Прав, ну прав же был автор книжки про исполнение желаний! Оказывается, всего-то и надо было, что отпустить обстоятельства. Нюрка ликовала, и веря, и не веря своему счастью. Она не просто пойдёт на концерт! Она получила гораздо больше — возможность попасть за кулисы! Журналистское удостоверение лежало у неё в кармане и обещало неслыханные возможности. Журналистов пускают куда угодно! Она сможет подойти к Всеволоду Алексеевичу, да она даже сможет с ним поговорить! Взять интервью в конце концов! Чем она не журналистка? Подумаешь, не училась специально, чего там учиться? Уж биографию Туманова она знает как свои пять пальцев, и вопросы для него подберёт куда интереснее, чем те, которые задают ему обычно: в каких городах вы побывали и как началась ваша карьера. У Нюрки просто голова шла кругом от свалившихся на неё перспектив. Книжку она забрала домой и читала по чуть-чуть, когда выдавалась свободная минутка. Уж если первый совет автора принёс такие результаты, что же ещё за сокровища скрываются под обложкой? Но больше никаких открытий сделать не получилось: дальше в книге рассказывалось об отношениях с другими людьми, а другие люди Нюрку не очень-то интересовали. Да и трудно было сосредоточиться на чтении, когда в кармане лежало журналистское удостоверение, обещая невероятный вечер. Впрочем, до него ещё нужно было дожить. Время же, как назло, стало течь невероятно медленно. В день концерта она тоже работала. Нюрка надеялась поменяться сменами с кем-нибудь из девчонок, но не получилось — слишком поздно спохватилась, у всех оказались свои планы, меняться никто не согласился. Пришлось уговаривать Захру отпустить её хоть на час пораньше, иначе она никак не успевала добраться до дома и переодеться. Про концерт, естественно, не сказала начальнице ни слова, наврала про водопроводчика, которого нужно встретить. Все словно сговорились портить ей настроение. И Захра долго ворчала, прежде чем разрешить ей пораньше уйти, и постояльцы как назло попадались скандальные, одни возмущались, что Нюрка слишком рано пришла с уборкой, другие — что слишком поздно, а третьи вообще заявили, что будут наблюдать, как она пылесосит и меняет полотенца, мол, вдруг украдёт чего-нибудь. Так и сказали, прямым текстом. И действительно наблюдали, оба, муж и жена, не сводя с неё глаз. Как будто у них чемоданы с золотом под кровати запиханы. Нюрка изо всех сил старалась не обращать внимания. Думать только о вечере. Да от одной мысли, что Всеволод Алексеевич сейчас здесь, в Баку, начинала кружиться голова. Она даже улучила момент и влезла в компьютер Захры, куда заносились все гости отеля, но заветной фамилии там не нашла. Ладно, это было бы уже фантастическое везение, в конце концов, гостиниц в Баку много, и Всеволод Алексеевич не обязан всегда останавливаться именно в той, где работает Нюрка. Мучительно медленно ползли минуты рабочего дня. Она представляла, как Всеволод Алексеевич идёт по светлому залу прилёта, щурится от яркого бакинского солнца, садится в машину и мчится по аэропортовскому шоссе. А может, он давно в зале филармонии? Нюрка знала, что он очень придирчив к звуку, всегда приезжает за несколько часов до концерта, чтобы лично проверить микрофоны и прочую аппаратуру. Чёрт возьми, она со своим удостоверением журналиста уже могла бы быть рядом с ним, там, в волшебном закулисье. Но Захра ясно сказала: сначала убери три номера, из которых сегодня выселяются, а потом можешь идти куда хочешь. Последний номер освобождался в четыре, Нюрка явилась с уборкой на пять минут раньше, застав постояльцев за сбором чемоданов. Не слишком любезно втащила пылесос и начала уборку прямо при них. Плевать. Сегодня плевать на всё. В половине пятого она уже неслась домой, переодеваться. С платьем у неё, конечно, ничего не вышло, но Нюрка до хруста накрахмалила белую, парадно-выходную кофту, которую последний раз надевала на выпускной вечер, отгладила юбку, тоже школьную, чёрную, плиссированную. Ладно, с красными туфлями на высоком каблуке смотрелось вполне по-взрослому. Туфли одолжила у соседки, наврав с три короба про несуществующее свидание. Хотя, кто сказал, что у неё с Тумановым не свидание? Букет тоже отменялся, но теперь он и не особо был нужен. Даже странно выглядела бы журналистка с букетом цветов. Да уж, думала Нюрка, осматривая себя в зеркале: волосы распущены, чтобы добиться максимального сходства с рыжей на удостоверении, да и просто красиво, на шее фотоаппарат с воинственно торчащим дулом, в руках блокнот и ручка — акула пера! Как-то странно сбывались мечты. Совсем не так представляла она себе их встречу! А, ладно, какая разница! Главное, что встреча состоится! — Ты куда? — Мама оторвалась от собирания пазла, который занимал её уже третий день подряд. — Гулять, мама. Я — гулять. Мне двадцать лет, в конце концов. Почему я должна каждый раз объяснять, куда я иду и зачем? Мать обиженно поджала губы, засопела и отвернулась. Нюрке стало стыдно. Ну да, она нервничает. Но это маме нужно сказать спасибо, что сейчас она на огромных каблуках и при полном параде будет втискиваться в переполненный по вечернему времени автобус. До филармонии добралась к половине седьмого. Поздно, очень поздно! До концерта оставалось всего полчаса! Сколько времени зря потеряно! Люди уже заполнили сквер. Кто-то неспешно прогуливался вдоль дороги, кто-то занимал очередь возле резных дверей, чтобы, когда начнут пускать, первым оказаться в спасительной прохладе старинных стен. Нюрке тоже было жарко, то ли от всё ещё палящего солнца, то ли от собственных мыслей. Она пошла в обход в поисках служебной двери. Так странно, филармония всегда воспринималась ею как неотъемлемая часть города. Песочно-жёлтое здание, с его изломанной архитектурой, с башенками, похожими на минареты, было привычным, с детства знакомым. Но никогда она не бывала внутри. К классической музыке Нюрку не тянуло, заезжие гастролёры её не интересовали в принципе. И вот возле входа появилась афиша с его именем, и всё переменилось. И филармония кажется не меньше чем храмом, где должно сотвориться некое таинство. Оттого сказочными выглядят и резные двери, и отражающийся в высоких полукруглых окнах солнечный свет, и даже плитка под ногами. — Газета «Русский Азербайджан», — как можно небрежнее произнесла она, раскрывая удостоверение перед охранником. Только бы не начал разглядывать. Они с рыжей похожи, а цвет волос — такая мелочь, ну какая девушка хоть раз в жизни не красила волосы? Но охранник только кивнул и посторонился. Нюрка мысленно поздравила себя с первой победой и прошмыгнула внутрь. Она ожидала за кулисами суеты и толкотни, бегающих администраторов и гримёров, вспышек фотоаппаратов, репортёров с камерами. По крайней мере именно так выглядело закулисье «Песни года», которое она видела в передаче, посвящённой легендарному фестивалю. Всеволод Алексеевич как один из старейших участников мелькал в этой программе постоянно, так что пришлось смотреть. Но на деле оказалось, что в таинственном коридоре, предназначенном для артистов, в святая святых, куда она только мечтала попасть, никого нет! Нюрка шла мимо каких-то ящиков, похожих на большие железные чемоданы, мимо поставленных к стенке декораций, переступала через катушки проводов, но не встретила ни одного человека. Даже не у кого было спросить, а куда, собственно, идти? И что делать? Наконец она увидела на стене указатель — просто криво приклеенный листок бумаги. Сцена налево, направо — гримёрные комнаты. Ей куда? Наверное, нужно быстренько, пока не начался концерт, через сцену пройти в зал, найти себе местечко. Но слово «гримёрные» тянуло Нюрку в противоположную сторону как магнит. Она свернула направо и успела сделать только несколько шагов, потому что навстречу ей вышел Туманов. Точнее, вылетел, в полурасстёгнутой рубашке, развязанной бабочке, свисающей с шеи волнистой ленточкой, с одним накрашенным глазом. Второй глаз, дожидавшийся грима, по сравнению с первым казался маленьким и невыразительным. — Тоня! Тоня, где тебя черти носят? — рявкнул он в пространство коридора. — Где мой чай? Двадцать минут до выхода! — Несу, несу уже, Всеволод Алексеевич. — Из другой комнаты появилась низенькая девушка с чашкой. — Нет здесь электрочайника, представляете? — Да плевать мне, что у них тут есть! Мне связки надо согреть, немедленно! Нюрка стояла как вкопанная посреди коридора, так что Тоне с чашкой пришлось её огибать. Всеволод Алексеевич заметил её, окинул взглядом. — А вы что тут делаете? Наверное, если бы не висящий не шее тяжёлый фотоаппарат, не задание рыжей, она бы так и простояла столбом. Но тут вспомнила, что она не просто девушка, потерявшая дар речи от вида любимого артиста, а вообще-то журналист на задании. Спохватилась, нашла в себе силы поднять глаза. — Газета «Русский Азербайджан». Всеволод Алексеевич, у меня задание провести с вами интервью. А у самой сердце замирало — узнает или нет? Вспомнит заплаканную девчонку из гостиницы? Если вспомнит, что тогда? Как объяснить превращение из горничной в корреспондента? И всё же очень хотелось, чтобы вспомнил. Но Туманов только рукой замахал, словно выгонял комара из спальни. — Какое интервью, девушка, вы с ума сошли? У меня выход через двадцать минут! Я не распет ещё ни черта! И вообще, меня не предупреждали! Ренат! Почему у тебя посторонние шастают? Из-за спины Туманова появился рослый мужик в футболке и джинсах, лысый как коленка, с отёкшим лицом и мешками под глазами. На фоне пусть не до конца, но всё же празднично одетого и почти загримированного Всеволода Алексеевича он смотрелся то ли сторожем, то ли мордоворотом. Только Нюрка хорошо его знала — Ренат был директором Туманова, работал с ним уже сто лет. И всегда, если попадал в кадр во время съёмок, именно так и выглядел: мятый, потасканный, будто с вечного похмелья. — Девушка, что вы тут делаете? — Директор бодро вступил в бой. — Журналистка? Почему нас не предупреждали? Где ваше удостоверение? Пока Нюрка вытаскивала удостоверение и что-то напропалую врала про редакционное задание, Всеволод Алексеевич уже скрылся в гримёрке. И всё происходящее сразу потеряло смысл. Она отвечала автоматически, думая только о том, что сказал ей Туманов. О том, как он ей это сказал. Отмахнулся, словно не было той встречи в гостинице. Не вспомнил. Мечты об интервью (да чёрт с ним, с интервью, кому оно нужно, главное — о разговоре, один на один, о драгоценных минутах его внимания) летели под откос. Оставался только концерт. — Мне нужно написать отчёт о концерте Туманова, — бесцветным голосом произнесла Нюрка. — И фотографии сделать. — Ну так делайте, — пожал плечами директор. — Только из зала. Идите в зал, концерт скоро начнётся. И вспышку выключить не забудьте, вы не должны отвлекать артиста, когда он работает. Ренат даже не поленился проводить её, вероятно, опасаясь, что она так и останется за кулисами. Провёл в зал, поставил у стенки недалеко от входа, где уже стояло несколько молодых людей с такими же фотоаппаратами. Журналисты других изданий? А над ними возвышалась бабушка в форменном пиджаке с очень строгим взглядом. Билетёрша, приглядывающая за порядком. Ей Нюрку и вверили. — Вот, ещё одна, — сообщил Ренат. — Господа, не забудьте! Фотографируем только без вспышки! И ушёл. Нюрка привалилась к стене. Что отсюда, интересно, можно сфотографировать? Профиль Туманова? Зря она надеялась, что займёт свободное место в зале — свободных мест просто не было. Да и бабка-надзирательница теперь не даст шагу сделать, вон как на неё поглядывает. Волшебное удостоверение журналиста уже не казалось таким уж всемогущим. Более того, сейчас Нюрка снова завидовала самым обычным зрителям. Пусть они не могли попасть за кулисы (толку-то, что она попала!), зато они сидели на хороших местах, откуда всё видно, а не стояли у стенки. И за ними никто не «присматривал». От нечего делать Нюрка рассматривала публику. Как она и ожидала, сплошные пенсионеры, преимущественно женщины. И русские, со старомодными бусами из янтаря или фальшивого жемчуга, улыбающиеся сморщенными ртами, подкрашенными морковной помадой. И азербайджанки, с тщательно уложенными волосами, в тёмных платьях, с серьёзными лицами. Редко встречались мужчины, в костюмах, несмотря на жаркую погоду. Больше всего мужчин было на первых рядах. Приглашённые от администрации? Похоже на то. Нюрка перебирала глазами первый ряд, пытаясь понять, кто и как здесь очутился. Вот эта бабка явно поклонница и вон та тоже. Ещё в юности, наверное, под песни Туманова плясала. Хмурый дед тоже вспомнить молодость пришёл. Эти два дядьки — чиновники, на лице написано. От министерства культуры, наверное. Да, вон у них возле ног какая корзина цветов стоит, точно от администрации. Вдруг её взгляд задержался на странной фигуре. Нюрка даже вперёд подалась, чтобы лучше видеть. На первом ряду, в кресле, расположенном ровно посередине, то есть на том самом месте, о котором Нюрка мечтала, сидела девушка примерно её лет. Худенькая, темноволосая, с короткой, под мальчика, стрижкой. В такой же серебристой рубашке, какую Нюрка видела у Всеволода Алексеевича на снимках и записях пару лет назад. И даже пиджак, надетый поверх рубашки, был похож на тумановский. Разве что галстука не хватало или бабочки. На коленях у девушки лежал огромный букет цветов — розы, красные, штук пятнадцать, не меньше. В дизайнерской бумаге, перетянутые пафосной алой лентой. Цветочный салон Узеира, тут и думать нечего, такие букеты собирал только он. Что-то мистическое было в появлении этой девушки. Нюрке казалось, что она — воплощённая насмешка судьбы над ней, Нюркой. Она сидела на её кресле. С её цветами! Похоже, единственная её ровесница в зале. Очень хотелось подойти и рассмотреть её поближе. Убедиться, что показалось. Что на самом деле там сидит какая-нибудь тётка лет сорока пяти. И букет совсем другой. И вообще это, наверное, чья-нибудь жена, получившая пригласительный на пару с мужем. Но подойти Нюрка не успела — начался концерт. Всеволод Алексеевич бодро вышел на сцену, распахнув руки, словно хотел обнять всех зрителей сразу. Бабочка у него была завязана, рубашка застёгнута, оба глаза смотрели одинаково выразительно, а на лице играла ослепительная улыбка, как будто не он только что ругался за кулисами. Да ладно, подумаешь, ругался. Можно его понять в конце концов. Любой артист нервничает перед выступлением, а тут ещё чай вовремя не принесли. Это же не пустой каприз, а рабочая необходимость. Он ведь объяснил, связки нужно согреть. И даже то, что он на неё, Нюрку, ругался — естественно. Не обязан он помнить все лица, которые ему встречаются. Сколько он ездит, гастролирует, и везде люди, бесконечный калейдоскоп лиц. Как всех упомнить? Да никак! А журналистов он имеет полное право не любить. Как будто они мало бреда про него пишут! И фотографии порой такие появляются, что руки оторвать их авторам хочется: то возле дома подкараулят, когда он выходит заспанный и помятый, то где-нибудь на тусовке заснимут, как он, не совсем трезвый, обнимает какую-нибудь юную звезду. И ведь он может не делать ничего предосудительного, его объятия могут быть чисто отеческими. Может, он наклонился к уху девушки, чтобы дать ей полезный совет, так сказать, от мастера сцены новому поколению. Но журналисты же всё переврут и испохабят! Вот он их и не любит. И его сегодняшняя грубость была адресована совсем не Нюрке, а всем журналистам в её лице. Она убеждала себя подобным образом, всё больше поддаваясь обаянию Туманова, щедро источаемому со сцены в зал. Он спел несколько песен «гражданского» репертуара и с видимым удовольствием перешёл к «лирическому блоку», который Нюрка любила больше всего. Сбоку смотреть было неудобно, зато слышно отлично — акустика в зале филармонии потрясающая, вполне можно и без микрофона обходиться. Но Всеволод Алексеевич работал с микрофоном, и из колонок лился голос, завораживающий, низкий, бархатный, пробирающий до мурашек. Заканчивая песню «Моя последняя любовь», он приложил руку к груди и склонился в поклоне с таким взглядом, будто и правда прощался с последней любовью прямо здесь и сейчас. До дрожи хотелось броситься к нему на сцену, прикоснуться, поделиться своим теплом, доказать, что ничего не закончилось, что он любим, что пусть только даст знак, и… И в этот момент на сцену поднялась та самая девушка из первого ряда. С огромным букетом из салона Узеира. Она шла к Туманову медленно, словно не существовало почти тысячи зрителей, внимательно провожающих её глазами. Музыканты, уже начавшие играть вступление следующей песни, оборвали мелодию, Всеволод Алексеевич повернулся, чтобы узнать причину. За «Последней любовью» обычно встык шла «Прилечу к тебе», он так привык, последовательность песен отработана на сотне концертов. Увидел девушку, улыбнулся. Нюрка смотрела, забыв дышать. Какой-то страшный сон. Всё-таки девушка, ей не показалось. И цветы, которые она переложила в руки Туманова. И даже не постеснялась его приобнять, коснуться щекой щеки в дежурном поцелуе. Ему пришлось наклониться, девушке — встать на цыпочки. Хоть бы каблуки надела, дура! На сцену — в ботинках! Мелкая совсем, даже на цыпочках ему — до плеча. И ушла, так же медленно, под умилённые аплодисменты зала. Сучка! От обиды хотелось плакать. Это она, она должна была быть сейчас там, на сцене, с букетом. Это её должен был целовать Туманов! Высокую, красивую, хотя бы на женщину похожую! Не то что это коротко стриженное недоразумение. Цветы она ему вынесла, ишь ты! Такой букет на сотню манат потянет. И билет ещё столько же. Дочка богатого папеньки? Вряд ли чья-то жена. Кто такую возьмёт? Почему же Нюрка никогда её раньше не видела? Она была уверена, что в Баку, да что там в Баку, во всём Азербайджане такая одна. Выходит, есть тут и другие поклонницы Туманова. Концерт пролетел как одно мгновение. Всеволод Алексеевич работал без антракта, за два часа перепел все свои популярные песни, исполнил несколько новых, встреченных, правда, без особого энтузиазма. Собравшиеся в филармонии бабушки хотели услышать те мелодии, которые любили с юности, и Туманов, похоже, это понимал, делал упор на «золотое избранное». Песни за три до конца Нюрка вспомнила про своё «редакционное задание», включила фотоаппарат и сделала несколько снимков. Получилось плохо — она понятия не имела, как настраивать врученный ей агрегат, да и ракурс был явно неудачным. В профиль Всеволод Алексеевич даже у профессиональных фотографов получался плохо, с выпирающим подбородком и заметным животом. Но вот занавес закрылся, и Нюрка сорвалась с места. Не потерять бы в толпе странную девушку, не дать улизнуть. Она просто обязана выяснить, кто это такая. Впрочем, девушка никуда и не торопилась. Она стояла в проходе, мешая выходить тем, кто сидел дальше неё, и смотрела на сцену, туда, где уже сомкнулся занавес, скрыв Туманова от зрителей. Как будто надеялась, что он выйдет ещё раз, хотя бы на поклон. Глупо, Туманов никогда не бисировал, как бы народ ни требовал. Равно как никогда не спускался в зал. Жизненный принцип — артист должен быть на сцене, от сих до сих, и ни минутой больше. Нюрка подошла, на ходу поправляя лямки фотоаппарата. — Он не выйдет, — негромко произнесла она. — Он не бисирует. — Я знаю. — Девушка повернулась. Глаза как у собаки, которую любимый хозяин пнул сапогом по морде. Совсем не такие, какие должны быть после концерта кумира. — Он не любит толпу, — продолжила девушка со странными глазами. — Его в молодости чуть не задавили. Фанатки на стадионе. С тех пор не любит. Сейчас трудно в это поверить, правда? Когда вокруг степенные бабки, и ты среди них одна… — Не одна, — тихо сказала Нюрка и подала руку. — Меня зовут Нурай. Ответное рукопожатие было крепким, совсем неженским. — Очень приятно. Сашка. * * * — А потом я поступила в медицинский. Сейчас уже в интернатуре, в пульмонологии. Последнее слово Нюрка не поняла, но переспрашивать не стала. Они сидели в маленькой комнатке в какой-то затрапезной гостинице Ичери Шэхера, единственным достоинством которой был вид из окна на Девичью башню. Войдя, Нюрка машинально отметила пятна на паласе и плохо застеленные кровати. Зато сонный администратор на входе даже не подумал проверить документы и беспрекословно пропустил Сашку вместе с поздней гостьей. В её отеле такой фокус бы не удался. — Выбирала, чтобы поближе к филармонии, — извиняющимся тоном пояснила Сашка, открывая дверь. — И у меня не прибрано. Нюрка только рукой махнула, ерунда, постаралась сделать вид, что не замечает беспорядка. А на самом деле жадно рассматривала разбросанные по номеру вещи: вывернутые наизнанку джинсы, смятую рубашку, свисающий со спинки стула и подметающий пол рукавами пиджак, чёрные мокасины, подозрительно напоминающие обувь Всеволода Алексеевича, только размеров на восемь поменьше. Но сильнее всего её внимание привлекли ключи, валявшиеся на туалетном столике. Даже не сами ключи, а брелок. Явно самодельный, на прозрачном пластиковом корпусе остались царапины от чьей-то настойчивой отвёртки, вознамерившейся вскрыть сувенир и вытряхнуть из него заводскую фотографию. Что на ней было, интересно? Какой-нибудь туристический пейзаж? Красная площадь или Храм Христа Спасителя? А может, потесниться пришлось изображению Киркорова или Билана? В любом случае теперь внутри брелока улыбался с фотографии Всеволод Алексеевич. Улыбался вымученно, и сам выглядел каким-то замотанным. Странный выбор снимка. Но ещё более удивительным для Нюрки казалось, что Сашка так вот запросто носит эти ключи, достаёт их на людях, чтобы открыть дверь. И любой может увидеть брелок с Тумановым. И кто-нибудь ведь наверняка задаст неудобный вопрос. И что она будет делать? Начнёт обсуждать Всеволода Алексеевича с посторонними? Для Нюрки это было дико. — Если хорошо себя зарекомендую в интернатуре, меня возьмут в ту же больницу на постоянную работу,— продолжала Сашка. — Хотя я и так уже в ней работаю, нянечкой. Совмещаю. Веришь, у интерна, который почти врач, зарплата в два раза меньше, чем я получаю, вынося судна и меняя постели. Нянечкой, правда, в урологии, соседнее отделение. Тоже хорошо, недалеко бегать. У нас там такие деды прикольные попадаются. Недавно был, ты не поверишь, ну копия Всеволода Алексеевича. Глаза такие же, нос, даже подбородок так же выступает. Я не поленилась узнать, как зовут, вдруг родственник. Но нет, конечно, просто похож. Весёлый дедушка, всё время меня конфетками угощал. А мне, понимаешь, вот хотелось к нему почаще подходить, узнать, не надо ли чего, чаю сделать, подушку поправить. Глупо, я понимаю. Ладно, чего это я только про себя. Теперь ты рассказывай, чем по жизни занимаешься? И давай ещё по одной. Она потянулась к бутылке. Бутылка была куплена в круглосуточном магазине недалеко от ворот Старого города. Нюрка чуть со стыда не провалилась, так на них смотрел продавец. Ещё бы, две девушки ночью покупают мартини. Но Сашка явно не чувствовала и тени смущения. Она вообще была другой — более свободной, где-то даже грубоватой в общении, по-другому одевалась, на лице ни грамма макияжа. И всё равно Нюрке казалось, что она смотрит не на новую знакомую, а в зеркало, и видит собственное отражение. Ещё одна девушка, у которой при упоминании Туманова горят глаза. Человек, с которым можно говорить о нём. Поразительно и так непривычно. Сашка вытряхнула последние капли мартини в чайные, изогнутые стаканы армуду. Другой посуды в номере не нашлось. — Похоже, придётся идти за второй, — хмыкнула она. — Главное, шоколадок я две взяла, а бутылку одну. Недальновидно как-то. Нюрка покачала головой.