седьмаяЕдва отец оставил меня одну, как я опустилась на колени перед нижней полкой, пытаясь достать маленькую темно-серую книжицу, и наконец мне это удалось. Лишившись поддержки, «Дочь Фаро» наклонилась вправо, за ней последовали остальные книги. Я нахмурилась, проводя пальцами по названиям на корешках. «Вдова поневоле». «За порогом мечты». «Котильон. Брак по расчету». «Цена наследства». «Арабелла». Затем — переплет без надписи. И еще один. Еще пять дневников, выгоревших на солнце до однообразного желтовато-серого цвета. Они выглядели почти так же, как и книги Джоджетт Хейер, стоявшие рядом, за исключением позолоченных букв заголовков. Я окинула взглядом остальные полки, просто чтобы убедиться, что других дневников нет, а затем, не смея вдохнуть, открыла тот, который нашла, и начала читать с первой страницы.Сегодня я купила новый дневник — у мистера Кларка на главной улице. В продаже появились новые тетради, нежно-розовые, и он показал мне маленькую застежку и цветочки, украшавшие страницы. «Идеально для такой девушки, как вы», — подмигнув, сказал мистер Кларк. Уверена, он хотел как лучше, однако меня его предложение не заинтересовало. Вместо розовой тетради я купила темно-серую, почти черную, поскольку знала: следующие несколько месяцев вовсе не будут нежно-розовыми. Кроме того, я выбрала дневник с более плотной бумагой, потому что чувствую: мне понадобится бумага, изнывающая от жажды, способная впитать мои мысли, слезы и все те ужасы, которые происходят в моем доме.Я посмотрела на дату и медленно, протяжно выдохнула, чувствуя, как опускаются плечи и исчезает комок в горле. 1958 год. Вот она, та самая юная девушка, о которой рассказывала Гарриет, грустная и уже испытавшая потрясение, — даже в этих нескольких строках я чувствовала, что ее судьба будет трагической, предвидела крушение и тут же всем сердцем ее полюбила.Я знала, что внизу меня ждут, но не могла устоять перед искушением медленно перелистывать страницы, узнавая историю своей матери. О том, как Элизабет, встревоженная и грустная, приехала в Хартленд, затем — потрясающий пикник на морском берегу, смерть Констанс и Джон, ожидавший ее на автобусной остановке. Мимо пролетали обрывки… Вот моя мать прячется в розарии, потому что все настаивают, чтобы она была на виду; вот едет в машине с открытым верхом, в новом шарфе, пьет первый в жизни бокал шампанского… Я улыбалась и плакала одновременно, потому что наконец-то, словно неожиданный подарок, обнаружились воспоминания о минувших десятилетиях, которые мы могли хранить, собранные и нанизанные, подобно блестящим жемчужинам. Я коснулась глаз, но они были сухими, а затем почувствовала, как замерло сердце; мне показалось, что оно вот-вот взорвется.Забыв об уплывающих прочь минутах, я взяла следующий дневник и пролистала его страницы.Чудесный день в парке. Дж. довольно капризен. Режется очередной зубик?Ветрянка! Я могла бы и догадаться…Я уже забыла, как утомительны детские болезни, особенно когда живешь в такой тесноте. И у меня, и у Г. ветрянка, слава богу, уже была.Снова смотрела дом на Роуз-Хилл-роуд. Он еще прекраснее, чем мне запомнилось. Грэхему он тоже понравился. Теперь, когда у нас есть деньги, полученные в наследство от тети Лавинии, мы, может быть, и наскребем на покупку дома. Хотя я бы предпочла, чтобы тетя Лавиния была жива. Я так по ней скучаю!Сегодня день рождения мамы, и я повела детей в собор Святого Павла — послушать, как поет хор. На галерею мы не поднимались, хоть А. и умоляла нас об этом. Возможно, она сможет попасть туда, когда отправится на школьную экскурсию, или каким-то иным образом, но я в жизни больше не подойду к этим окнам и не приближусь к этим воспоминаниям. Тем не менее служба была чудесной, и даже Венетия вела себя тихо! «Пребудь со мной» был прекрасен, как всегда, и очень меня утешил. Маме понравилось бы…Собор Святого Павла… Еще одна маленькая деталь нашла свое место в мозаике. Я взяла в руки следующий дневник, затем еще один. Я листала страницы, но теперь лишь бегло просматривала их, решив позже насладиться очарованием мелких эпизодов из жизни нашей семьи. Каждый дневник таил в себе несколько лет. Более поздние записи были не такими длинными, они представляли собой лишь короткие предложения, написанные мелким почерком, — крохотные капсулы дней и недель. Некоторые записи были настолько лаконичными, что походили на конспект. Время от времени записи шли зигзагами. Родился Джас… Мама окончила университет… Папу повысили в должности… По страницам скользили люди, которых я знала многие годы. Они были похожи на персонажей из книги. Обо мне упоминалось почти на каждой странице. Я нашла записи о том, как первый раз пошла в школу. Вот я впервые каталась на велосипеде, вот мои дни рождения, празднование Рождества. 1975-й, 1980-й, 1985-й, 1990-й, 1995-й. Новый декан… Жена Джаса беременна… Операция на позвоночнике…А потом, без предупреждения — похороны Джорджа Холлоуэя. Я перестала пролистывать записи и поднесла дневник ближе к глазам.Звонил юрист. Отец скончался. Похороны на следующей неделе.Сегодня я была на похоронах отца, сидела в последнем ряду. Я рассказала обо всем Грэхему, и он пошел со мной, мой любимый человек. Людей было немного. Я увидела старого мистера Трогмортона (он еще жив!). Он хотел поговорить об отцовском имуществе.Сегодня пришлось повидаться с мистером Трогмортоном и обсудить отцовское завещание. Юрист не хочет понять, что меня не интересует, что оставил Джордж Холлоуэй, что я не хочу возвращаться на Баф-роуд. Мистер Трогмортон продолжает настаивать, хотя в целом он — очень добрый человек.Снова звонил Трог по поводу дома. Просил, чтобы я наконец там побывала. Опять о наследстве… Одно беспокойство от этого Трога.Побывала в доме на Баф-роуд. Конечно же, там все в порядке, этого и следовало ожидать. Невероятно, но войдя в свою комнату, я обнаружила, что за минувшие годы никто так и не обнаружил ни одного из моих тайников. Маленькие сувениры, которые я спрятала, фотографии и письма, даже старая книга из библиотеки, которую я так и не вернула, — все было на месте. Переступив порог маминой комнаты, я поняла, что он сохранил и ее вещи тоже, даже не избавился от одежды в шкафах, от книг на полках, от безделушек на туалетном столике. Увидев это, я впервые за долгое время расплакалась — мне было слишком грустно на них смотреть. Почему же мне так грустно до сих пор, спустя все эти годы, видеть ее кровать, ее стул у окна, выходящего в сад?Казалось, в этом доме остановилось время, словно после того, как мы ушли, отец так никогда больше и не входил в мою комнату или в комнату мамы. Он законсервировал ее смерть, как будто она умерла всего год назад… до того, как все пошло не так.Кое-что я забрала с собой. Немного, всего несколько принадлежавших маме фотографий и книг, письма, которые я ей писала, старые флакончики духов с туалетного столика, ее маленький потрет. Я попробовала поднять старое радио, потому что подумала, что было бы здорово, если бы оно стояло у нас дома, в кухне, но оно приклеилось к столешнице, а деревянный каркас обветшал, поэтому я решила его не трогать. А еще я забрала книгу стихов Кристины Россетти, которая лежала на том же месте, где я ее оставила. Внутри нее хранится роза, и даже через столько лет при виде нее мне на глаза наворачиваются слезы. Может быть, если бы я могла как следует погоревать о маме, чувствуя родственную любовь и поддержку, я бы скорее примирилась с тем фактом, что ее больше нет. Но я до сих пор тоскую по ней, и иногда это невыносимо. Наверное, я буду тосковать всегда.Буквы расплывались у меня перед глазами, но я продолжала читать, пропуская то, что не имело отношения к дому в Лимпсфилде.Трог. настоящий бюрократ, и мне приходится разбираться с отцовскими гроссбухами, хоть и не хочется этого делать. Я нашла отчет доктора о рождении мертвого ребенка — отец подшил его к документам. Увидев его, я почувствовала, как возвращается ненависть и ярость, направленные на него и оказавшиеся в конце концов бессмысленными. Как же мне жаль, что я не знаю, где похоронили мою малышку! Еще одна странность: накануне четырнадцатого февраля отец снял со счета довольно много денег — триста фунтов. Сегодня это было бы почти пять с половиной тысяч. Зачем, ради всего святого, ему понадобилась такая невероятная сумма? Нашла я и еще кое-что: несколько записок от Гарриет, датированных 1960 годом. Зачем Гарриет мне писала, после всего, что я ей сделала?Передала дом Трогу, он его продаст.Ничего не могу с собой поделать — меня тревожат эти записки и эти деньги. Отец всегда был невероятно скуп. Теперь я жалею, что так быстро продала дом на Баф-роуд. Я провела кое-какие расследования: ни помощь «Милосердных сестер», ни услуги врачей не стоили бы и десятой доли этих денег. За больницу отцу вообще не нужно было платить, ведь это часть медицинского обслуживания. Может быть, ему пришлось заплатить приятельнице жены викария за маленькую комнатку? Но разве ее аренда может столько стоить? Куда же пошли эти деньги? Может быть, было что-то еще? Может быть, он сделал что-то настолько ужасное, что ему пришлось за это заплатить? Однако документ о смерти малышки подшит к его бумагам, я его видела. Конечно же, его не было бы, если бы она была жива, не так ли? Даже мой отец не мог быть настолько жесток. Мне просто не верится…Я пыталась разыскать Гарриет, но даже не представляю, где она. Госпиталь Всех Святых и организация «Милосердные сестры» закрылись. Я почти убедила себя в том, что отец совершил что-то ужасное. Может быть, моя дочь все еще жива? Я не спала уже несколько дней. Грэхем все спрашивает, не заболела ли я. Мне не хочется говорить ему правду, особенно после стольких лет — я не хочу снова вскрывать эти старые раны.Грэхем уехал к Ф. Решила попытаться разыскать доктора Миллера и кое-кого из «Милосердных сестер».Собираюсь нанять детектива. Я долгое время над этим думала, но Грэхема тревожить не хочу. На отцовском счету полно денег, поэтому я смогу из его сбережений тайком оплачивать услуги детектива. Я никак не осмеливаюсь в это поверить, и если это ложный след, мне придется разделить разочарование с Грэхемом, а ведь много лет назад мы с ним договорились забыть о прошлом. А еще Эдди… Я не могу сказать ей, что ее сестра-близнец жива, не будучи уверенной в этом до конца. Если она мертва, никому не нужно об этом знать. Если же жива — я объясню Эдди все с начала до конца. Эта история потребует времени и сил, но, если ее сестра все еще жива, Эдди имеет право об этом знать. Однако если все впустую, мне придется с этим смириться. Потому что нельзя никого обременять надеждой…Я нашла подходящего человека. Его зовут Джеймс Мерк, он кажется мне добросовестным. Похоже, он перфекционист. И, полагаю, отлично умеет находить пропавших людей. Я все еще не смею надеяться, что это именно то, чем кажется…Я торопливо пролистала оставшиеся страницы дневника. Сначала мама почти каждый день упоминала о Джеймсе Мерке, она была возбуждена, нервничала, тревожилась, а потом, за год до ее смерти, их переписка стала менее оживленной.Куда ни глянь, сплошные тупики. Это убивает надежду, и я так рада, что настояла на том, чтобы не втягивать в это Грэхема, потому что в этом случае я смогу просто отступить, вернуться к прежней жизни.Медсестру, которая мне помогла, очень трудно отыскать. Как она могла исчезнуть? Очень жаль, что я плохо помню дни, проведенные в больнице, не могу восстановить в памяти многие имена. Почему усыновленные дети могут узнать, кто их биологические родители, а в другую сторону закон не работает? Мне это кажется несправедливым. Как будто матери не хочется увидеть своего ребенка! Что ж, может быть, этого действительно хотят не все. А вот я хочу. Очень хочу! Однако, по всей видимости, это невозможно.Снова приближается февраль, и я готовлюсь к его темным ночам и непрошеным воспоминаниям. Я не люблю зиму, а февраль — самый сложный для меня месяц, так было всегда. Мы с Мерком договорились, что продолжим поиски, однако я попросила его не связываться со мной, пока он не найдет что-нибудь реальное, ведь мне так тяжело ждать и проживать каждое вернувшееся письмо, каждый тупик. Однако я уже не питаю особых надежд, потому что в глубине души знаю: моя дочь действительно мертва.Я снова начала перелистывать страницы, сначала быстро, потом медленнее, не только потому, что за последний час услышала и увидела так много, но и потому, что знала: дальше записи прерываются.А потом, когда я перевернула одну из последних страниц, мое сердце сжалось, но не с такой болью, как я ожидала. Там было кое-что еще. Письмо, спрятанное между двумя последними записями в дневнике. Оно было написано на листе формата А4 и сложено в несколько раз. Когда я вынимала письмо, мои пальцы дрожали. Я пробежала глазами страницу и прочла подпись ? Сара Мейсон.Арброт, 1 мая 1999 годаУважаемая миссис Харингтон!Очень жаль, что мне понадобилось столько времени, чтобы вам написать, однако ваше письмо пришло кружными путями и только недавно догнало меня в Арброте, где я сейчас живу. Я оставила профессию медсестры довольно давно (в действительности я никогда не была к ней готова, если уж быть до конца откровенной), однако очень рада, что вы со мной связались.В конце недели, о которой вы спрашивали, я собиралась уволиться, и вы были одной из последних женщин, которых доставили, пока я еще там работала. Медперсонал госпиталя Всех Святых ужасно обращался с теми, кого привозили от «Милосердных сестер». Думаю, во всем виновата старшая медсестра. Она была сущей мегерой, постоянно за всеми следила, и сестра-хозяйка была не лучше. Профессия медсестры просто чудесна, я в этом уверена, однако, чтобы работать в больнице, нужно обладать железным характером.Я довольно хорошо помню тот день — 14 февраля 1960 года, потому что, хоть я и видела много естественных родов, вы были третьей, кому на моей практике делали кесарево сечение. Мне до сих пор кажется чудом, когда женщину разрезают и извлекают из нее ребенка — или, в вашем случае, двоих детей. Малышек передали мне, чтобы я их помыла и запеленала. Было очень приятно смотреть на них, на два чудесных маленьких свертка, лежащих в кроватках. Для меня любые роды — это волшебство, а два ребенка — волшебство вдвойне. Доктор долго зашивал разрез, однако позже, когда я хотела забрать детей в детское отделение, мне велели сообщить о родах вашему отцу, а затем возвращаться в палату. Отец ждал от вас новостей. Казалось, он нервничал по поводу происходящего и, когда я сказала ему о близнецах, всполошился. Даже самые суровые мужчины могут расчувствоваться при виде внуков, однако ваш отец был не из таких. Он потребовал, чтобы его при первой же возможности пропустили к доктору. Он даже не попросил показать ему детей; ему не хотелось иметь с ними ничего общего.Позже сестра сообщила мне, что одна новорожденная находится в детском отделении, а вторая не выжила, и велела мне отправляться в послеродовую палату и находиться там до окончания смены. Иногда так бывает: ребенок умирает во время или после родов, и его быстро «утилизируют», не особенно церемонясь с его матерью, поэтому поначалу я даже ничего не заподозрила, но все же удивилась. Мне показалось, что обе малышки были в порядке, плакали, как положено, и выглядели здоровыми. Однако я была тогда очень молода и неопытна, боялась медсестер постарше, и никто, даже старшие медсестры, которых я боялась, не смел противоречить акушеркам. Мы просто послушно опускали головы и шли делать то, что нам велели.И только на следующий день до меня начало доходить, что с вашими малышками случилось нечто странное, и произошло это тогда, когда другой женщине, той, что родила на свет мертвого ребенка, вдруг принесли живого малыша. Не могу выразить, как стыдно мне об этом говорить, но я тогда промолчала. Видите ли, я уже знала, что происходит с детками, когда они возвращаются к «Милосердным сестрам», и подумала, что неизбежное просто случилось раньше, чем должно было случиться. Лишь немногие матери-одиночки возвращались домой вместе с детьми. Некоторых малышей усыновляли прямо в больнице, однако это было нарушением правил, поскольку предполагалось, что у матери есть несколько недель на то, чтобы принять решение. В то время процесс усыновления контролировали далеко не так строго, как сейчас.Ваше письмо заставило меня снова задуматься обо всем этом, и, оглядываясь на те несколько дней, я уже не уверена, что тогда произошло. Думаю, в ту ночь доктор Миллер просто подменил мертворожденную девочку вашей дочерью. Только так я могу объяснить случившееся. Женщина, родившая мертвого ребенка (я не помню ее имени), была очень огорчена. Уверена, она сделала все, чтобы восполнить эту потерю, и я не виню ее за это. По всей видимости, ваш отец хотел разрешить ситуацию как можно скорее и без лишней шумихи. Доктора в те времена иногда нарушали закон, например, делали аборты. Один раз я видела, как такую операцию проводил доктор Миллер, и потом об этом никто никогда не говорил. Нетрудно представить, что, когда появилась такая возможность, он заключил сделку с вашим отцом в обмен на особую «плату», причем довольно большую, насколько я поняла из вашего письма.Произвести подмену было очень легко, поскольку мы, медсестры, никогда не ставили действия врачей под сомнение, особенно если речь шла о матерях-одиночках. Такие женщины все равно намерены были отдать своего ребенка, а затем вернуться к обычной жизни. И даже если бы кто-то заговорил об этом в ту ночь, вокруг было не так уж много людей, способных сложить два и два.Я не совсем понимаю, почему они не сказали вам, что малышку усыновили, почему заставили вас еще сильнее страдать, сказав, что ребенок умер. Возможно, они опасались неприятностей, думали, что вы начнете спорить, когда узнаете, что второй ребенок находится всего лишь в другом конце палаты, на руках у другой женщины.Потом, наверное, доктор был очень рад, что провернул это все тайком, не подписывая бумаг об усыновлении: когда вы не вернулись к «Милосердным сестрам», в больницу приходила полиция. У доктора Миллера наверняка возникли бы проблемы, а так у него на руках было два свидетельства о рождении и свидетельство о смерти, вот только имена заменили. Полиция не знала деталей, да и та, другая женщина уже покинула больницу. Она не стала дожидаться положенных десяти дней, и я помогла ей подготовиться к выписке вместе с ребенком, который был просто прелесть. Может быть, вас утешит то, что эта женщина была очень нежна с малышкой, и новоиспеченный отец тоже. Он был чрезвычайно робким и тихим человеком. Я знала, что они будут для девочки хорошими родителями, и передала им узелок, который вы просили похоронить вместе с ребенком. Я подумала, что, возможно, вы хотели бы, чтобы он сопровождал вашу дочь в новую жизнь.К сожалению, никто не подумал о вас — беременные незамужние женщины вообще не имели права голоса. Они были обузой для больницы и государства, и принято было считать, что они заслуживали того, что с ними происходило: некоторые поговаривали, что это будет служить им наукой. Замечаний, которые я слышала по этому поводу, хватило бы еще на одно письмо, а это и так уже получилось слишком длинным. Я испытала огромное облегчение, наконец рассказав вам обо всем. Надеюсь, вам не стало тяжелее? Может быть, было бы лучше, если бы мы поговорили с глазу на глаз? Я очень старалась вспомнить фамилию женщины, удочерившей вашу малышку, но с тех пор прошло сорок лет… Мне ужасно жаль! Вы можете просмотреть реестр записей за тот день и выписать имена рожениц, возможно, какое-нибудь из них покажется мне знакомым. Мне действительно очень хотелось бы вам помочь. И, если вам захочется приехать и навестить меня в Шотландии, я буду рада выпить с вами чаю.С наилучшими пожеланиями,Глава тридцать восьмаяМои пальцы слегка дрожали. Я сложила письмо и собиралась уже вложить его обратно в дневник, но тут увидела самую последнюю запись, сделанную за неделю до гибели моей матери. Заморгав и смахнув с ресниц непрошеные слезы, которые все катились и катились из глаз, я стала читать.Я получила письмо от Сары Мейсон и все никак не могу прийти в себя. Я думала о нем последние несколько дней — о том, что произошло тогда, о том, чего я не знала и не видела. Я все еще не могу сказать с уверенностью, почему доктор Миллер поступил именно так и почему мой отец попросил его об этом. В голову приходит лишь одно: он очень сильно нервничал из-за Гарриет и хотел побыстрее найти выход. Увидев представившуюся возможность, он ухватился за нее. Конечно же, мой отец не предполагал, что его своенравная дочь сбежит.Я пытаюсь думать о том, что мою дочь отдали в хорошую семью, что скорее всего она счастлива, и это меня хоть немного утешает. Скоро я расскажу обо всем Грэхему — наконец-то мне есть что ему сказать. Разговор с ним станет для меня невероятным облегчением. Я знаю, что он не будет разочарован из-за того, что спустя столько лет я все еще думаю о своей дочери, все еще хочу о ней говорить. Это нисколько не умаляет того, что было и есть у нас с ним: я думаю о своей утерянной дочери, а не о ее отце.Читая письмо Сары Мейсон, я вспоминала страшное время, проведенное в больнице, своего отца, а также Джона и Гарриет, свое бегство из дома. Спустя несколько десятков лет время, проведенное с Джоном, почти полностью стерлось у меня из памяти. Отношения с ним всегда были непрочными, какими-то нереальными, они ничто по сравнению с сорока годами супружеской жизни с милым, чудесным, добрым человеком. Если бы я тогда знала, какими разными могут быть отношения между мужчиной и женщиной, возможно, я поступила бы иначе; возможно, я увидела бы в них то, что вижу сейчас — глупую любовную связь, у которой не было будущего и которая повлекла за собой разрушительные последствия.Я подожду, пока закончится вечеринка по случаю нашей годовщины. Сегодня — наш праздник, ознаменование стольких лет счастливого брака. Сегодня не стоит говорить о том, что было до него. За все эти годы Грэхему пришлось столько вынести из-за меня. Бедный добрый человек… Теперь он имеет право знать правду, так же, как и Эдди.Я не знаю, захочет ли моя пропавшая дочь когда-нибудь увидеться со мной, если мы все же ее найдем, но наконец-то Мерку будет за что зацепиться. Он отправится просматривать реестры и записи, попытается связаться с женщинами, которые лежали тогда в той больничной палате. Я сказала ему, чтобы он связался со мной только в том случае, если найдет человека, который согласится поговорить с нами о тех событиях, потому что мне кажется, что я больше не вынесу разочарований. Как только я узнаю, где живет моя пропавшая дочь, я расскажу Эдди всю эту историю, от начала до конца. Моя тревожная дочь и ее загадочная сестра-близнец… Эта мысль кажется мне заманчивой, и я надеюсь, что вскоре это случится. Надежда, моя постоянная и изменчивая подруга, как всегда, вернулась, чтобы быть рядом со мной.Я закрыла дневник и положила его поверх остальных. Значит, в конце концов моя мать все выяснила. Выяснила правду, наконец-то смогла избавиться от чувства вины и отпустить прошлое. Джордж Холлоуэй заплатил доктору поистине царскую сумму — триста фунтов — за сотрудничество, молчание и поддельные документы. Он хотел отдать на усыновление и второго ребенка, однако моя мать исчезла вместе со мной, прежде чем он успел это сделать. Она ушла, чтобы прожить трудную жизнь, и, учитывая обстоятельства, с честью справилась с этим испытанием. Моя мама выжила, и я гордилась ею, гордилась тем, что она не вешала нос и высоко держала голову.Наверное, мне следовало злиться, грустить, но вместо этого я испытывала облегчение. Мало того, что моя мама в конце концов смогла отпустить призрак мертвого ребенка. Она знала (хоть и совсем недолго), что ее пропавший ребенок не умер, что он попал в любящую семью и, скорее всего, счастлив и, может быть, даже живет где-то неподалеку. Мама знала, что если бы мы с сестрой захотели, то обязательно бы встретились. И мы действительно встретились.У меня оставалось еще много вопросов, но были уже и ответы. Я подхватила стопку дневников. Нужно было найти телефон и позвонить Фиби. Я на цыпочках спустилась по лестнице, надеясь, что не столкнусь с Венетией, до того как успею спрятать дневники, потому что, хоть это и было эгоистично, я была пока что не готова ими поделиться. Моя сумка стояла на том же месте, где я ее оставила, — под столиком в холле. Надежно спрятав дневники, я отыскала телефон.— Фиби? — произнесла я, когда она взяла трубку после четвертого гудка. — Ты вернулась домой?— Я у мамы. Мы сидим в саду. Подожди, я зайду в дом. — Послышался негромкий скрежет. — Да, мам, я сейчас вернусь. Нет, все в порядке, честное слово. Секундочку, пожалуйста. — Снова скрежет, а затем Фиби вернулась к нашему разговору.— Слушай, — поспешно произнесла я, — я кое-что нашла.Она слушала молча, затем вздохнула.— Это удивительно… Как жаль… — Ее голос дрожал. — Жаль, что меня сейчас нет рядом с тобой.— Мне тоже. Но