чердаке, в луже солнечного света. Я бродила вдоль книжных полок, где стояла бóльшая часть маминых книг, время от времени останавливалась, натыкаясь то на торчащий среди книг листок бумаги, то на пустой конверт, то на клочок застрявшей между страницами салфетки, тонкой и истрепавшейся от времени. «Памела». «Ярмарка тщеславия». «Французова бухта». Вера Бриттен. И более новые: Маргарет Этвуд, Джойс Кэрол Оутс, Джорджетт Хейер.Я, мама и Венетия, объединенные непривычной гармонией, были поклонниками Джорджетт Хейер, и половина полки была заставлена ее сочинениями. Он стоял в самом конце, в ряду недавно переизданных томов в красочных мягких обложках и более старых книг в твердых переплетах, прикасаться к которым нам было запрещено, потому что они были слишком хрупкими; их переплеты крошились, а корешки выцвели до универсального серо-коричневого цвета. Я искала пурпурный корешок нового издания «Фредерики», моей любимой книги, и ее выцветший двойник первого издания. Я уже давно не читала Хейер, и мне стало грустно при мысли о том, что теперь эти книги будут стоять здесь долгие годы, нечитанные, нелюбимые, целый ворох воспоминаний и вечерних бесед о том, какой фаэтон мы бы предпочли для прогулки в Гайд-парке и за кого бы мы вышли замуж, если бы была возможность выбирать. Может быть, если у Венетии родится девочка, она заберет все это и передаст своей дочери? Или книги возьмет Фиби для маленькой Шарлотты? Или я? Кто знает, что еще приготовила нам жизнь?— Эдди! — послышался громкий голос.— Иду! — крикнула я в ответ.Мысленно попрощавшись с «Фредерикой», я уже хотела спускаться по лестнице, но внезапно мое внимание привлек предмет, не похожий на остальные. Он стоял возле «Дочери Фаро». Если бы я проходила мимо и смотрела на него сверху, то не заметила бы его, но сейчас, когда вечернее солнце светило из бокового окна, а я стояла, наполовину согнувшись и возрождая дружбу с «Фредерикой», мне в глаза бросился серебристый уголок, которого я раньше не замечала. Заинтересовавшись, я коснулась его, машинально стараясь тщательно соблюдать мамины инструкции и не трогать потрескавшуюся обложку «Дочери Фаро». Наконец выудив его из строя, я осторожно раскрыла обложку и перевернула первую страницу. Мне пришлось срочно сесть, и я чуть не ударилась головой об угол книжной полки.Это был дневник.Глава тридцать шестаяОн был темно-серым, очень простым, почти мрачным, и, открыв его, я увидела страницы, исписанные почерком моей матери, осторожным и еще детским.— Эй? Есть там кто-нибудь наверху? Адель?Я захлопнула дневник и поставила его обратно на полку, чувствуя, как часто бьется сердце. Я услышала шаги, приближавшиеся по коридору, и увидела, как из-за угла вышел отец. Он выглядел значительно лучше, чем когда я видела его в последний раз.— Папа! — воскликнула я, вздрагивая и заставляя себя не смотреть на полку. Есть ли там еще один дневник? А может быть, их несколько? — Я не слышала, как ты пришел.— Венетия сказала, что ты заблудилась на чердаке. Все в порядке?— Шарики, — отозвалась я. — Я пришла, чтобы найти шарики. — И я протянула ему горстку сморщенных зеленых оболочек. — К твоему прибытию они должны были висеть на стенах и перилах. Мне ужасно жаль.Отец улыбнулся.— Дом и так прекрасен.— Я очень рада тебя видеть! Ты хорошо выглядишь.И это было правдой. Его лицо посвежело, приобрело здоровый оттенок, но, что еще важнее, отец больше не выглядел потерянным. Двигался он осторожно, время от времени прикасаясь к груди, словно чтобы убедиться, что там все в порядке, но глаза сияли, и, говоря со мной, он смотрел на меня, действительно смотрел на меня.— Эндрю тоже здесь. И Фред. Чудесное возвращение домой!Мой отец, разговаривающий полными предложениями! Да еще произносящий несколько предложений за раз, так, что из этого получался настоящий разговор.— Пап, — начала я, — мне… мне ужасно жаль. По поводу того, что я сказала. И…Он не дал мне договорить.— Я должен все объяснить. — Его лицо уже не было таким спокойным. — Я попросил остальных без нас начинать есть и пить. Это займет их на какое-то время. К тому же пить мне, боюсь, уже нельзя…Он опустился на ступеньки и махнул мне рукой, приглашая сесть рядом.— У меня было много времени на размышления, пока я лежал в больнице, куда, кстати, больше попадать не собираюсь. Вся эта суматоха и отдых… Это кого угодно доконает.— У тебя был сердечный приступ, — строго напомнила я. — Вокруг тебя и должны были суетиться, а ты должен был отдыхать.Отец отмахнулся от моих слов, а затем глубоко вздохнул.— Все, что ты сказала тогда, правда. Ну, почти. Лиззи встретила того человека в Сассексе и…— Да, я знаю, — перебила я его. — Его имя Джон Шоу. Я встречалась с его… хм… с его женой, в Тайдфорд Кроссе, и она рассказала нам о том, что произошло с мамой, до самых родов.— С женой? — Отец поднял брови. — В Тайдфорд Кроссе?— Да. Слушай, давай ты расскажешь мне, что случилось после родов, когда мне была неделя или около того, а я просвещу тебя по поводу остального. Просто, как мне кажется, у нас не так уж много времени, и Венетия…К счастью, умение кратко выражаться было одной из сильных сторон моего отца.— Что ж, ладно. Когда я впервые тебя увидел, тебе была неделя от роду. Я учился в Лондонской школе экономики, ну, знаешь, у меня была социальная стипендия, и я жил у тетки в Ист-Далвиче. Она была одинока и радовалась тому, что я помогаю ей по дому, а я был рад тому, что у меня есть крыша над головой. С жильем в Лондоне в то время было туго, и денег у меня было в обрез.В общем, сижу я в своей комнате, смотрю в окно и вдруг вижу человека, женщину, хотя она была так замотана с головы до ног, что я не сразу это понял. Было холодно, уже стемнело, и людей на улице было немного. Я наблюдал за тем, как она проходит мимо моего дома. Было в ней что-то странное… И вдруг возле нашей двери она споткнулась и упала. Я стал ждать, когда она поднимется, но женщина не вставала. Она продолжала лежать на мостовой. Я торопливо спустился по лестнице, выбежал на улицу. Было морозно, всю неделю шел снег. Я попытался помочь ей подняться, пока ее одежда не промокла от снега. Но женщина была так слаба, что не держалась на ногах, и я усадил ее на ступеньку. И вот тогда-то я и увидел тебя. Твоя мама несла тебя в слинге, привязанном к телу. Когда она упала, он уже начал развязываться, и она едва сумела уберечь тебя от удара о мостовую. Уже в таком раннем возрасте у тебя была копна волос, — он улыбнулся, — и крохотное маленькое кругленькое личико, выглядывающее из-под шарфа. Ты не издала ни звука. Ты всегда была очень послушной девочкой…Его улыбка поблекла.— Твоя мать была немного не в себе, и я испугался, что, если отпущу ее, она снова упадет в обморок. Поэтому я завел ее в кухню и хотел уже вызвать врача, но, немного придя в себя, она принялась умолять меня не делать этого. Лиззи пыталась добраться до какого-то знакомого ей места, какого-то миссионерского дома для женщин, попавших в беду, но не смогла его найти и теперь не знала, куда деваться. Я не знал, правильно ли поступил, подобрав ее на улице, и переживал из-за того, что скажет тетя, когда придет, но твоя мама была такая юная и грустная, и держала тебя так, словно толком не знала, что с тобой делать, и я не мог поступить иначе: я оставил ее у кухонной плиты, чтобы она согрелась.Когда тетя вернулась домой, мы стали думать о том, что нам делать. Моя тетя — ты ее не помнишь, но она была похожа на бабушку, очень практичный и, что тут скажешь, добрый человек — постелила постель, помогла твоей маме раздеться и покормить ребенка, затем сложила в коробку простыни, сделав для тебя кроватку, и сказала, что обо всем поговорим утром.На следующее утро тете не хватило духу отпустить Лиззи, поэтому она разрешила ей остаться еще на одну ночь, помогала ухаживать малышкой, и постепенно, по кусочкам, мы выудили из нее историю о мертвом малыше и о том, которого она смогла спасти от «Милосердных сестер» и усыновления, а когда попытались выяснить, где ее семья и не ищут ли они ее, она замолчала. Лиззи пережила серьезную травму, испытала потрясение и была сильно напугана, и мы не смогли выставить ее на улицу. Она была больна, физически, но в первую очередь душевно. Сейчас у нас есть психологические консультации для людей, потерявших близких, но тогда ничего этого еще не было. Моя тетя Лавиния взяла Лиззи под свое крыло, кормила ее, ворковала над ней, качала на руках тебя, а когда Лиззи стало лучше, она начала работать по дому и ходила за моей тетей, словно тень. Мы придумали целую историю, будто она — наша дальняя родственница, приехавшая погостить к нам с малышом. Благодаря этому Лиззи могла бы выходить на улицу, не смущаясь перед соседями, но она никого не хотела видеть, не хотела даже выходить из дому. Она панически боялась, что однажды явится отец и заберет ее. Я подолгу сидел рядом с Лиззи, разговаривал с ней, когда она была не против, играл с тобой; посадив тебя в коляску, гулял в небольшом парке по соседству: тетя Лавиния была уверена, что тебе необходим свежий воздух.Лицо отца погрустнело.— Лиззи понадобилось много времени на то, чтобы поправиться. Это было непросто, ведь ее сильно ранили, она была еще очень молода, когда потеряла мать и ребенка, но я видел, что она хочет поправиться. Мы вчетвером стали одной семьей. Ты была потрясающим ребенком — очень спокойным, тихим, как будто боялась доставить матери неудобства. С удовольствием сосала бутылочку и засыпала, а в остальное время ворковала в постельке. А еще ты была очень светлой. Знаешь, ты начала переворачиваться на животик раньше положенного срока. Ты очень любила, когда тебе читали, когда с тобой играли. Я никогда не забуду те дни. Я с первых дней полюбил Лиззи, и даже если она не любила меня так же сильно, она очень старалась снова стать частью этого мира, где любовь была возможна, и этого было для меня достаточно. Тебя я тоже полюбил… — До этого отец говорил спокойно, но тут вдруг заморгал, — и думаю, она была благодарна мне за это.Я сглотнула.— Похоже, вам было очень сложно.Отец вздохнул.— Нам было непросто. Но зато наши отношения были особенными.— А… тебя не смущало то, что я… что я была чужим ребенком?Долгое время отец молчал, и я уже начала беспокоиться и в то же время надеться, что девять с половиной месяцев беременности помешают Венетии подняться по ступенькам. К счастью, судя по гулу голосов и смеху, доносившимся снизу, по нас никто особо не скучал.— Нет, потому что ты никогда ему не принадлежала. Я настоял на том, чтобы в твоем свидетельстве о рождении стояла моя фамилия. Мне не хотелось, чтобы, когда мы с Лиз поженимся, возникли какие-то домыслы, какие-то сложности. — Голос отца стал тверже. — Он был женат, да и не был надежным человеком, раз соблазнил семнадцатилетнюю девушку, в то время как дома его ждала жена. Бедная Лиззи изо всех сил старалась не сойти с ума. Ей очень хотелось поправиться. Он уже не имел для нее значения, и я считал, что так и должно быть. — Лицо отца застыло. — Делая Лиззи предложение, я понимал, что, возможно, она к этому еще не готова. Но она хотела, очень хотела стать моей женой. Думаю, ей нужно было пристанище, нужен был дом. Видишь ли, она все еще была очень юной, ей было восемнадцать лет. Поэтому мы заключили сделку: она забудет о прошлом и посвятит себя нашей совместной жизни. Полностью. Не оглядываясь назад. Я же приму тебя как дочь, и мы станем семьей. Мы никогда больше не говорили о прошлом и растили тебя так, как если бы ты была моей родной дочерью.Я смотрела в коридор, вспоминая несколько личных вещей, которые мама бережно хранила, ее аккуратность, отсутствие сентиментальных сувениров, эмоционального беспорядка. Конечно, она сполна выполнила свои обещания. Хотелось ли ей сохранить больше старых писем, фотографий и сувениров? Или ей было слишком грустно, тяжело вспоминать о прошлом, поэтому она с легкостью согласилась на поставленное мужем условие, возможно, даже с некоторой долей облегчения, и постепенно это стало частью ее личности?— А что же Джордж Холлоуэй? — спросила я.Отец помолчал; лицо у него было грустным.— Лиззи с ним больше не виделась. Несколько месяцев спустя мы поженились в Саутуаркском регистрационном бюро, а тетя Лавиния осталась дома, чтобы присматривать за тобой. После свадьбы мы продолжали жить у нее, и нужно отдать должное твоей матери — на следующий же день она нашла работу и трудилась не покладая рук, стремясь чего-то добиться. В конце концов она поступила в университет и получила ученую степень. Сегодня кажется, что все это очень просто, но тогда это было далеко не так. Все это далось Лиззи нелегко, и она никогда не воспринимала это как должное. Конечно же, было трудно, но я никогда не забуду первые годы нашей совместной жизни. Ты отправлялась в школу, мы оба — на работу. Вечером ты приходила домой. У тебя всегда было столько новостей, ты была любознательной, умной, жизнерадостной малышкой. Возможно, мы нарушили хронологию, сначала была свадьба, а уже потом — любовь, но мы стали семьей, и любовь постепенно пришла. Отец Лиззи не был частью всего этого, и твой биологический отец, конечно же, тоже, я бы не допустил этого. Ты была моей дочерью, Эдди, моим ребенком, с того самого дня, как я впервые тебя увидел. Я спас Лиззи и тебя. И никому не позволил бы отнять вас у меня.Я поежилась, вспомнив, что примерно то же самое сказала и миссис Робертс. Ради сохранения семьи мы готовы на все.— Ты солгал насчет рубиновой свадьбы, — нахмурившись, произнесла я.— Да, — признал отец. — И насчет возраста Элизабет. Ей должно было быть двадцать один, чтобы мы могли пожениться. Но это оказалось просто: тогда достаточно было назвать чиновнику свой возраст — как правило, он не требовал подтверждения. А затем, на следующий день после нашей свадьбы, мы внесли мое имя в твое свидетельство о рождении, сказали, что я — твой биологический отец и готов узаконить твое рождение.— А как вы объяснили мое внезапное появление твоим родственникам?— Сочинили сказку. Только родителям и Фреду сказали, что ребенок родился до свадьбы и нам с Лиззи пришлось срочно пожениться. Мама отнеслась ко всему философски, а тетя, как я уже говорил, нас поддержала, поэтому вопрос был закрыт и больше не поднимался.Зная бабулю Харингтон, я не сомневалась, что отец говорит правду.— А Фиби? Мама никогда не говорила тебе о том, что произошло?— Она сказала мне об этом самом начале, — отозвался отец. — Лиззи без умолку твердила о мертвом ребенке, о том, что это ее вина, что это она его убила. Честно говоря, это было ужасно. Ужасно, что сотрудники больницы заставили ее это почувствовать. И это было уже невозможно исправить…— Но я не понимаю, почему они сказали ей, что Фиби умерла; почему Джордж Холлоуэй, отдав этого ребенка на усыновление, не сказал об этом дочери?Я заморгала, щурясь от солнца, слишком ярко и радостно светившего в слуховое окно во время рассказа о большой беде.Отец покачал головой.— Точно не знаю. Наверное, он спешил, потому что понимал: его дочь будет тяжело переживать процесс усыновления. Возможно, он боялся огласки и поэтому действовал быстро, пока Лиззи была не в состоянии что-либо сделать. У нее осталась только ты…— Потому что миссис Робертс согласилась взять лишь одного ребенка, — вздохнула я. — Мама никогда больше не говорила со своим отцом. Ты знал, что он умер и что она была на его похоронах?— Да, — ответил отец, — знал. Лиззи вспомнила о нем впервые за много лет… Я пошел на кладбище вместе с ней. Церемония была скромной. — Он поежился. — Джорджа Холлоуэя похоронили там же, в деревне, рядом с женой, хоть Лиззи этого и не хотела, в церковном дворике. Стряпчий напомнил ей о доме, но поначалу она не хотела туда ехать, не хотела на него даже смотреть…— А ты знал, что она наняла Мерка, для того чтобы он нашел Фиби? Он занимался поисками три года. Прости, пап, за все эти вопросы, но на меня обрушилось столько информации, и я пытаюсь в ней разобраться.— Все в порядке. Нет, я не знал, что Лиззи наняла детектива, — отозвался отец; его голос звучал очень грустно. — Жаль, что она не сказала об этом мне, я бы ей помог. Мне хотелось бы поддержать ее…Его переполняли эмоции, и я поспешно произнесла:— У меня в голове не укладывается, как можно после такой тяжелой психологической травмы жить дальше.— Когда мы поженились, Лиззи просто перестала об этом говорить. — Отец откашлялся. — Казалось, она решила оставить эту часть своей жизни позади. — Увидев, что я нахмурилась, он твердо произнес: — Не только потому, что я заставил ее это сделать. Думаю, к тому моменту она смирилась со случившимся. Лиззи хотела смотреть в будущее. Да, о мертвом ребенке она больше не сказала ни слова. И, честно говоря, у нас было слишком много забот — молодые, без гроша в кармане, с маленькой девочкой, о которой надо заботиться. Мы работали на нескольких работах, и думать о прошлом было некогда. А потом, позже… да, иногда я замечал, что с Лиззи что-то происходит, но…— Миссис Бакстер думала, что у нее депрессия, — сказала я.Отец задумчиво кивнул.— Время от времени я пытался расшевелить ее и один раз даже убедил сходить к врачу. Но ты же знаешь, какой она была замкнутой.— Бедная мама… Она была очень сильной и в то же время такой слабой.Я расплакалась, но отца это не встревожило; он погладил меня по спине и пробормотал слова утешения. Наверное, так же он вел себя сорок лет назад, когда моя мама оплакивала своего мертвого ребенка. Учитывая все то, что я услышала, я поняла: я рада, что она нашла в Далвиче не кого-нибудь, а моего отца, который прожил с ней бок о бок сорок лет. Даю Ему, отдавшему за меня Свою жизнь, отдавшему мне Себя и велевшему спеть чудесную новую песню. Вот что сделал мой отец: он дал моей маме надежду, возможность начать с чистого листа; именно об этом он написал на ее надгробии. Чудесную новую песню.Я услышала звуки, доносившиеся снизу, и попыталась взять себя в руки.— Ты с ней встретишься, пап? Ну, я имею в виду Фиби. Может ли она стать частью нашей семьи, иметь право здесь появляться? Ну, то есть если она захочет и Джас с Венетией будут не против? — Я выудила из кармана платок и прижала его к глазам.Отец очень долго молчал, и я подняла голову, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. А потом он произнес:— Да. Да, конечно. Лиззи хотела бы этого больше всего на свете — чтобы вы двое были вместе. Можешь привести ее сюда. Я буду очень рад с ней познакомиться.Я прижалась к отцу, вытирая глаза. На чердаке было тепло и светло, и мы наблюдали за тем, как в солнечных лучах танцуют пылинки.— Жаль, что мама ничего мне не сказала, — тихо произнесла я. — Жаль, что я не знала всего этого. Думаю, тогда все было бы гораздо проще.— Что было бы проще? — Голос отца звучал очень мягко.— Наши с мамой отношения. Она была бы со мной совсем другой. И ждала бы от меня совершенно другого.— Тебе всегда приходилось быть в два раза лучше, чем это возможно, — отозвался отец. — Для ребенка это тяжело. Ваши с мамой отношения были… что ж, мягко говоря, очень непростыми.— Как мне жаль, что я не могу с ней поговорить! — воскликнула я. — Я бы так много хотела ей сказать.— Знаю, — очень тихо произнес отец. — Больше всего на свете мне хочется, чтобы она по-прежнему была с нами. Я думал, что мы с Лиззи состаримся вместе. Я так по ней тоскую…— Иногда мне трудно ее вспомнить. Временами мне кажется, что она просто исчезла…— Нам нужно больше о ней говорить, — сказал отец. — Мы должны все время о ней говорить. Это единственный способ не забывать о человеке — говорить о нем… Что ж, думаю, нас уже заждались. — Он поднялся.— Иди, пап. — Я высморкалась и вытерла глаза.— Ты уверена? — взволнованно переспросил он.— Я хочу немного побыть одна.— Хорошо. С Венетией я все улажу.Отец наклонился и неловко погладил меня по плечу, а затем ушел. Я смотрела ему вслед. Он все так же сутулился, шаркал ногами при ходьбе, но выглядел уже гораздо более спокойным. Он был здесь и сейчас. Появление Фиби вырвало его из наполненного горем транса. Она вернула нам отца.Завтра я выхожу замуж. Мне восемнадцать лет, и я вступлю в брак чудесным весенним днем в Саутуаркском регистрационном бюро. Я выхожу замуж за хорошего мужчину, за очень доброго человека, и знаю, что рано или поздно его полюблю. Я знаю, что так и будет, ведь отчасти я уже люблю его. Он дает мне то, что не смогли дать ни Джон, ни отец, и это прекрасно. Сейчас я пытаюсь не думать о поцелуе в хартлендском саду и о времени, проведенном в отеле в Перли. Безрассудный трепет и пылкая страсть — это не то, на чем следует строить будущее. Конечно, это мило, но в то же время мимолетно, непредсказуемо и ненадежно. Это не то, о чем говорила мама: «Любовь, сделавшая нас единым целым». Мне немного жаль ее. Я не могу представить, что у нее с отцом было именно так, ведь я знаю, что он за человек. Но Грэхем другой. Он сердечный, надежный и сильный, а еще деликатный и верный, и мне кажется, что это гораздо важнее, чем блестящие качества Джона. Я смогу вести дневник, не боясь, что мой муж его прочтет, смогу молчать, если захочу, и говорить, если появится такая необходимость, а Грэхем будет рядом со мной. Я смогу закрыть двери и побыть одна и в то же время знать, что не одинока, и это чудесно уже само по себе.Сейчас нет двери, которую я смогла бы закрыть, и наше будущее довольно туманно. У меня есть только сумка, с которой я сюда пришла, и одежда, в которой я была в больнице. У малышки очень мало вещей, которые она может назвать своими. Она так быстро растет… Но как только я стану миссис Грэхем Харингтон, я смогу выйти из дома и найти работу. Я стану добропорядочной дамой, и мне будет нечего опасаться. Все это стало возможно лишь благодаря тете Лавинии. Она так добра к нам, я никогда не смогу ее отблагодарить. Она такая же надежная, непоколебимая и земная, как и Грэхем. Я очень к ней привязалась.Хорошо выходить замуж, когда тебе восемнадцать лет, а мрачные, страшные события остались в прошлом, ведь это означает, что жизнь продолжается.Сегодня Грэхем позволил мне побыть одной бóльшую часть дня, и я думала о маме. Жаль, что ее здесь нет, ведь она, как и любая мать, хотела бы подготовить свою дочь к свадьбе. Мы бы как обычно смеялись над моими непослушными волосами, мама колдовала бы над моим платьем, извлекла бы откуда-то жемчужные серьги и ожерелье, чтобы я выглядела достойно, приготовила бы мне чашку горячего молока и сидела бы, болтая со мной, когда я начинала нервничать.Со мной не произошло бы ничего плохого, если бы рядом была мама, но я перестала злиться на судьбу, отнявшую ее у меня, потому что слишком устала сердиться на этот мир. Грэхем, безусловно, понравился бы моей маме, однако мне интересно, что бы она сказала, если бы увидела, какой я стала — более жесткой и молчаливой. Глядя на малышку Адель, я иногда вижу в ней отблеск чего-то такого, что напоминает мне о годах, проведенных с мамой, о тепле и любви, безусловной и простой, о радости отдавать и ничего не требовать взамен. Но мне тяжело впустить это в свою душу.Раз уж я оставила Лимпсфилд и отца, Джона и Хартленд, и глупую, впечатлительную, восторженную себя в прошлом, я обязана закрыть дверь за мамой и своими воспоминаниями о ней. В ближайшее время я не буду ходить на ее могилу и никогда не вернусь на Баф-роуд, где все дышит воспоминаниями. Теперь я взрослая и очень далека от всего этого. И ради мамы я обязана идти вперед, в эту новую жизнь, найти способ двигаться дальше, хоть ради этого мне и придется отдалиться от воспоминаний о ней.Мне хочется двигаться дальше. Я больше не желаю думать о мертвом ребенке, о своих ошибках. Я больше не желаю видеть своего отца, вспоминать о Джоне и триста двадцати пяти шагах через площадь. Я не желаю наполнять свою жизнь стихами о любви, смерти и грехе. Я хочу жить.Глава тридцать