— Если позволишь, я сам отвечу на свой вопрос. Лет пять уже продолжается вся эта канитель. Пять лет амурных похождений, более или менее успешных, а чтобы их стушевать — столько же лет шпионских фокусов, успешность которых моя теория ставит под сомнение. — Благодарю за деликатность, но скорее шесть, чем пять, — Алена скромно потупилась, после чего показала мне длинный язык. — Вдруг это принципиально для твоей теории… — Тем паче, — бесстрастно кивнул я. — При всей конспирации, трудно было не дать отцу повода для подозрений. А когда у него появляются подозрения, ты знаешь, как он поступает. Хочу сказать: знаешь, как он действует внутри семейного круга — не будем сейчас об инородцах… — Предположим, не знаю, — воспротивилась сестра. — И как он действует? — Лично мне известны два сценария: один для эпизодов повесомее, другой для всякой ерунды. Есть кое-что на свете, друг Алена, что мнится ему важным, какой бы кривой меркой эта важность ни измерялась. Коснись дело таких вещей, и он пойдет до упора, не считаясь с ценой: докопается до сути, извлечет мораль, припрет тебя к стенке и огласит свою отцовскую волю. Кончается это всегда одинаково: либо так, как нравится ему, либо так, как никому не нравится… — Никому, включая меня, — некстати вставила сестрица. — И второй сценарий. Если, по мнению отца, предмет не стоит его внимания, тогда — все просто: зажигай сколько влезет, пока сам не выдохнешься. Или пока не повзрослеешь, что почти то же самое. Можешь кутить по ресторанам неделями, можешь с байкерами по ночной Ходынке гонять, можешь полстолицы затащить в постель — ему плевать. Глянет, поморщится и отвернется. Дескать, чего не вижу, того и не знаю… Эдика не напоминает? Только он, бедняга, о подобном знать опасается, а отец… как выразиться-то поточнее… брезгует… — Какая-то лажовая теория, — Алена глубокомысленно почесала в ухе. — Что мы имеем? Имеем гребаную страшилку. Будто бы полная летопись моих искрометных подвигов давно лежит у батюшки под сукном. Спрашивается, нужно ли мне напрягаться по этому случаю? Оказывается, что нет, не нужно. На самом деле, все пучком. Можно расслабить булки и не париться. И почему же, интересно? А потому что все мои завихрения ему, видите ли, до лампочки… Так, что ли, выходит? — Гуманитарные науки ужасно на тебя влияют, — заметил я вскользь. — Нахваталась словечек в своих университетах… Еще немного, и без специального переводчика мы с тобой не обойдемся. Или придется перейти на английский. — We fucking should be closer to our common people, bro, — заявила сестра. — With the mob you need to speak in its language… Так я правильно все уяснила? По-твоему, увлечения дочери занимают папулю меньше, чем выступление наших гимнасток на Олимпиаде? Давеча он только что молнии не метал… — В случае отца — вполне вероятно, — подтвердил я. — С его, прошу прощения, шкалой ценностей никто из нас в подлинности незнаком. Того малого, что знаю я, вполне достаточно, чтобы не стремиться освоить остальное. А ведь мне, наследнику идеи, кое-что из этого он даже пытался привить в свое время… Крошка сын к отцу пришел… и свихнулась кроха… Алена уже докурила и теперь с тихой ненавистью смотрела на пепельницу, которая мешала ей привольно развалиться в кресле, разбросав руки по подлокотникам. Я снова пришел на помощь и устранил проблему. Стянув кроссовки и белоснежные носки, упавшие на пол там, куда привело их земное тяготение, сестра приняла полулежачее положение и разместила босые ступни на поверхности столика. Как всегда, я едва удержался, чтобы не пощекотать ее розовые подошвы — уж такой, признаться, дурашливый рефлекс они во мне обычно вызывали. — Предположим, ты прав, — сказала Алена, внимательно разглядывая свои стопы и любуясь тем, как ловко шевелятся на них пальчики. — Я так не думаю, но предположим. Пусть моя личная жизнь у папеньки на тридесятом месте, и его не сильно волнует, с кем конкретно я кувыркаюсь в постели. Только легче от этого не становится. Приоритеты вечными не бывают: сегодня все выглядит так, а завтра не замедлит перевернуться с ног на голову. Напомню, о чем идет речь: мне нравятся девчонки. И, если что, загвоздка будет не в том, что я встречаюсь не с тем перцем, с каким надо бы, а в том, что я трахаюсь не с той половиной человечества. Перца можно заменить другим, если он кого-то не устроит, а вот насчет человечества мои вкусы подменить трудновато. И не сегодня завтра в глазах отца это может сделаться проблемой… Она замолчала, уставившись куда-то в сторону и нащупывая свой крестик под шелковой тканью блузки. — С чего вдруг? — поинтересовался я, ощутив явную недосказанность в ее словах. — Откуда такие мрачные предчувствия? Ты что-то услышала, родная? Уловила особые флюиды из отцовских покоев? Невербальные знаки за семейным ужином по четвергам? La vibration du mollet gauche du père est un grand signe? — Va te faire foutre, — напутствовала меня сестренка. — Я понятия не имею, что сказать… С семейкой ***ских ты знаком, конечно? — Был, — коротко ответил я. — Теперь раззнакомился. — Они у нас в чести последнее время. Прикинь, чуть ли не домами дружить начинаем: то визит, то пикник, то утреня, то вечеринка… С какого перепугу — пес его знает. Тайна сия велика есть… — Не по чину им, вроде, — усомнился я. — Что в них проку для отца? — А я о чем? Строго говоря, меня это не колышет: если папаня какие-то мосты наводит, мое дело маленькое. Если нужно бумеру очкастому за столом поулыбаться — я поулыбаюсь, нужно с мымрой его почирикать — я почирикаю. Но эти еще и отпрыска повсюду за собой таскают — куда они, туда и он. — Антона, смею предположить? — Нет, младшенького. Сережу. Знаешь его? — Не так хорошо, но знаю… — ответил я, припоминая. — А по Сережиной части что от тебя требуется: улыбаться или чирикать? — А вот хер разберет, что от меня требуется! — сестра вновь уселась прямо, свернув ноги калачиком. — Папенька его особенно привечает. Разговоры у них, понимаешь ли: здесь политика, там экономика, немного поодаль литература с музыкой, ну а в спорте мы, разумеется, всех порвем и так далее. Мнения его спрашивает и, кажется, мнением этим доволен: жмурится, по плечику хлопает. В общем, нравится ему новое поколение — реально нравится. — Что ж, если без придирок, о Сергее худого слова и правда сказать не получится, — я еще раз порылся в памяти. — Умный парень, не подлец, не гнида — уже дорогого стоит. И на личность, помнится, далеко не урод. Скорее даже красавчик: высокий, атлетичный, сероглазый… В чем дело, малыш? Поза Алены меня не порадовала. Она сидела в очевидном напряжении, выдвинув вперед плечи, и, запустив руку в разрез своей блузки, дрочила мамин крестик на груди. Тревожный симптом. А различив в ее глазах сполохи подавляемого страха, я и вовсе забеспокоился: — Аленушка? Что ты, родная? — Мне до звезды, какой он у вас молодец, — едва сдерживаясь, пробурчала сестрица. — Пусть у него душа размером со слона и член как ракета, я очень рада. Не нужно только сватать меня за этого супергероя! — Да кто ж тебя сватает, господи? Тем более… в контексте ракеты… — Я не вполне уверена, конечно… — Алена помолчала. — С тех пор, как я вернулась… ну, из турне своего… повсюду этот Сережа… Чуть ***ские на порог — зовут меня. На тусовку с ними выехать — опять я. Даже на охоту уже ангажировали — махну с ними в конце августа: вальдшнепов стрелять. И откосить ни единого шанса не дали… Сука, где я и где вальдшнепы! Неспроста все, поверь. Боюсь, уж не прочат ли мне в женишки этого кошерного киндера… Высказав наконец свои опасения, сестра воззрилась на меня с такой жадной и, в то же время, стыдливой надеждой во взгляде, что я едва не прослезился. Ей очень хотелось, чтобы я немедленно доказал неосновательность ее суждений и развеял все страхи, чем мне и пришлось заняться засучив рукава. — Сплошные фантазии, — жестко рассудил я. — Домыслы на почве злокачественной андрофобии. Во всей истории я не услышал главного. В нашей секте «делать» означает — «говорить», пусть даже говорится нечто противоположное тому, что делается. Так что следим не за руками, а исключительно за словами. Разговоры были? Намеки? Шуточки? — Слава богу, разговоров пока не было, — Алена попыталась приободриться и оставила в покое крестик, однако тут же схватилась за большой палец ноги, словно за рычаг управления своим внутренним миром. — Но, пойми: картина реально такая, будто нас умышленно сводят. Подталкивают меня к этому кренделю: мол, приглядись к нему хорошенько, послушай его вкрадчивый баритончик, принюхайся, каким призывным парфюмом он обрызгался сегодня ради тебя. На природный магнетизм уповают, умники. Помнишь, как в «Барышне-крестьянке»? «Время и природа все сладят»… — Это из фильма, — механически констатировал я. — В оригинале у Пушкина, кажется, не совсем так… — Да насрать мне, как там у Пушкина! — внезапно сдетонировала сестричка. В голосе послышались слезы. Не помог, похоже, ее предохранительный палец, не выручил в этот раз. — Все очень плохо, понимаешь? Уж больно по сердцу пришелся этот Сережа нашему предку. Смотришь на них, и диву даешься: у старика половина морщин стирается, когда они вдвоем. Он в нем, походу, чуть не второго сына обрел. Своего-то нет рядом! Свой-то вон куда укатился: в четырех стенах сиднем сидит, на вонючих диванах прохлаждается… Здорово устроился, кстати: отвалил в сторонку, а мне теперь за всех отдуваться! Сегодня папенька по сынку утраченному скучает, а завтра что? Внуков ему подавай? При любом раскладе ты, Алена, крайняя: раздвигай, душенька, ножки — муженька тебе доставили… Ну, как так случилось, скажи? Разве нельзя было по-человечески? — к этому моменту слезы уже вовсю катились по ее щекам. — Отец и сын! Родные же друг другу… Как можно не поладить, не договориться? Ведь так хорошо было раньше… Вместе…, и я тоже… и все кончилось… Чего не поделили? Зачем это все? Почему? Дальнейших слов стало уже почти не разобрать: сестра рыдала, не закрывая лица, тихо и безысходно, твердо зная, что ровно ни одной вещи на земле ее плач изменить не в состоянии, и твердила свои «зачем» и «почему» не в надежде получить ответ, а просто из-за того, что в мире, где нельзя хотя бы продолжать спрашивать, ей было бы совсем невыносимо остаться. Тогда я поднялся с дивана и предпринял кое-какие действия. Первым делом сходил пожалеть Алену: поцеловал ее в мокрые щеки и тотчас направился в столовую, унося на губах соленую влагу, но, увы, не боль и страхи своей сестры. Алена не шелохнулась, когда после поцелуя я отстранился от ее заплаканного лица, однако коротко взглянула на меня сквозь слипшиеся от слез ресницы. В столовой я подхватил сервировочную тележку и совершил с ней вылазку на кухню, по окончании которой на тележке выстроились: стакан воды со льдом, ведерко мороженого, плитка шоколада и шот виски. Ничему из этого, разумеется, не под силу было утешить сейчас Алену, но минут через пять, как подсказывал мой опыт, что-то вполне могло пригодиться. Возвратившись в гостиную, я дополнил имеющийся набор стопкой бумажных салфеток и Алениными сигаретами, не запамятовав также о чистой пепельнице и зажигалке. Все это я подкатил к сестре и припарковал тележку справа от ее кресла. Запихнув одну из салфеток в оцепеневшую ладонь, я занял свое место на диване и полностью погрузился в чтение бутылочной наклейки, повествующей о достоинствах клюквенного сока и ради моего развлечения составленной на пяти языках… Алена высморкалась. Я поднял взор: сестренка швырнула на пол смятую салфетку, а затем оприходовала еще несколько, промокнув подсыхающую уже физиономию и шумно исторгнув из носа все, что не нашла разумным там оставить. Потом покрасневшими от слез глазами она обозрела мои подношения и сцапала шоколадку. В течение следующей минуты шоколадный паззл методично разнимался на фрагменты и тонкие глянцевые дольки одна за другой запихивались в пасть. — На чем я остановилась? — спросила наконец сестра с легким послекризисным прононсом и, отерев пальцы очередной салфеткой, взяла с тележки стакан. — Насрать на Пушкина? — предположил я. — Не-еет, — Алена сморщилась и покачала головой. — Так я и думал… Тогда, может быть, «время и природа все сладят»? — Ну, вроде того, — согласилась Алена. — В общем, задницей чувствую: эта шатия, во главе с дорогим папенькой, о чем-то сговорилась и теперь подпихивает мне своего Сережу во всем его павлиньем шике. Ждут, когда я, глупая курица, сомлею от такой благодати и по собственной воле грохнусь перед ним на спинку, четырьмя лапками вверх… В смысле, двумя… Ну, курица же… — Будь это так, — хладнокровно возразил я, — твою зловещую шатию следовало бы считать сборищем сопливых романтиков. Глупее тактики не придумаешь. Ну, сама посуди, родная (только не задницей, пожалуйста, а головой): нынче не девятнадцатый век, никто на время и природу не полагается — времени у всех в обрез, от природы тоже мало что осталось. Давно бы взяли девушку в оборот, если бы имелось такое намерение. Быстрота и натиск — вот какой рецепт из прошлого по-прежнему актуален. Между тем, твой павлин даже на свидание тебя не надумал пригласить… Не хочу никого расстраивать, но, кажется, ты его не прельщаешь, моя курочка. — А если пригласит? — сестра, кажется, уже успокоилась и ее мысли стали принимать деловое направление. — Вдруг он еще с духом не собрался или ему отмашки не дали? А при новой встрече выйдет со мной вечерком на балкончик, где чай пьют, вдохнет свежего воздуха от речки, посмотрит на звезды и… — И? — И давай приглашать! — уверенно закончила Алена. — Что мне тогда делать? — Это уж тебе самой нужно решить. Самое простое — отказаться. Будто мало парней ты в своей жизни отшила. Если кто-то, помимо поклонника, от такой развязки огорчится, то это его трудности. К тебе какие претензии? Не приглянулся хлопец, вот и весь сказ: сердцу не прикажешь… Но, возможно, стоит согласиться. — Это еще зачем? — Разведка боем, дружок. Парочка свиданий позволит тебе без суеты прощупать почву: выяснить, что за вселенский заговор плетется против твоей девичьей чести и существует ли он вообще. А Сереженьке, напротив, за это время ничего стоящего нащупать не светит. Ему для этого полагается по меньшей мере третьего свидания дождаться. Если ты понимаешь, о чем я… — А что, это мысль. С такой ерундой я, пожалуй, справлюсь, — Алена закурила. — Да, определенно стоит попробовать. Если у нас до этого дойдет, конечно… Ох, что-то мне уже самой на передовую захотелось! Обалденно может получиться. Вечер, столик у Артема… или у Андрея… или куда там он меня потащит… Вкусный ужин, музычка, разговорчики… А под занавес второго рандеву, я такая: «ты очень классный, мон шер, однако нам лучше остаться друзьями…» Или надежнее будет шампанским в морду плеснуть, как считаешь? — Ужасная идея. И потом, шампанское… С каких пор ты стала пить шипучку, родная? — Так я нарочно закажу. Не ради питья — ради кавалера. — Тогда не заказывай брют: он уместен лишь в начале ужина. К десерту подойдет полусухое или полусладкое… А если серьезно, тебе вовсе не обязательно ставить точку на этом этапе. Такого образцового джентльмена, как Сергей, можно динамить месяцами, безо всякого ущерба для твоего целомудрия. Самое удачное место при твоей особе из тех, что можно ему выделить — тотальная френдзона, какой ее задумал Господь еще до грехопадения… Немного накладно для тебя, конечно: совместные посиделки, вечерние променады, лунный загар. Зато, пока один ухажер трется возле твоей юбки, другим сложнее будет претендовать на равнозначный статус. — Можно и такое устроить, — сестренка что-то прикинула в уме, — только зачем? С другими я до сих пор разбиралась и без лишнего геморроя — они же не папенькины протеже. Мне бы персонально с этим засланцем как-нибудь аккуратненько разминуться, а с рядовыми бойцами-осеменителями у меня проблем не бывает. — Считай, что уже разминулась: план у тебя имеется. У презренного врага нет никаких шансов — так или иначе ты на коне. Все! Обсуждать здесь больше нечего. Аллилуйя! Стоило из-за этого заводиться и шоколад пачками жрать? — Шоколада для сестры пожалел? — Алена неловко усмехнулась. — А знаешь, что и правда удивительно? С чего ты так перетрусила, подруга? Стоило первому же кандидату в женихи показаться на горизонте, и ты за малым в штаны не надула. С непривычки, что ли? Будь уверена, в твоем положении тебе их еще стадами спроваживать придется. Свежее поколение племенных бычков уже подоспело — жди, на твою долю достанутся самые отборные. — Типун тебе на язык, солнышко! На стадо у меня никаких нервов не хватит. Тут бы с одним бычком расплеваться — так, чтобы не боднул ненароком… — Ты слишком всерьез принимаешь эти игры, а вдобавок еще и превратно. Запомни, родная, хоть тебе такое и в диковинку: из вас двоих именно ты — девушка, а не он. Здесь все в твоей власти. И роли у вас очевидные: он — пешка, ты — королева. — И что это за роли? — Все просто. Он за тобой ухлестывает, ты им помыкаешь, он делает предложение, ты смешиваешь его с грязью — правила примерно такие. Шах и мат. Усвоила? — Звучит замечательно, — сдержанно отозвалась сестра. — И все путем, пока в твои шахматы играют двое. Один на один я этого мальчика с закрытыми глазами обставлю, даже потеть не придется. А если третий игрок вмешается? — Ты про отца? — Нет, про Магнуса Карлсена! Ну, конечно, я про отца… — Опять все заново? Насчет отца проходили уже, вспомни… Если под его почтенной плешью и блуждают какие-то марьяжные помыслы, то что он сделает против твоего хотения? Ну, не полюбился тебе молодой человек — и все тут: уши противные, ноги кривые, спереди байда какая-то телепается. Полный урод, короче. Несите следующего… А коль скоро жених невесту не устраивает, то родителю чем крыть? Ничего худого с тобой не случится. Насильно под венец не поведут. — Насильно не поведут, пожалуй, — без особенной уверенности признала Алена. — Здесь я с тобой соглашусь… Димуль, ты уж извини, что я тебе мозг выношу своими фобиями. Сама уже все — кранты, не вытягиваю. Внушаю себе сутками напролет, что все это хня — бояться нечего… но боюсь… Тут вот еще какое соображение. Приневолить меня не могут, это правда, а взять и хорошенечко на волю надавить — сколько угодно. Сам знаешь… — Бог с тобой! — сказал я… В действительности, именно теперь сестре и следовало разрыдаться. Названная ею перспектива, в отличие от множества преувеличенных и попросту надуманных страхов, при известных условиях представляла собой не мнимую, а весьма осязаемую угрозу. Надавить могли. И справиться с этим давлением, если ему найдется весомая причина и если оно будет пущено в ход, у нее не оставалось ни малейшего шанса. Вопрос был только в том, имелся ли у отца настолько серьезный мотив, чтобы воля близкого человека превратилась для него либо в объект манипуляции, либо в преграду, которая должна быть сметена невзирая на лица и последствия. В такие моменты в его предельно рациональной вселенной начинали действовать силы, не связанные с рациональностью ничем общим, и он скорее поступился бы самой вселенной, со всем, что ее наполняет, чем теми принципами, согласно которым она, в его понимании, обязана была существовать и эволюционировать. Предположение Алены, если, конечно, под ним имелись хоть какие-то основания, подводило сестру слишком близко к черте, за которой кончалась прежняя жизнь (не без труда и некоторых жертв подогнанная под внешнюю рамку, но все же привычная и усвоенная ею как единственно для нее возможная) и начиналось нечто, чего ей не доводилось еще испытать, — нечто, что еще только предстояло выбрать, и выбор этот, в границах игры, частью которой она себя считала, совершался за нее (и в этом смысле — вместо нее), а все, что ей самой доставалось, это еще больше труда — с тем, чтобы вытравить из себя то, чем она, по сути, была в прежней жизни, и еще больше жертв, тем менее болезненных, чем страшнее и немыслимее были предыдущие.