только слышу шаги Миланы. — Моя заботливая девочка несет мне отвар, который тут же избавит меня от болезни! — стараюсь сказать с восторгом, дабы у моей любопытной не появилось никаких мыслей, что я задумчив и чем-то обеспокоен. Оказавшись рядом с дверным проемом, она, словно зачарованная чем-то, стоит уткнувшись в то, что держит в руках. Приподнявшись на локтях, замечаю взглядом тот самый платок, который мне предоставил Ник. Сердце падает вниз. Как я мог не убрать его с глаз? Не воспользовавшись им, я отдал Нику, но он посмел забыть его. Или это действие он сделал намеренно, чтобы взгляд Миланы упал на него, и она вспомнила о своем отце? Человеческое сознание такого, что в минуты эмоционального падения побуждает нас на самые дерзновенные поступки. Я сглатываю, растерявшись, инстинктивно страшась, что она догадается о присутствии ее отца в этих стенах. В ее руках — его сердце. Недоумевавшее движение ее бровей, дрожь в пальцах, удерживающих кусок полотна, повергает во мне внутренний смерч. — Что-то не так? — осторожно спрашиваю я, сделав вид, что не осмысливаю ничего. Но только чувствую, что душа ее зажглась не стершимся воспоминанием. — Я… — она продолжает осматривать его со всех сторон, — я увидела это и… — запинается, — а откуда он у тебя? — Указывает взглядом на платок. Уловив частицу ее отчаянного дыхания, говорю первую мысль, образовавшуюся в голове: — А-а, ты про платок… — чешу нервно подбородок, торопливо объясняясь, — я нашел его в комоде и подумал, что ты не будешь против, если я им воспользуюсь. Чувственные струны ее сердца затрепетали, пробуждая в ней видение былого. «Я допустил, чтобы она переживала. Черт возьми». — Любимая, прости, что опечалил тебя, — досадую на себя. — Ничего, — меланхолично молвит она, не убирая взгляда от него, и проводит пальцем по пчелке, вышиваемой ею когда-то. — Наверное, случайно забрала из Сиэтла, собирая вещи, когда мы с мамой переезжали в гостиницу, в тот день… — с явной горечью предполагает она и замолкает. Из меня так и бьется вырваться фраза: «Отец так тебя любит, что носил столько времени детский платок у сердца». Поглощенная мыслями, она взирает с отчаянием на произведение своих былых лет, от нитки до нитки припоминая, как создавала его. — На уроке в школе, — рассказывает тусклым голосом, — в третьем классе, мы учились шитью. И, — чуть улыбается, — мне досталась эта озорная пчела, которую нужно было вышить крестом. — Она снова касается пальцами рисунка. — У папы был день рождения, и я преподнесла ему самодельный подарок. — Улыбка исчезает с ее губ. — Он положил его на свой рабочий стол, не посмотрев на него, буркнув короткое: «Спасибо». Ни капли радости не было на его лице. Я четко помню, как расстроилась, плакала… Мама успокаивала, говорила, что я ошибаюсь и папа счастлив такому подарку от меня, что даже в последующие дни брал с собой на работу, клал платок в карманчик на пиджаке, но… я не верила. Ник не из тех, кто раскрывает свои чувства. И в ходе разговора с ним я уяснил, что он, оказывается, очень чувствителен и сентиментален. Милана и сейчас ошибается, однако я не могу ей именно в эту минуту рассказать всё, что узнал от него, как и то, что я вызвал его приехать в Мадрид. Он должен это сделать сам. Я жду, когда она закончит, и не останавливаю её. — Я всегда слишком многого ждала от отца, но… — грустит она, — зря. — Роясь в памяти, Милана спрашивает себя: — Стоит ли ожидать чего-то от человека, для которого я была лишней? Как же она неправа. — Ты никогда не была лишней для него! — опровергаю я, держа в памяти те секунды, когда отец с трогательной нежностью созерцал, не отрываясь, снимок дочери. — Он любит тебя и ждет с тобой встречи. — С чего такая уверенность? — Милана поднимает на меня взгляд. — Ты же не знаешь моего отца. Ныне я узнал его больше, чем она. — Недавно ты призналась мне, что он поздравлял тебя с днем рождения… — вставляю я, чтобы не дать повода для подозрения. — Джексон, — глубоко вздыхает она, — и что с этого? Помнит, но… я не нужна ему. Папе должно быть счастливо живется в этой свободе, которую мы предоставили ему с мамой. — Она так заблуждается. Если бы она его только увидела… то сразу поняла, как ему было тяжело все годы. — Может, он за это время уже и успел найти себе кого-нибудь, — рассуждает, по-прежнему упрекая его в содеянном. Поколебавшись в том, чтобы спросить или не спросить висевший в воздухе вопрос, все же осторожно спрашиваю: — Ты хотела бы, что он приехал? Призадумавшись, теребя прядь у лица, дает ответ: — Я не знаю. — А если быть откровенным со мной сейчас? Слежу за всеми ее движениями, показывающие, что гордость и обида на отца в ней не рассеялись, но инстинктивное желание увидеть его в ней заметит, даже слепой, по голосу, которым она произнесла слово «папа». — Так что? — подвожу ее к ответу, которого не следует. — Давай больше не будем об этом говорить, — говорит и уходит, кинув: — Я сяду работать с книгой, чтобы внести парочку изменений. Если завершу сегодня, то завтра можно подавать рукопись Николасу. Я просила у него дополнительное время, но думаю, оно и не понадобится мне. Я почти закончила! Переводя разговор на другую тему, отказавшись признать, что она жаждет этой встречи, я не пытаюсь более приближать ее к думам об отце. «Всему свое время. И время их встречи обязательно настанет». Согретый теплом в постели, засыпаю под стук женских ноготочков по клавиатуре на стареньком ноутбуке, я чувствую, как девичью душу томит печаль. Глава 27 Милана На часах полночь. Джексон давно уже спит. Бродя по краям вселенной мыслей, я прорабатываю завершающую главу своей книги и одновременно маленькими глоточками пью чай, распространяющий благоухание, теплую атмосферу, склоняющую меня к сосредоточению над описываемыми действиями. Зимним холодным вечером, укутавшись в шерстяной плед, Луиза сидела за камином и взирала на вспыхивающие искорки от разгоравшихся дров. Их треск, разносимый по дому, освежал мертвенную тишину в полумрачной комнате. Исстрадавшаяся судьбой душа уже не верила, что Божий свет изольется на ее сотканное печалью сердце. Юную, бросившую на произвол судьбы девушку, преследовали огорчения. Скорбь беспрепятственно вошла в ее сердце и устроилась в нем надолго. Она утратила присущую ей свежесть румяных щечек и блеск радости в глазах, так как в свои семнадцать лет, когда, казалось, расцвет юности захлестывает в душе и романтическое настроение разносится по всему телу, познала, что такое настоящая жизнь. Не та, о которой она с любопытством и горящим интересом читала в ее любимых книгах о любви. Она постигла жизнь, наполненную потерями, неудачами, злыми общественными умами, злодеяниями, коварством. Насытившись иной стороной, заставившей её учиться, работать для того, чтобы поддерживать свое одинокое существование, девушка продолжала верить, что милый одумается и вернется к ней, отец ответит на одно из тысячи писем, которые она высылает ему ежемесячно, а мать, давно ушедшая в другой мир, ниспошлет ей силу небесную. Услышав распахнувшуюся дверь, она моментально обернулась и охнула. Глаза, принявшие изумленное выражение, начали выпускать слезный водопад. — ОТ…Е…Е…Е…Ц? — Луиза открыла рот и в мгновение ее сердце лихорадочно забилось, как бешеный мотор. Пришедший с войны, раненый в плечо, из которого струйками стекала кровь, сказал, припав в объятия к плачущей навзрыд дочери: