снаружи, пока ты не закончишь.— Ты не можешь уйти! — запаниковала Венетия. — Ты…Отец снова пошевелился, негромко застонал и открыл глаза. Мгновение он смотрел на нас невидящим взглядом, затем увидел Венетию и все то, что она разложила на его кровати, и наконец его глаза остановились на мне.— Эдди, — пробормотал он. — Ты здесь…Его голос стал очень хриплым и казался чужим, но выражение глаз не оставляло сомнений: в них читались радость, облегчение, нежность и счастье. И в этот миг все остальное показалось мне не важным: и слайд-шоу из воспоминаний, и все секреты, и дурацкая возня вокруг маминой сумки. Единственное, что имело значение, — мой отец проснулся, подозвал меня к себе и был взволнован, увидев меня. Я осторожно подошла, с тревогой глядя на него. Он откинулся на подушку. Выражение его лица слегка изменилось.— Мне так жаль, — наконец прохрипел отец. — Все эти хлопоты, Эдди… Прости.Он прижал руку к груди, и я увидела, что у него дрожат пальцы. Я почувствовала, что у меня душа ушла в пятки. Венетия потянулась к кнопке рядом с кроватью.— Эдди, думаю, тебе лучше уйти. Очевидно, ты его расстраиваешь.Отец покачал головой и открыл рот, но его дыхание стало затрудненным, и Венетия нажала кнопку.— Пап, прошу, послушай меня! — торопливо произнесла я. — Тебе совершенно не за что просить прощения. Пожалуйста, помолчи; у нас еще будет время. Ты скоро поправишься. Вернешься домой. — Я помолчала, а затем продолжила: — Мы сможем поговорить обо всем, когда тебе станет лучше. Это не к спеху. Только поправляйся, ладно? Как только ты вернешься домой, я приготовлю для тебя сконы с голубикой, хорошо? Ничего не изменилось, все по-прежнему.Отец не открыл глаза, но, кажется, понял, что я ему сказала. Его рука пошевелилась, он нашел мои пальцы и сжал их.— Я не хотел тебя ранить, — прошептал он.На его лице выступила испарина, и я торопливо пробормотала:— Я знаю, знаю, пап. Прошу, не волнуйся. Прости меня за все. Я не нарочно… Я так хочу, чтобы ты поправился, хочу, чтобы ты вернулся домой!— Эдди, ради всего святого, оставь его в покое! — громко произнесла Венетия, явно испытывая облегчение от того, что больше не нужно шептать.В палату вошла сестра, чтобы проверить мониторы.— Я позову врача, — сказала она.В коридоре послышались голоса, дверь открылась, и вдруг отец снова приподнял веки.— Я не лгал, — прохрипел он. — Может быть, он твой биологический отец, но ты никогда ему не принадлежала. Ты всегда была моей дочерью. Моей родной дочерью, самым большим чудом и счастьем.Дыхание застряло у меня в горле. Я хотела ответить, но тут пришел доктор, и сестра отпихнула меня в сторону. Я снова открыла двери и увлекла Венетию из палаты, не сводя глаз с отца. Я смотрела на него, пока дверь не закрыли у нас перед носом.Глава восемнадцатаяЕго отвезли по коридору в другую комнату, чтобы провести еще какие-то анализы, а мы с Венетией остались ожидать у двери. Наконец вернулся врач. Судя по всему, сначала он собирался устроить нам взбучку, однако после сжалился, увидев, в каком мы состоянии, и вместо этого сообщил последние новости, густо сдобренные медицинскими терминами: перикардит, проверка на предмет отека легких и стенокардия. А в конце произнес то, что мы смогли понять.— С вашим отцом все будет в порядке. Физическое состояние стабильное, насколько это вообще возможно после сердечного приступа, но он очень слаб и устал. Ему нужен покой.Венетия бросила на меня красноречивый взгляд, но я его проигнорировала.— Можно нам остаться? — с тревогой поинтересовалась я у врача. — Я имею в виду в коридоре. Я не пойду в палату и не буду расстраивать отца, обещаю.Врач заметно смягчился.— Да, конечно. Мы постоянно будем то привозить, то увозить его на процедуры. Вашему отцу нужно несколько дней полного покоя, а затем он сможет вернуться домой. Его сердцу следует дать возможность прийти в норму.Я позвонила Клер и сообщила ей, что не приду, затем попрощалась с потрясенной Венетией — которой пора было ехать в Портленд на дородовый осмотр, который нельзя было пропускать, — и вернулась к дверям отцовской палаты.Я провела там несколько часов, до приезда Джаса. Я уже хотела отменить встречу с Фиби, однако понимала, что это будет нехорошо, ведь она ехала из самого Бирмингема; и даже несмотря на это, я бы, наверное, не пошла туда, если бы из-за угла вдруг не появился дядюшка Фред, нагруженный виноградом и очередной кипой журналов, и не сообщил, что собирается побыть с братом несколько дней, — волноваться не о чем, ночевать он будет у старого друга, никаких проблем. Дядя Фред пообещал проследить за тем, чтобы все прошло идеально.Когда я пришла на кладбище, Фиби, стоя ко мне спиной, смотрела на ворота из кованого железа, зажатые между каменными столбами, и на приютившуюся слева маленькую сторожку с сизой, поросшей мхом крышей. На моей сестре был тот же тренчкот карамельного цвета (пояс туго затянут), кремовые брюки и туфли на высоких каблуках. Волосы на этот раз были распущены и спадали на спину, длинные, идеально прямые, похожие на блестящий плащ.— Привет, — запыхавшись, произнесла я, и Фиби резко обернулась.На ее лице читалось невероятное облегчение.— Привет.Она шагнула ко мне, и я отступила на шаг, отчаянно пытаясь вспомнить правила этикета. Нужно ли пожать ей руку или достаточно коснуться плеча? А может, нам следует обняться? Я вскинула обе руки, немного отклонила спину назад ? и в конце концов нашла убежище у небольшого неровного столбика.— Я не хотела входить, — произнесла Фиби, делая вид, будто не замечает моих странных па. — Боялась тебя пропустить. — И, с опаской глядя на меня, она улыбнулась.У нее был мелодичный, нежный голос, я обратила на это внимание еще в первую встречу. Губы изогнулись, нарушая симметрию лица и придавая ему несколько озорное выражение. Сейчас мы стояли очень близко на наклонной поверхности, поэтому казалось, что мы почти одного роста. Теперь я могла смотреть ей прямо в глаза, ярко-серые, широко посаженные и — я ощутила укол в горле — слегка раскосые. Искусно накрашенные, окаймленные длинными черными ресницами, подчеркивавшими темный ободок внутри радужной оболочки. Эти глаза явно принадлежали представительнице рода Холлоуэев. Такие же, как у моей матери. У моей бабушки. У меня.Почему-то огорченная этим внезапным открытием, я снова отступила назад и махнула рукой в сторону ворот.— Кладбище довольно маленькое.На неловкий миг мы замерли, изучая пустую ротонду, узкие тропинки, уходившие влево и вправо, широкую, обсаженную деревьями дорожку. Сзади послышался скрежет, и мгновение спустя слева показался крепкий мужчина с лысой головой, довольно неумело спрятанной под потрепанной фетровой шляпой. Он катил перед собой тачку, полную щепы.— Здрасьте, — проворчал мужчина. Судя по всему, это был кладбищенский сторож. — Вы туда или сюда?— Простите? — вежливо произнесла Фиби и украдкой посмотрела на меня.— Вы заходите или нет? — нетерпеливо произнес мужчина, а затем указал на надпись, гласившую: Кладбище закрывается на закате.— Заходим, — спокойно отозвалась Фиби. — Мы вам не помешаем?— Располагайтесь, — низким голосом сказал мужчина и махнул рукой в сторону могил и тисовой изгороди. — Тут никто не будет против.Переведя взгляд, я заметила, что Фиби смотрит на сторожа с некоторым замешательством, и едва удержалась, чтобы не рассмеяться. Я повесила сумку на плечо и провела сестру за ворота.— Пойдем, здесь недалеко.— Скоро закрываемся! — крикнул нам вслед сторож, а затем покатил свою тачку дальше и через минуту скрылся из виду.— Лад-но! — отозвалась Фиби, обернувшись через плечо.Мы медленно пошли по одной из усыпанных гравием тропинок, вдыхая свежий аромат недавно стриженной травы и влажной почвы.— Здесь есть и другие члены твоей семьи? — поинтересовалась Фиби, как будто мы пришли на крестины.Я переступила через лужу.— У мамы было мало родственников. Она была единственным ребенком в семье. Дедушка и бабушка похоронены в Лимпсфилде. Мой отец… — Я вдруг умолкла, внезапно осознав, что веду себя невежливо, используя притяжательные местоимения в единственном числе, однако Фиби слушала меня с интересом и, судя по всему, совсем не обиделась.— Поэтому она лежит здесь одна. Пока папа… Ну, ты понимаешь.Газонокосилку выключили. Воздух был серым и влажным. На листьях рододендронов слева от нас висели капли воды. Мы шли между надгробиями по поросшим травой узким тропинкам. Дождь решил сжалиться над нами и прекратился.— Мама любила бывать на кладбищах, — быстро добавила я. — Читала надписи, выбитые на могильных плитах, дату рождения и смерти. Куда бы мы ни приезжали, мы всегда ходили на кладбище. Немного жутковатая одержимость, но я где-то читала, что многим людям это нравится. Думаю, в Америке для них даже название придумали — какие-то «филы»… Сейчас прямо… Сюда.Фиби кивнула, и я решила помолчать, пока мы не дойдем до могилы.— Что ж, эм-м, вот мы и на месте. — Я неловко махнула рукой, указывая на прямоугольный камень у нас под ногами.Мы посадили на маминой могиле маленькие самшитовые деревья, и за прошлый год они сильно разрослись, образовав по бокам участка нечто вроде миниатюрной изгороди. Рядом с цветами пробивалась трава, придавая этому месту сходство с маленькой лужайкой. И только возле камня ничего не росло. Кто-то, наверное Венетия, недавно принес сюда большой терракотовый горшок с розовым кустом и установил его прямо посредине, загородив надпись на камне.Элизабет Софи ХарингтонРодилась 13 августа 1941 года, умерла 15 мая 1999 годаДаю Ему, отдавшему за меня Свою жизнь,Отдавшему мне Себя и велевшему спетьЧудесную новую песню.Я бросила взгляд на Фиби, и мне показалось, что ее лицо немного осунулось. Глаза моей сестры блестели от слез. Она заметила мой взгляд, и я потупилась, испытывая изумление и зависть, а потом чуть пошевелилась, чтобы взять ее за руку или положить ладонь ей на плечо, в общем, сделать что-то такое, что обычно делают, чтобы утешить человека. Но Фиби покачала головой.— Мне нравится надпись, — произнесла она.— Это стихи Кристины Россетти. Мама очень любила их…Внезапно я представила себе, как моя бабушка читает стихи Кристины Россетти в 1949 году, затем позже, уже с дочерью, передавая ей любовь к словам, которая осталась с моей мамой навсегда и которую она, в свою очередь, передала нам, своим детям, страстно любившим читать. Чудесную новую песню. Лирика Россетти всегда казалась мне несколько мрачноватой, но в словах, которые выбрал отец, была нотка радости, обещание и надежда. Я слегка улыбнулась. Мне нравилось то, как жизнь моей мамы переплеталась с жизнью бабушки даже за порогом смерти, как моя жизнь переплелась с их жизнями, — несколько якорей, соединивших нас вместе.Стоявшая рядом со мной Фиби дышала ровно, и, взглянув на нее, я увидела, как поднимается и опускается ее грудь. Наконец она подняла с земли сумку, которую принесла с собой, и извлекла оттуда маленький цветочный горшок.— Боюсь, ему досталось в дороге, — виновато произнесла она. — Я выкопала цветок в своем саду сегодня утром. Мне хотелось, чтобы у мамы была эта маленькая энотера, которую я вырастила.— Что ж, можно будет не переживать по поводу полива, — сказала я, указывая на серые небеса. — Тебе нравится заниматься садоводством?— Честно говоря, моим рукам не хватает практики. Я слишком часто уезжаю. Но в общем-то, да, мне нравится возиться в саду.Фиби извлекла из сумки пластиковый пакет, в котором лежали пара садовых перчаток и маленький совочек, затем выкопала небольшую ямку в вязкой почве, прямо напротив камня, опустила в нее энотеру и засыпала корни землей. Я заметила, что, выпрямляясь, Фиби слегка коснулась могильного камня. Я невольно открыла рот, чтобы прокомментировать это действие, странное желание погладить могильный камень матери, которое разделяли, судя по всему, мы обе, но Фиби уже встала, наклонив голову, в спокойной и изящной позе, и я неловко отодвинулась.— Там, за деревьями, есть скамья. Пойду посижу там. А ты не спеши, хорошо?Она с благодарностью улыбнулась:— Я скоро приду.Глава девятнадцатаяПод вязами было очень тихо и спокойно. Май пах зеленью, росшей вокруг меня, и влагой. Сегодня было не слишком холодно и сыро, но иногда налетал легкий бриз. Вокруг не было ничего, что раздражало бы органы чувств. Я сидела неподвижно, обняв мамину сумку, и постепенно больница и семья отступили на второй план, оставив лишь мимолетное воспоминание о минувшей ночи, которое, если учесть успокаивающее воздействие серых и темно-зеленых тонов, стало чуть менее пугающим и более простым. Возможно, мне следовало полностью абстрагироваться от этого и уделять все внимание отцу, и точно так же мне следовало найти способ примириться с памятью о своей матери. Быть может, стоило начать со слов: «Я никогда не забуду день твоего рождения» и «Ты всегда была моей дочерью»…Снова глубоко вдохнув запах мокрых вязов и прохладной сырости, я увидела среди деревьев Фиби.Она шумно вздохнула. Глаза на бледном лице казались красноватыми. В руке моя сестра крепко сжимала скомканный платок, однако в целом выглядела сдержанной.— Все это по-прежнему кажется таким… таким…— Нереальным? — спросила я.— Непривычным. — Она откашлялась и, обернувшись, снова посмотрела на могилу.— Сложным, — предположила я.— Грустным.— Да, — сказала я, и Фиби опять вздохнула, а затем осторожно промокнула глаза, чтобы не размазать макияж.Я улыбнулась ей со своего края скамьи, внимательно вглядываясь в серые глаза сестры. Узнавать эти черты было уже не так больно, поскольку глаза у Фиби Робертс были очень выразительными, но все же совсем не такими, как у меня или у мамы, а когда моя сестра улыбнулась и убрала платок, ее лицо снова изменилось — четче проступили острые углы скул.— Насчет того дня… еще раз прошу прощения, — начала я, но Фиби остановила меня, подняв руку.— Послушай, Адель, мне делается дурно при мысли о том, как я выглядела в твоих глазах. Давай просто начнем все с чистого листа? Пожалуйста! Забудем о том, что сначала я разыскала тебя, потом испугала, а потом ты накричала на меня и убежала.— Начнем с чистого листа, — согласилась я и с понимающим видом кивнула.Я не привыкла просить прощения и принимать извинения. Моя мать была королевой и выглядела соответственно: поджатые губы и выгнутые дугой брови. Венетия могла дуться целыми днями и прощала неохотно, лишь после того, как я приползала к ней на коленях мириться.Фиби вынула из сумки газету, развернула ее, положила на скамью, сверху разложила пластиковый пакет, затем расстелила вторую половину газеты рядом с собой и поставила на нее сумку. Сама села на пластиковый пакет. Увидев, что я за ней наблюдаю, Фиби пожала плечами:— Терпеть не могу, когда пачкаются мои вещи.— Но почему и газета, и пакет?— Не хочу, чтобы на брюках отпечатались последние новости.И конечно же, я тут же ощутила, как влага проникает сквозь мои джинсы, и осознала, что спереди у меня грязные круги из-за того, что я стояла на коленях у могилы. Мне оставалось лишь с завистью покоситься на кремовые брюки Фиби, которые, несмотря на то что она сажала энотеру, сияли чистотой на фоне темно-коричневой скамьи.— У тебя нет детей, правда? — спросила я.— Нет, — отозвалась Фиби. — Я живу одна.Она не стала ничего объяснять, и мы снова замолчали. Я совершенно не представляла себе, что говорить дальше. О чем можно беседовать с незнакомым человеком, который на самом деле — твоя сестра-близнец? Или с сестрой-близнецом, которая на самом деле тебе совершенно чужая? Как создать родственные узы на пустом месте? Рядом со мной сидела Фиби. Она опустила плечи — отчего ее голова оказалась на одном уровне с моей — и теребила кусочек газеты, на которой стояла сумка.— Я совершенно не так себе все это представляла. Может быть, нам не стоит задумываться обо всем этом и лучше говорить о чем-нибудь другом? Может быть, это нас к чему-то приведет?То есть друг к другу, по всей видимости имела в виду она.— Да. Начинай, — предложила я.На мою трусость Фиби ответила лишь мимолетной улыбкой.— Моя мать, моя приемная мать, — ее зовут Мейделин Робертс, — была беременна, на восьмом месяце. У нее началось кровотечение, довольно сильное, и отец повез ее в больницу. Они живут в Бримли, это между Хоршемом и Хейуордс Хит, но в госпитале Всех Святых в Брайтоне они побывали раньше, потому что там было специальное оборудование. У мамы были какие-то проблемы со слизистой матки, и из-за этого у нее случилось несколько выкидышей. Это была самая продолжительная беременность, но мама все равно потеряла ребенка. К тому моменту ей было тридцать восемь, и они с отцом отчаянно хотели иметь детей, но когда врачи закончили операцию, было ясно, что вероятность того, что она забеременеет еще раз, очень незначительная.Я сочувственно вздохнула и кивнула.— Да, и в 1960 году с этим ничего нельзя было поделать. В ту ночь в госпитале родился ребенок, и его мать хотела, чтобы он попал в хорошую семью. — Фиби замолчала, давая мне время осознать, что женщина, о которой она говорит, была нашей матерью, а ребенок — она сама.— Мои родители уже подумывали об усыновлении. Но желающих было много, и к тому же в их возрасте это было непросто. Ко всему прочему Бримли — маленький городок, где соседи постоянно судачат друг о друге и суют свой нос, куда их не просят. Купишь упаковку тампонов в аптеке, и соседи вынесут тебе бутылку с горячей водой, когда ты будешь проходить мимо их ворот. Думаю, у них случился бы удар, если бы они узнали, что мои родители усыновили ребенка. Но это было совсем другое, тайное усыновление. Никто ни о чем не узнал. Дело было верное — так она мне сказала.— И что случилось, когда они вернулись в Бримли? — спросила я.— Они ничего никому не рассказали, — поморщилась Фиби. — Если тебе когда-нибудь доведется побывать в Бримли, поймешь почему. Скрыть правду оказалось просто, ведь все знали, что Мейделин была беременна. Она сказала, что ребенок родился раньше срока, и, по-моему, со временем сама в это поверила.— Угу, — буркнула я.Было странно размышлять о том, что если бы мама ткнула пальцем в меня, а не в Фиби, этим ребенком из Бримли могла бы быть я. Мне стало интересно, вспоминала ли моя мама о Фиби, думала ли о том, что она могла быть совсем другой, не похожей на тревожную, беспокойную дочь, которая ей в итоге досталась. А я, была бы я счастливее в Бримли, чем на Роуз-Хилл-роуд?— Полагаю, приемные родители сделали это ради меня: они хотели, чтобы я росла как все, чтобы о нашей семье не судачили соседи. Сейчас все могло бы быть иначе, хотя наш городок с пятидесятых годов почти не изменился. Стоит тебе туда попасть, и ты тут же начинаешь чувствовать, будто на тебя надели передничек и поставили к плите.— Но ты там больше не живешь? — спросила я.— Господи, конечно, нет! — с ужасом воскликнула Фиби. — Я сбежала при первой же возможности — переехала на север Лондона. Я живу в Солихалле, там довольно мило и недалеко аэропорт.— А зачем тебе аэропорт? — спросила я. — Ты работаешь стюардессой? — Этим можно было бы объяснить ее ухоженный вид.— Нет, я пилот, — отозвалась Фиби.— Пилот? — невольно переспросила я.Что бы я о ней ни думала, такого я не ожидала.— Да, — усмехнулась моя сестра. — На коммерческих рейсах.— Ты любишь путешествовать?— Обожаю. Ощущение полета — самое лучшее чувство на свете, да и пейзаж постоянно меняется. — Фиби снова усмехнулась. — Я облетела весь мир. А ты чем занимаешься в кондитерской?— Черт, похоже, ничем особенным, — отозвалась я, думая о том, как бы это понравилось моей матери — подниматься в небо, путешествовать. — Я училась на кондитера, — добавила я, поскольку Фиби, видимо, ждала продолжения.Глаза у нее засверкали.— О, потрясающе! Люблю тортики. А та кондитерская, в которой ты работаешь, выглядит просто роскошно.— Мне кажется, что я тружусь там всю жизнь. Хорошее место, приятные люди.Услышав собственный голос, такой монотонный и почти виноватый, я добавила с вызовом:— Знаешь, мне нравится работать в кондитерской. Это целая наука, довольно непростая. Обожаю свою профессию.— Я тоже люблю сладкое, — с энтузиазмом произнесла Фиби, — хотя готовить почти не умею. А ведь это один из наиболее важных навыков. Если бы «M&S» открывались позже, я бы давно умерла с голоду.— Твои родители, должно быть, очень тобой гордятся, — сказала я. — Черт возьми, пилот! Это невероятно круто.Но она лишь скромно покачала головой.— Карьера пилота у обитателей Бримли не в чести. Мне пришлось получить стипендию, чтобы оплатить учебу.— А тебе было хорошо… ну, жить с родителями? Расти с ними? — спросила я с некоторой неохотой. Впрочем, пока что разговор у нас получался вполне безопасный: детство, работа, еда.Фиби, по всей видимости, не чувствовала неловкости и ответила на мой вопрос:— Да, знаешь, я много думала об этом, и могу сказать, что все было хорошо. Правда. Мы неплохо ладили и близки с мамой до сих пор. Но мои родители были уже немолоды. Люди с устоявшимися взглядами. Когда я окончила школу, отцу было почти шестьдесят, и к тому же он был консерватором. Люди в Бримли живут так, словно в мире ничего не меняется. Никто там не пытается прыгнуть выше головы… Думаю, я всегда хотела чего-то добиться. И еще я была чересчур высокой. — Фиби хихикнула. — Возвышалась над всеми, как каланча. В общем, мне жилось хорошо, но довольно одиноко. Я была рослым застенчивым ребенком, которому хотелось достать луну с неба, и не только.— У тебя есть еще какие-нибудь родственники?— Несколько двоюродных братьев и сестер. Одна из них младше меня, ее зовут Хлои. Она работает парикмахером в Бримли. Хлои довольно милая; родила троих детей. Остальные мои кузены старше меня, а родных братьев-сестер у меня, разумеется, никогда не было. — Фиби помедлила, а затем добавила, густо покраснев: — Когда я училась в начальной школе и другие дети называли меня «дылдой» и «учительской любимицей», я представляла себе, будто у меня есть старший брат, который за меня заступится. — Она вдруг усмехнулась и махнула рукой. — Его звали Чарли. Он был выше меня и занимался боксом. Я даже знала, какого цвета его боксерская груша — черная с желтым. Думаю, это чтобы было страшнее, вроде осы, понимаешь?Сестра толкнула меня локтем, и я тоже рассмеялась. Она держалась так естественно, что и я расслабилась.— Моя жизнь стала гораздо лучше, с тех пор как я уехала из Бримли и поступила в академию авиации. А день, когда я купила собственный дом, был просто чудесным. Возле него есть маленький сад. Я вложила в свое жилище все, что у меня было. Расширила мансарду и переделала кухню. Я люблю его почти так же сильно, как и свою профессию. Иногда я чувствую себя там одиноко, но зато могу делать что угодно, и никто слова мне не скажет.— Господи, как же мне знакомо это чувство! — с жаром воскликнула я. — Переехав из родительского дома, первые несколько недель я пекла на