— Хватит. Я вообще-то не пью. — Я тоже, — усмехнулась Сашка, с ногами залезая на кровать. — И пьяных терпеть не могу. У меня отец алкоголик. Но после концерта Всеволода Алексеевича это, — она кивнула на полный стакан, — не пьянка. Это терапия. Как почти доктор говорю. Нюрка с ней была в принципе согласна. Терапия. В первые минуты после закрытия занавеса ей и правда хотелось забыться. Просто не думать об этом вечере, получившемся совсем не таким, о каком она мечтала. Не думать о встрече в закулисье, о неожиданной грубости Туманова, о девушке на первом ряду. Но девушка с первого ряда решительно потащила её сначала «на воздух», а потом, пока они курили возле выхода (Сашка курила, Нюрка дышала), у них нашлось столько общих тем, что как-то естественно получилось пойти за мартини, а там и в Сашкину гостиницу. — Ну давай уже, рассказывай о себе, — напомнила Сашка. А что она могла рассказать? Про работу горничной? Про маму-инвалида? Про то, как попала на концерт? — Я журналистка. — И сама почти поверила в собственные слова. — В «Русском Азербайджане» работаю. Вот, интервью сегодня у Всеволода Алексеевича брала. — Ого! — Сашка присвистнула. — Круто! В её глазах, даже без теней и туши больших и выразительных, промелькнуло уважение. И, что с особым удовольствием отметила про себя Нюрка, — зависть. То-то же. Не одни вы, москвички, счастливые. Интервью у Туманова брать — это не за дедами, на него похожими, горшки выносить. — И как он? Сашке явно хотелось подробностей, и Нюрка понимала её как никто другой. Сама жадно ловила те секунды эфира, когда Туманова показывали не на сцене. На сцене что? Всегда одна и та же программа, одни и те же улыбки, порой даже шутки между песнями одни и те же. Родной, любимый, но — одинаковый. А за кулисами он живой, настоящий, он пьёт чай, кутает горло шарфом и сердится на гуляющие сквозняки, завязывает галстук, разговаривает по телефону. Таких кадров гораздо меньше, чем сценических записей, но и рассказать об артисте они могут не в пример больше. — Нервничал перед концертом, — принялась вдохновлённо врать Нюрка. — Сама понимаешь, Баку, публика тут сложная, у каждого второго музыкальное образование за плечами. Но поговорили мы душевно, даже чаю попили. Ему прямо в гримёрку принесли, как у нас полагается, чайник, стаканы и десять вазочек со всеми видами варенья: из белой черешни, из кизила, из айвы, из грецких орехов, из арбуза, ну и так далее. Больше всего ему из орехов понравилось, за обе щёки уплетал. И, главное, меня всё угощает, а что меня угощать? Я тут живу, каждый день такое ем. А для него экзотика. На этом месте Нюрка запнулась, потому что заметила, как прищурились глаза её собеседницы. Всего на секунду, в следующее мгновение та взялась за стакан, всё ещё ожидавший своего часа. — Про мартини мы совсем забыли. Стынет. Давай, за здоровье Всеволода Алексеевича. — Давай! Выпили, помолчали, обе посмотрели на разломанную шоколадку, но так к ней и не притронулись. — А когда твоё интервью выйдет? — Сашка достала сигареты, щёлкнула зажигалкой. — Не знаю. Завтра подготовлю материал, послезавтра сдам. А в номер могут и через неделю отправить. У нас такая редакция, знаешь, неторопливая. — Ну ты мне один номер оставь. Для коллекции. — Обязательно! — Нюрка почувствовала какую-то неловкость в разговоре и поспешила сменить тему. — Я одного не пойму. Как тебя сюда занесло? Из Москвы, где он поёт каждый день? Это же дорого, в конце концов. А как работа, учёба? — Отпросилась. Знаешь, сколько я ночных дежурств беру? Иван Палыч шутит, что я скоро жить буду на работе, и в общем-то он прав. Так что меня спокойно отпускают, когда надо. А надо мне не так уж часто. Потому что как раз каждый день он не поёт, сольный концерт в Москве — большая редкость. Не по сборникам же ходить. И потом — выступление в Баку первое после болезни. Я вообще думала, он отменит, все остальные же, более ранние, отменил. Мне очень хотелось его увидеть на сцене, убедиться, что он в порядке. Телевизионные записи не показатель: там вырежут, тут смонтируют, плюс грим, плюс грамотная работа оператора. У телевизионщиков и труп бодрячком будет выглядеть. А так вот посмотрела, успокоилась — поёт, почти даже пляшет. Можно жить дальше. Нюрка совсем растерялась. Она и знать не знала, что Всеволод Алексеевич болел. Да и откуда? Официальных заявлений он не делал. А последние недели она так была занята собственными переживаниями по поводу его концерта, что какую-нибудь новость в Интернете могла и пропустить. — И потом, — продолжала Сашка, — я давно мечтала Баку посмотреть. Красивый город. Родина Магомаева, да? Он столько пел про Баку. Нюрка пожала плечами. Её интересовал только один певец на эстраде, всех остальных, даже собственных земляков, она не запоминала. К тому же в голове крутилась тревожная и навязчивая мысль. Всеволод Алексеевич болел. Чем? Что случилось? Он прекрасно выглядел сегодня на сцене. А за кулисами… Может, поэтому был злой? Все мы злые, когда плохо себя чувствуем. — И когда ты домой? — Нюрка всё-таки взяла кусочек шоколадки. — В смысле, в Москву. — Завтра вечером. День ещё погуляю, посмотрю местные достопримечательности. Хочешь составить мне компанию? — У меня работа. — Жалко. Но ты мне обязательно оставь свои контакты. Телефон, е-майл. У тебя же есть Интернет? А почему я тебя никогда на сайте не видела, на форуме нашем? — Не люблю общаться. А вообще, ты права, одной мало. Пошли ещё за бутылкой. И они гуляли по ночному Баку, и вторую бутылку распили на набережной, вдыхая запах Каспия с лёгкой примесью нефти, смотрели, как встаёт солнце над Нагорным парком и говорили, говорили, говорили. Впервые в жизни Нюрка говорила о нём вслух и чувствовала себя как немой, вдруг обретший речь после многих лет молчания. Сашка знала о нём так много — ещё бы, жить в Москве, совсем рядом, ходить на все концерты, тусоваться на сайте. Нюрка изо всех сил старалась не уступать, что бы Сашка ни рассказывала, кивала, соглашалась, но удивления не выказывала, вопросов о нём не задавала. И всё равно разговор лился и лился. Разошлись под утро, когда Нюрка спохватилась, что ей надо на работу. О том, что даже не позвонила матери, вспомнила уже в автобусе. С Сашкой договорились переписываться и не терять друг друга, расставались невозможно близкими людьми, обнимались на прощание. И уже уходя она всё-таки решилась задать вопрос, втайне понадеявшись, что обе достаточно пьяны и измучены бессонной ночью, что Сашка потом просто не вспомнит всех деталей их невозможно длинного разговора. Спросила как бы невзначай, небрежным тоном: — Так а почему он концерты-то отменял? Чем заболел? Простудился? Сашка пыталась прикурить на ветру, складывала руки лодочкой, создавая заслон для маленького огонька. Наконец ей это удалось, она глубоко затянулась, подняла голову и, глядя Нюрке в глаза, ответила без всякой интонации: — Да диабет же у него нашли. Сахар был чуть ли не двадцать, когда спохватились. — А… Ну да… Я читала что-то такое… И они ещё раз обнимались, и Нюрка торопилась на автобус, на самом деле торопилась, почти бежала до остановки. А по дороге думала про варенье, про все десять сортов, а особенно ореховое, которое в её рассказах уплетал Всеволод Алексеевич на не существовавшем интервью. * * * Автобус был набит под завязку, сесть не удалось. Нюрка уцепилась за поручень почти у самого входа, дальше не протиснуться. Так и висела, изнемогая от духоты. Ноги в соседкиных туфлях, почему-то вдруг ставших тесными, отчаянно болели. Блузка казалась несвежей, и вообще нестерпимо хотелось в душ. Но домой она заехать не успевала, смена начиналась через двадцать минут. А ещё надо маме позвонить. Нюрка пыталась мысленно настроиться на предстоящий рабочий день и не могла. Ну вот как сейчас напяливать на себя форму горничной и идти драить полы, если ещё полчаса назад она была беззаботной журналисткой, которая пила мартини и обсуждала прошедший концерт? Сегодня он улетит в Москву. И Сашка тоже улетит. Для Сашки ничего не закончилось, в Москве будут новые встречи. Она в курсе всех его дел, даже его болячек. У неё есть форум, в конце концов. А что есть у Нурай? Пылесос и швабра? Да, ещё удостоверение и фотоаппарат, за которыми сегодня придёт рыжая. Она снова останется одна в этом городе, в этой стране, которую, из-за месторождений нефти, все называют богатой и перспективной. А Нурай кажется, что она живёт на краю света. Проскользнуть в подсобку незамеченной не удалось. Захра, раскладывавшая какие-то бумаги на стойке ресепшена, даже прекратила своё занятие. Её чёрные брови взметнулись чуть ли не до самой причёски. — Подойди-ка сюда, Нурай, — тоном, не предвещавшим ничего хорошего, проговорила она. Пришлось подчиниться. Нюрка машинально посмотрела на многочисленные часы, висевшие над регистрационной стойкой. Одни показывали время в Москве, другие — в Нью-Йорке, третьи — в Пекине. Но те, которые отражали бакинское время, явно свидетельствовали, что до начала рабочего дня целых десять минут. Она всё-таки успела. В чём же дело? — Нурай, нам надо серьёзно поговорить. — Захра решительно взяла её под локоть и отвела в сторонку. — Это что за внешний вид? У тебя юбка коленей не прикрывает! А туфли почему такие вызывающие? — Вам-то какая разница, в чём я хожу вне работы? У Захры стало такое лицо, будто её ударили. Ну конечно, по местному этикету Нюрке следовало опустить глазки и еле слышным голоском признать свою вину, пообещав исправиться. С ней же старший говорит, и по возрасту, и по статусу. И Эльмира, и Гюнель сделали бы именно так. Да и Нюрка в другое время бы промолчала. Извиняться вряд ли стала, но промолчала бы. Однако сейчас ей отчаянно хотелось послать всех к чёрту, и Захру с её нравоучениями в первую очередь. Господи, как же ей надоели и вылизанный до блеска, тихо-благочинный холл их отеля с огромным ковром посередине, и дежурная улыбка дяди Азада, и вообще весь этот притворно улыбающийся, с утра до вечера пьющий чай, помешанный на своих традициях, ковровых узорах и протяжных мугамах восточный мир. Ни она не была его частью, ни Всеволод Алексеевич, уже наверняка добравшийся до своей любимой Москвы и несущийся сейчас где-нибудь по Ленинскому проспекту домой или на очередную съёмку, давно забывший и о вчерашнем вечере, и о городе на берегу Каспия. Для него жизнь продолжалась, для Нюрки закончилась. — Как ты разговариваешь, Нурай? — Захра ещё пыталась сохранять спокойный тон. — Я ведь добра тебе хочу. Такая красивая девушка, и такая дерзкая. Вот поэтому тебя никто замуж не берёт. «Да не хочу я замуж! Не хочу, вы понимаете? Не все такие, как вы! Помешанные на мужьях, детях, тряпках и кастрюлях!» — кричала Нюрка про себя. Она стояла и смотрела в одну точку — на часы, под которыми значилось такое притягательное и далёкое слово «Москва». Всего шестьдесят минут разницы во времени — и целые века разницы в мироощущении. — Ладно, рабочий день уже начался, — Захра тоже посмотрела на часы, — иди переодевайся. И в бухгалтерию загляни, распишись за зарплату. Да, и начни уборку с двести седьмого номера. Там постояльцы с детьми были — весь пол в детском питании, и матрас, кажется, обмочили. Не кажется, правда обмочили. И теперь его, тяжеленный, следовало волочь вниз, в химчистку. А снизу, со склада, нести новый. И палас отдраивать не меньше часа. Нюрка вошла в разгромленный номер, закрыла за собой дверь, достала телефон. Первый, с замиранием сердца, звонок маме. Нюрке пару раз случалось оставлять её одну на всю ночь, когда она работала в другой гостинице, там были и ночные смены. Но тогда она, по крайней мере, мать предупреждала. И оставляла ей еду. Хоть бы мама взяла трубку. Ей повезло, трубку мама взяла. — Нюра? Ты скоро домой? — Я вообще-то на работе, мам, до вечера. И ни слова упрёка. Нормальная мать давно бы скандал устроила, предварительно обзвонив все морги и больницы. Но нормальной её мать не была никогда. Кто знает, может она и не заметила вчера, что дочь не пришла ночевать? — Возвращайся скорее, тут тётя Айя шекербуру напекла. Очень вкусно! — Тётя Айя приехала? Бабушкина сестра, младшая. Она жила в Ленкорани, в частном домике на окраине города, держала коз. В Баку наведывалась редко, гостила у них два-три дня, готовила разные азербайджанские вкусности и возвращалась назад. Мама очень любила тётю Айю, Нюрка — не очень. И за вечные нравоучения, и за то, что та, одинокая, бездетная, предпочитала спокойно жить в своей Ленкорани, вместо того чтобы позаботиться о пусть великовозрастном, но всё же ребёнке сестры. — Так когда ты вернёшься, Нюра? Но Нюрка уже нажала «отбой». И только потом произнесла: — Я не вернусь, мама. Решение было таким же простым, сколь и внезапным. Она вдруг поняла, что может это сделать. Нет, не может. Она должна это сделать. Именно сейчас, сегодня она улетит вслед за Всеволодом Алексеевичем. Вместе с Сашкой. Почему та имеет право жить, как она хочет, а Нурай — нет? Ну чем она хуже? Почему она, Нюрка, должна ждать год, два, три, чтобы получить каких-то два часа счастья? Всё сложилось одно к одному. У неё в кармане лежала зарплата за целый месяц. Хватит и на билет, и на жильё на первое время. Говорят, Москва не дороже Баку. А там как-нибудь разберётся. Мама… А что мама? Ну не бросит же её тётя Айя, когда поймёт, что на Нюрку больше рассчитывать не приходится? А она устроится на работу в Москве, будет присылать деньги. Нюрка оставила пылесос посреди так и не убранного номера, даже не закрыла дверь. Медленно спустилась на первый этаж, медленно прошла мимо скучающего дяди Азада в подсобку. По дороге ей встретилась Эльмира, спешащая в очередной люкс с пылесосом наперевес. — Что это с тобой сегодня? — поинтересовалась та на бегу. — Ты прямо светишься. — Ничего. — Нюрка пожала плечами не переставая улыбаться. — Просто живу. Она и правда чувствовала себя необыкновенно живой. Улыбаясь переоделась обратно, в ту же несвежую рубашку, слишком короткую по местным понятиям юбку, в неудобные туфли, которые так и не вернутся к соседке. Ладно, новые себе купит. Ни за какие сокровища мира Нюрка сейчас не согласилась бы хоть на минуту заехать домой. Знала: стоит переступить порог родной квартиры, и от её мечты, которая вот-вот сбудется, не останется и следа. Благо, у неё всё с собой: и паспорт, и деньги, и её великая драгоценность, синий платок с римским узором. А больше ей ничего и не надо. Нюрка не пошла писать заявление об уходе, не стала ни о чём говорить Захре, даже не попрощалась с дядей Азадом. Просто вышла из отеля, никем не замеченная, махнула рукой первому попавшемуся такси-«баклажанчику», села на просторное, хотя и жестковатое сиденье. — В аэропорт.