— Мам, Майлзу нужно кое-что взять из комнаты Милли. Мы справимся всего за несколько минут. — Твой отец выпил, – Холли смотрит на Брук, затем снова на Эмори. —Сегодня Брук не стоит находиться рядом с ним. — Холли, держи его подальше от комнаты Милли, – говорю я, начиная раздражаться. Знаю, что она не обязана нас впускать. Это её дом. Но Холли никогда не была против случайных визитов, особенно когда я приводил Брук. — Пять минут, хорошо? — Хорошо, – она отступает в сторону, пропуская нас внутрь. — Только ничего не сломайте. Не обращая внимания на Холли, мы с Брук и Эмори поднимаемся наверх. Я почти уверен, что Брук никогда не заходила в комнату Милли. Поэтому немного боюсь приводить её туда, но в то же время: что может произойти? Ничего особенного, это просто спальня. Когда я берусь за дверную ручку, то на долю секунды замираю, прежде чем повернуть её. Я не заходил в комнату Милли почти пять лет. Последний раз я был там в день, когда родилась Брук. Мы просто отдыхали, а потом у Милли начались схватки, и мы поехали в больницу. Это был кошмарный день. День, когда мы узнали, что ей требуется экстренное кесарево, услышали, что возникли осложнения, она в коме и, скорее всего, больше не проснётся. Я больше никогда её не видел. Наконец, я открываю дверь, и на нас сразу же обрушивается волна пыли и затхлого воздуха, хотя в нём всё ещё чувствуется едва уловимый запах Милли. Первое, что я замечаю – ничего не изменилось. Фиолетовый шарф, который Милли хотела надеть в день родов, всё ещё лежит на том же месте на полу. Теперь уже сухой бежевый жакет висел на дверце шкафа. Те же книги о беременности, что были разбросаны по всей её комнате. Наши фотографии. Вещи, которые я оставил здесь. Её постель не заправлена – в тот день мы быстро уехали из дома. Её ящик открыт с тех пор, как я рылся в её вещах в поисках того, что можно было бы взять в больницу. Создается ощущение, что здесь до сих пор живут, но толстый слой пыли говорит об обратном. Стены слегка пожелтели, а одно пятно в углу у потолка выглядит так, словно его вот-вот отделают лепниной – настолько неухоженной выглядит эта комната. На первый взгляд комната точно такая же, какой я её запомнил, но, если присмотреться, то это не так. — Майлз… – Эмори кладёт руку мне на плечо, но это не избавляет от комка в горле, — ты можешь сказать мне, что тебе нужно. Я поищу. Я оглядываюсь через плечо и говорю: — Не нужно, всё в порядке, но спасибо. Я не ищу ничего конкретного, просто хочу знать, была ли у Милли хотя бы скрипка, или найти то, что даст понять, почему она солгала. Я сомневаюсь, что здесь могу найти ответ хотя бы на один мой вопрос, но попробовать всё-таки стоило. Медленно вхожу в комнату. Ощущение, словно для каждого последующего шага мне приходится прилагать всё больше усилий. Будто какая-то сила против того, чтобы я находился в этой комнате. Брук ловко проскальзывает мимо меня, ведь ей наверняка не терпится забраться на кровать и попрыгать на ней как на батуте. Она любит кровати, особенно надувные. Однако Брук останавливается перед прикроватным столиком. Я перестаю искать подтверждение тому, что Милли играла на скрипке, и подхожу к дочери, чтобы посмотреть, что привлекло её внимание. Моё сердце пропускает удар, когда взгляд цепляется за рамку с фотографией, которую мы сделали вместе с Милли. Это самый небрежный снимок из тех, которые мы когда-либо делали. Обычно Милли старалась выглядеть особенно милой и хорошенькой, хотя я считал, что в этом нет смысла, поскольку она всегда красивая. Но эта фотография… Здесь на её лице ни грамма косметики, она всё ещё сонная, ведь проснулась пару секунд назад, но несмотря на это я думал, что в этот момент она самая красивая девушка. То, как она смотрит на меня на этой фотографии, всегда вызывало улыбку на моём лице. В её глазах плещется любовь и восхищение, поэтому тогда я и подумать не мог, что когда-нибудь буду с кем-то, кроме неё. Я никогда не думал, что перестану испытывать радость при взгляде на эту фотографию. А сейчас… сейчас я не улыбаюсь, чувствуя, как это причиняет боль. Я понимал, что моя дочь сильно похожа на мать, но видеть лицо Милли и рядом с ней Брук для сравнения кажется страшным. Не страшно в прямом смысле этого слова, но страшно в том смысле, как-черт-возьми-это-возможно. — Мэмори!!! – Брук визжит и указывает на фотографию Милли. Я сажусь на пол рядом со своей дочерью, притягиваю к себе так, чтобы ей было удобно смотреть на фотографию. — Это не Эмори, детка. — Это Мэмори. — Нет, это Милли. Твоя мамочка. Брук быстро поворачивается в моих объятиях, её лицо выражает растерянность. Как будто она не знает, верить мне или нет. До этого дня я никогда не показывал Брук фотографию Милли, поэтому понимаю, что она в замешательстве. Её взгляд скользит поверх моего плеча, прямо на Эмори, затем снова на меня. — Мамочка? Я киваю, чувствуя, как моё сердце рвётся на части, когда я замечаю слёзы в глазах дочери. — Ты сказал, что Мэмори – это не моя мама. — Это так, детка. Милли – твоя мама. Брук отворачивается от меня, снова указывая на фотографию: — Это Мэмори. Я вздыхаю. Возможно, для неё это было немного рано. Хорошо, что этого ребёнка легко отвлечь, потому что она тут же переключилась на подушку в форме сердца на кровати Милли. Она запрыгивает на кровать, практически сразу падая на нее. — Папочка, можно я оставлю это себе? Получив мой утвердительный кивок, она обхватила подушку обеими руками, прижимая прямо к груди. Подушка больше, чем она сама, поэтому я беспокоюсь, что Брук может случайно задохнуться. Я поднимаюсь с пола, оглядывая комнату, словно знаю, где Милли хранила грёбанную скрипку. Я знаю каждый дюйм этой комнаты. Я провел почти целый год, заглядывая сюда по крайней мере раз в день, иногда больше. Обернувшись на свою жену, я вижу её опустошенный взгляд и чувствую, что найти скрипку не так важно, как утешить Эмори. — Я думала, так будет проще, – она икает, едва я приближаюсь к ней и кладу руки ей на лицо, провожу большими пальцами по её щекам, желая остановить их. Но слёзы безостановочно текут по её щекам. — Не плачь, дорогая, – мои пальцы мокрые от её слёз, которые теперь стекают по моим ладоням, а я не знаю как их оставить. Я не люблю слёзы. Они символ боли. Это не радуга и солнечные лучи. Это грозовые тучи и гром. — Эм, пожалуйста. Я не могу... Я не могу... смотреть на это. Вы когда-нибудь задумывались, что происходит, когда вы начинаете повторно испытывать чувства к человеку, к которому, как вам казалось, вы точно никогда больше ничего не будете испытывать? Представьте, этот человек плачет перед вами, а вы терпеть не можете слёзы. Ваш мозг от этой картины отключается. Как думаете, что произойдёт? Возможно, появится желание утешить. Захочется остановить эти слёзы. Сейчас я страстно желаю сделать что-нибудь, чтобы девушка, стоящая передо мной, перестала плакать. Но что именно я могу сделать? Я не раздумывал, когда притянул лицо Эмори к своему, накрывая её губы своими. Я крепко целую её, молясь, чтобы она перестала плакать. У неё солоноватый от слёз вкус, но всё равно её губы – самое сладкое, что я когда-либо пробовал. Они такие мягкие, словно созданы для меня. Эта женщина – моя жена, и я не планирую когда-либо разводиться с ней, независимо от того, во что она верит прямо сейчас. Неужели это действительно так самодовольно? Только когда Эмори обнимает меня за шею, углубляя поцелуй, я понимаю, что она начинает таять и теперь с ней точно всё в порядке. Больше нет слёз, рыданий. Она перестала плакать и дрожать в моих руках. Я благодарю её за это, потому что иначе мне пришлось бы отпустить несколько глупых отцовских шуток, которые, похоже, веселят только моего четырехлетнего ребенка. И меня. Признаюсь, они довольно хороши. Мы разрываем поцелуй, и я прижимаюсь лбом к лбу Эмори, держа глаза закрытыми ещё секунду. — Ты действительно не любишь слезы, да? – Эмори крепче обхватывает меня руками, утыкаясь лицом в изгиб моей шеи. — На самом деле не люблю, – подтверждаю я, чувствуя себя намного легче. Я слышу, как на заднем плане громко ахает Брук, прежде чем по комнате разносится глухой удар. Моя дочь только что нашла кое-что поинтереснее подушки. И когда я оборачиваюсь, она направляется к столу Милли, готовая ко всему прикоснуться. Мне пришлось вмешаться. — Брук, не трогай это, – я хочу, чтобы она осмотрелась. В этой комнате Брук может находиться рядом со своей матерью или с вещами, которые ей принадлежали, но прикасаться к ним… Я не знаю, готов ли к этому. Я имею в виду, что сам едва могу понять, не лгала ли мне Милли. Боже, это так глупо. — Извини, папочка, – Брук садится пыльный стул, явно не заботясь о том, что испачкает свою одежду, но зачем ей это? Это я должен потом стирать, а не она. — Но можно мне потрогать это? – она указывает на ещё одну совместную с Милли фотографию – одну из последних. Это полароидный снимок, который Милли приколола к своей стене, для того чтобы позлить своих родителей. Рядом с фотографией висит объявление о продаже квартиры. Это объявление было предназначено мне. Когда мне было восемнадцать и я собирался поступать в колледж, я искал что-нибудь за пределами кампуса, расположенное достаточно близко к ней. Мы бы переехали туда вместе, неофициально, поскольку в том году ей только исполнилось бы семнадцать, и она все ещё училась в старшей школе. Почему все здесь является воспоминанием о ней? Разве я не могу смотреть на эти вещи и ничего не чувствовать? Это значительно облегчило бы мою жизнь. Я снимаю полароид со стены и протягиваю дочери. Она лучезарно улыбается мне, и на мгновение странный ком в моем горле исчезает. — Опять мамочка? – спрашивает она, не отрывая взгляда от фотографии в своих ручках. — Да, детка. — Я могу забрать? — Да, ты можешь оставить это себе. Брук мгновенно прижимает полароид к своей груди. Она всё ещё улыбается мне, по крайней мере, до тех пор, пока эта улыбка внезапно не исчезает. — Я скучаю по маме, – говорит она так, словно вообще что-то помнит о ней. Это совершенно невозможно, но всё равно... мило. — Я тоже. — Но теперь у нас есть Мэмори! – Брук вскакивает со стула и подбегает к Эмори. Она обнимает ноги Эм, хихикая. — Теперь у нас есть ты, Мэмори. Я никогда не позволю тебе уйти. Я стараюсь не прислушиваться к разговору девочек, набираясь смелости, чтобы посмотреть вещи Милли. У неё здесь никогда не было много места, несмотря на то, что её комната была больше, чем старая спальня Эмори. У неё довольно много места в ящике, но я сомневаюсь, что скрипка туда поместится, поэтому сначала проверяю её шкаф. Когда я заглядываю в шкаф, я нахожу пять моих толстовок, которые искал годами. Я мог бы взять их с собой домой, но я этого не делаю. Это кажется неправильным. Но приятно сознавать, что я их не потерял. В течение десяти минут я заглядываю в каждый угол комнаты, открывая коробки. В конечном итоге я жалею, что вообще открывал их, настолько они пыльные и настолько же бесполезные – в них одна одежда.