Был и другой выбор: тот, который Алена могла бы сделать самостоятельно, если бы могла его сделать… Для этого ей нужно было выйти из игры: перестать быть шахматной фигурой, всецело подчиненной кодексу неоспоримых правил, фигурой, которая не в праве заявить протест, касающийся отдельного хода или предписанного ей способа ходить, если она признает при этом — шестьдесят четыре квадрата и то, что партия продолжается… Однако, как я ни старался, мне не удавалось представить сестру в другой роли. Я боялся — безумно боялся того, что для нее перестать быть шахматной фигурой равносильно тому, чтобы просто перестать быть. Поскольку (уж в последний раз употреблю эту истертую метафору) Алена и не была ничем иным, как только шахматной фигурой. Отнимите у нее эту сущность, и что произойдет? За пределами мирка, ее породившего, вне которого она себя не мыслила, у сестры, возможно, получилось бы дышать, говорить, ездить в метро (сколько было восторгов, когда ей однажды это позволили), но с течением времени здесь, в чужеродном для нее мире, от нынешней Алены, вероятно, останется так же мало, как и в ее собственном, решившем вдруг предъявить права на то, что раньше ему не принадлежало, и обложить непосильной данью самую возможность пребывания в нем. Наверное, вы спросите: уж такая ли великая ценность эта нынешняя Алена, чтобы стремиться сохранить ее от перемен, которые, как знать, могут пойти ей на пользу? Не всякий ли человек проделывает данный путь, меняясь с каждым решительным шагом: или в потугах его совершить, или вследствие его совершения? Я не стану отвечать на это… Я мог бы задать свои вопросы, если бы меня занимало ваше мнение на сей счет: что есть «ценность»? что такое «польза»? В моей Алене заключалось то, чем дорожу лично я, и мне нет нужды оправдывать свое отношение к ней какими-то посторонними ценностями. Перемены, ожидавшие сестру по ту или иную сторону предстоящего выбора, не могли не коснуться самой основы ее характера, частью которого (иронический поворот) всегда была никудышная устойчивость к переменам. Для нее переход к существенно новому состоянию лежал через надрыв, через ломку, сходную с той, что испытывают героиновые наркоманы, и нельзя было исключить, что она просто не переживет такого перехода: не в физическом, возможно, смысле, а в плане ее настоящей личности, смутную тень которой я напрасно буду искать в этих синих глазах, что прямо сейчас взирают на меня доверчиво и немного озабоченно, однако вовсе не собираются оплакивать собственную участь, несмотря на мрачные прогнозы в их отношении, зародившиеся в моей голове… — Бог с тобой! — сказал я. — Уж на что я не фанат отцовских методов, но в такой исход даже мне поверить сложно. Мы же не о карьере твоей говорим и не о светских повинностях, а о личной, мать ее, жизни и сердечных предпочтениях. Сюда, будем справедливы, отец своими коваными сапогами никогда еще не вторгался… — Go on, — предложила сестра, когда я на мгновение запнулся, в знак того, что не оспаривает моих слов, но пока не до конца понимает, какую спасительную идею я хотел в них вложить. — Я к тому, что не его это территория, — продолжил я свое рассуждение, пытаясь вселить в сестру уверенность, которой мне отчаянно недоставало самому. — Твое образование — уж какая чувствительная тема для отца, и, тем не менее здесь он уступил в свое время: выслушал, поартачился, но благословил тебя на твой никчемный исторический. Так с какой стати ему упираться рогом что есть мочи, когда речь идет всего-навсего о твоем спутнике жизни? — Ты же сам себя слышишь, правда? — решила уточнить Алена. — Слышу превосходно, — разозлился я на свое косноязычие. — Мысль здравая, просто выразился неудачно. Вношу поправку… Разумеется, отцу небезразлично, что за хрен с горы поведет тебя к алтарю, и, вернее всего, он попробует подрезать крылья вашему Амуру, если хрен окажется не того сорта. Однако одно дело — забраковать твоего избранника, и совсем другое — вынудить к браку со своим собственным… Так, стоп! Это я тоже услышал. Но ты меня поняла: я сейчас о Сергее. Или о любом другом золотом юнце, которого отец сочтет выгодной партией для своей дочурки. Будет ли он направлять и подталкивать тебя в твоем выборе? Вполне возможно. Но наседать, как он умеет, и, тем паче, приставлять нож к горлу — не думаю. Зачем ему? Не того калибра этот вопрос… — Так все дело в калибре? — Алена подтянула к себе правую ногу, которую я без труда различал по блескучему браслету на щиколотке (прошлогодний подарок от любящего брата), и довольно бесцельно, на мой взгляд, принялась тереть тонкую кожицу между пальцев. — А если калибр окажется подходящим? Если для папеньки это почему-то принципиально? Если у него какая-то капитальная ставка на мое замужество, о которой мы не знаем? — Слишком много «если», дружок. — Вообще-то, одно… — Да, верно… По сути, одно, но очень значительное. Так что правильнее будет выразиться: слишком большое «если». Именно от него все зависит в нашем ребусе и именно о нем нам ровно ничего не известно, как ты сама только что сказала. Поэтому обсуждать эту тему сегодня немножечко бессмысленно, не находишь? — Ты так считаешь? — сестра уязвленно насупилась. — Смею напомнить, что ни черта еще, в сущности, не произошло. Весь сыр-бор исключительно из-за того, что к вам почему-то зачастили ***ские, а их удалой малец еще даже за ручку тебя взять не попытался, не говоря уже о прочем… Знаешь, какими методами Кристине пришлось меня приручать, прежде чем я предложение сделал? — Да уж догадываюсь, — неприязненно откликнулась Алена. — Ты прав. И о чем я только думала! Сунулась со своим девчоночьим порожняком к мудрому старшему брату. С фига ли, спрашивается? Может, все еще само рассосется, и ему незачем будет беспокоиться, как он, собственно, и привык. Ну, а если вдруг не рассосется, тогда и беспокоиться станет поздно — тоже неплохой вариант. Ни хрена ведь уже не поделаешь, коли так вышло: снова можно не напрягаться и не поднимать своей задницы с дивана… А сестре-то что посоветуешь в ее первую брачную ночь? Какие будут наставления? Расслабиться и получить удовольствие? — Алена, ну зачем ты так… — я искал на столе сигареты, но никак не находил: их точно ветром сдуло. — Дима, а как мне нужно? Научи! Если я сейчас не в бреду (еще одно большое «если») и у отца реальный пунктик по части моего замужества, то всему пиздец, понимаешь? Без разницы, что за этим кроется: то ли заскок какой-то, в натуре, то ли деловой интерес. Так и так мне хана. Мои планы, мои желания не в счет: он не остановится. — Перед желаниями — возможно, но перед чувствами… — А что ему до моих чувств? Какие вообще могут быть у меня чувства, кроме дочерней признательности? И со своей колокольни он прав: что мне за дело, кто будет меня трахать, когда речь идет о моем же благе? Даже не сомневаюсь, что мое благо там не на последнем месте — такое, каким он себе его представляет… — Не пойму, ты шутишь или всерьез? И чьи же представления важнее? Благотворителя или его несчастной жертвы? — Димочка, мне двадцать всего и я дегенератка — откуда мне знать? Папенька целую жизнь прожил и сумел в ней преуспеть, как многим и не снилось. Слышала, на заре молодости его кто только не трахал — и он им позволял, потому что так было нужно. Все это в переносном смысле, надеюсь, хотя какая на хрен разница? Теперь он сам всех трахает — кого ему вздумается и как вздумается. А главное, что его лично никто и пальцем тронуть не посмеет уже никогда в жизни… И от своей дочери он не потребует ничего такого, чему сам когда-то не узнал цену. А если я не захочу — нагнет за милую душу: такую клизму мне вставит, что я вперед себя побегу хоть к Сереже, хоть к черту лысому… Но все-таки я не хочу, не хочу… — А ты не пересаливаешь, подруга? — я решил зайти с другой стороны. — Не с руки мне защищать отца, но, давай признаем: он все же не чудовище с улицы Вязов, не сказочный Кощей, а вполне земной человек с чудовищным характером. Как лучшие, так и худшие его черты нам более-менее знакомы, в том числе — в своих самых крайних проявлениях. И даже в крайностях он ведет себя скорее как властный и расчетливый засранец, но не как бесчувственный злодей. — Злодей? — сестра опешила. — Нет, он не злодей. Я об этом всю дорогу твержу, почему ты меня не слышишь? Я твердо знаю, что никакого зла папочка мне не желает, — точно так же, как и тебе, коли на то пошло, — а желает одного только благополучия: всегда и во всем. А все потому, что он нас любит — попробуй сказать, что это не так… — Не хочу я сейчас о любви, — мне стало тоскливо и все сильнее хотелось курить. — А что касается благополучия, которого ты от него ждешь: то-то, я смотрю, сестренка, тебя заранее в узел скрутило и губы трусятся — не иначе как в предвкушении. — Благо есть благо, — Алена безотчетно потрогала свои губы. — И я его принимаю: от судьбы, из рук отца, со стороны любого, кто мне его предложит. Отказываться — тупо, я много раз уже тебе это говорила… А когда меня временами корчит от родительских милостей, так здесь, положим, все от того, что я сама такая долбанутая: он-то чем виноват? — Может, тем, что не способен с этим считаться? — А он обязан? Или это мы ему обязаны? Без папенькиных благодеяний, — а я кроме шуток называю так все, что он для нас делает, — наша жизнь была бы иной. Начать с того, что не сойдись он в нужный момент с нашими матерями, нас вообще бы на свете не было. Не задумывался об этом? — Не приходило в голову, — я сцепил зубы. — А ты задумайся, братец. Благом это было для тебя или, может, злом? — Алена, это глупо… — Это непристойно и чуточку сентиментально, но ни разу не глупо, — сестра глядела на меня во все глаза и даже вперед подалась в своем кресле, чтобы лучше видеть мое лицо, словно разговор и впрямь коснулся чего-то крайне важного. — Давай я по-другому спрошу: та прихоть, по которой этот мужчина и твой отец когда-то породил меня (смотри сюда, вот же я сижу!), она, по-твоему, благо? Ответь мне, Димочка: по твоей собственной мерке мое зачатие считается благом или нет? Только честно… — Честно? — вопрос по-прежнему казался мне невероятно наивным и с ним явно было что-то не так, однако неизвестно почему, стоило ему сейчас прозвучать из уст Алены, как у меня комок подступил к горлу, и я поспешил ответить. — Можно долго умствовать на эту тему, но если слепо обратиться к чувствам, то чувствую я, конечно, одно: да, родная моя, это благо! Безусловное и исключительное — такое, что мне и сравнить его не с чем… — Вот видишь, — Алена удовлетворенно откинулась назад, как будто доказала мне невесть какую замечательную вещь. — Про тебя я чувствую так же… То есть, в данный момент ты, конечно, натуральный козел и бесишь меня до жути, но это скоро пройдет, а то самое чувство никуда не денется — оно со мной навечно… И вот здесь я не знаю, что произошло. Я услышал собственный всхлип, и комната передо мною поплыла, то затуманиваясь, то переливаясь всеми цветами радуги. Щекам стало мокро. Я осознал, что плачу, но не мог найти тому причины. Буквально секунду назад я точно не собирался этого делать. Я составлял в уме реплику, быть может, шутку, в ответ на бестолковый лепет своей сестры — отвлекся на мгновение, и вот вам, пожалуйста: словно кто-то посторонний, притаившийся внутри меня, воспользовался моим рассеянием и вырвался наружу, торопясь выплакать за мой счет какие-то лишь ему известные печали. Слезы хлынули из глаз, как вода из крана, перехватило дыхание, где-то под челюстью завязался тугой обжигающий узел, по странной причуде разума напомнивший мне о давно забытом ощущении. Это был галстук… Один из мириада галстуков, брошенных мной умирать в родительском гнезде заодно с прошлой жизнью. И вот теперь ему или его кошмарному призраку удалось дотянуться до меня, мстительно захлестнуть мою шею и начать душить, позволяя мне вдохнуть только сквозь мучительный взрыд… Сказать по правде, я испугался, так как толком не понимал, что творится. Я не плакал уже много лет — как-то не было повода, а уж такой курьез, чтобы не знать, о чем плачешь, не случался со мной с детства… Вспомнив про Алену, я взглянул на нее и испугался еще больше: ее губы показались мне залитыми кровью, настолько бледным сделалось лицо. От привычной синевы глаз почти ничего не осталось — широченные зрачки чернели едва не во всю радужку. И она что-то говорила: какие-то слова, которые почему-то не долетали до моих ушей или, возможно, не проникали в сознание. А может быть, она только шевелила губами — мне было трудно это уразуметь. Я подал сестре знак, что-то вроде: не волнуйся — все в порядке. Не могу сказать наверняка, правильно ли она истолковала мой жест, поскольку в тот же миг я вскочил с дивана и двинулся к окну. Кажется, мне не хватало воздуха. Простого уличного воздуха, нагретого солнцем и смешанного с запахом недалекой реки, вместо того охлажденного эфира, которым была наполнена моя гостиная, вкупе с парящей вокруг синеватой табачной дымкой. Уже через несколько шагов мне внезапно стало лучше, а когда я взялся за раму, совсем было отпустило, но тут на меня неистово налетели сзади, повисли на плечах и принялись горячо о чем-то упрашивать. Алена! Всего момент, и она уже стояла передо мной, цепко обвив руками шею, целовала мое лицо куда придется, чаще всего попадая в небритый подбородок, и продолжала бормотать какую-то чепуху, к которой, по-видимому, мне стоило прислушаться… — Митенька, — говорила Алена. — Что с тобой, милый? Ну, ответь, пожалуйста: что случилось? Это я виновата? Это из-за меня? Дима, ты прости… Прости за все, ладно? Я что-то ужасное сказала? Обидела тебя, да? Димочка, ты не слушай меня, идиотку. Я сама не ведаю, что несу. Даже в голову не бери моих глупостей… Димочка, ты меня слышишь? Очнись, пожалуйста! Посмотри на меня… Я очень тебя люблю! Очень-очень! Только не плачь, только живи… Я все для тебя сделаю. Все, что потребуется. Все, что смогу. Чего ты хочешь? Ну, чего? Скажи мне, мой хороший… Пойдем сейчас со мной. Пойдем присядем… И ты мне расскажешь… Приговаривая эти слова, сестра упиралась в меня грудью и теснила в глубину комнаты, не расцепляя рук, охомутавших мою шею, и не забывая осыпать беспорядочными поцелуями. Я снова взглянул в направлении окна и отчетливо понял, что надобность в уличном воздухе уже миновала: еще какое-то время, скажем, ближайшие полжизни, я вполне смогу обойтись без него. Ощутив порядочную неловкость из-за своего нелепого срыва, я тут же заключил Алену в объятия и сконфуженно зарылся лицом в ее мягкие волосы, нарочито спутанные по обыкновению последних лет. В ответ сестренка выжидательно застыла, шумно и горячо пыхтя мне в ключицу, а когда, насчитав с десяток прерывистых вдохов и выдохов, я заискивающе поцеловал ее в висок, вздрогнула и стремительно обмякла. Кажется, у нее слегка подкосились ноги, от чего она еще сильнее повисла на моей многострадальной шее. — Все нормально, — с некоторым усилием прошептал я, чувствуя, как колотится ее сердце. — Извини, родная: какое-то затмение нашло. — Господи, — сказала Алена. — Да что же это… Так же и кони двинуть можно. Я чуть племянника тебе не родила… Митя, ты как? В порядке? Оклемался? — Нормально, — повторил я, испытывая некоторые трудности с красноречием. — Непохоже что-то… Ты сидишь на чем-нибудь? — На чем же я могу сидеть? — искренне озадачился я. — Разве что на диване… — Вот только целкой не прикидывайся! Колеса? Кокс? Кисляк? Христом-богом молю: лишь бы не ширялово… — Малыш, тебя совсем не в ту степь понесло! Все такое вкусное, конечно… но нет, спасибо — пока предпочитаю не связываться. Возможно, ближе к старости… — Правда? А что с тобой тогда? — Сказано же было: затмение. Что-то вроде того. Перемкнуло что-то в голове, а что — я и сам не очень понимаю. Как еще объяснить? — Да нет, затмение я видела, благодарствуйте! Такое себе зрелище — оно мне еще по ночам сниться будет. Вопрос в том, из-за чего это все? Должна же быть какая-то причина… — Ох уж эта причина, всем-то она кругом должна… Не имею представления, родная моя. Видимо, переутомился… — Дурачина, — буркнула Алена, поглаживая меня по затылку. — Опять врешь. Ради чего? Думаешь, мне легче от того, что ты ничем со мной не делишься? Собственной сестры не знаешь? Все самое худшее я уже представила, любая правда для меня будет наподобие валерьянки. — Не зарекайся, милая, — тихонько посоветовал я. — Не выеживайся, сладкий, — последовал встречный совет. — Надоело. Чтоб все твои девицы так ломались! Давай просто сядем и поговорим. — Кажется, мы еще с твоими заморочками не закончили… — Забей! — Алена несильно боднула меня в плечо. — Уж я со своими заморочками никуда не денусь. А тебя надо брать тепленьким, пока слезы не просохли. Когда еще такая масть выпадет… — А ты, я смотрю, карты под стол не прячешь, — шутливо заметил я. — С такими махинаторами, как мой братец, нужно либо в открытую, либо никак. Пошли уже — у меня под твоим кондеем ноженьки обледенели… Глава 5 После такого заявления мне ничего не оставалось, как только подхватить сестру на руки и доставить прямиком в кресло, где ее холеные задние лапы подверглись педантичному обследованию. Босые ступни сделались довольно холодными, но, по счастью, не ледяными, что не помешало мне, опустившись на колени, заняться ими по всей форме: из известных мне личностей первейшим олицетворением простуды служила именно Алена. Второе место занимала Сова из мультика про Винни-Пуха. Ко всем пролитым слезам, нам здесь еще соплей не хватало… Я начал с правой ноги и, сдвинув повыше увешанный драгоценными подвесками браслет, деловито приступил к растиранию Алениной конечности. Мне доставляло удовольствие представлять, как энергия моих ладоней постепенно передается стылой подошве, вселяя в нее утраченное тепло и возвращая потускневшей коже столь радующий меня поросячий оттенок. В другое время сестра насладилась бы приятной процедурой, завалившись на спину и блаженно жмурясь в потолок, однако теперь у нее имелось более интересное занятие. Строго взирая на меня с высоты своего трона, она предусмотрительно поддернула штанину, чтобы, занимаясь ее «ноженькой», я часом не схалтурил и не манкировал окрестностями вокруг лодыжки, после чего сейчас же возобновила разговор на волнующую ее тему: — Эй, пальцами там сильно не увлекайся! Не забывай — они щекотные… Нужно сказать, солнышко, видок у тебя после «затмения» не улучшился. Как были глаза мученические, так и остались. Что вы за создания такие, мужики: даже прорыдаться толком не умеете… Ладно, Димочка… Можно я не буду вокруг да около ходить? Это все из-за Кристинки? Плохо тебе? До сих пор плохо? — Аленушка, — мне вдруг подумалось, что с босыми ногами сестры у меня сейчас гораздо больше шансов на взаимное понимание, нежели с ее рассудком, безусловно живым и пытливым, но подходящим ко всему со своей особой прокрустовой меркой. — Пойми, моя славная: не все в людской натуре строится по твоим жестким каузальным лекалам. Есть множество других, еще более кривых вариантов. — Чего? — насторожилась Алена. — И с дефинициями у нас тоже беда. Что такое «плохо», например? С чем его отождествить, как измерить? Можно ли так запросто редуцировать человеческую душу — пусть даже столь хилую и невзрачную, как у меня? Ты все-таки не со светофором имеешь дело… — Дима, какого лешего тут происходит? О чем ты? — Извини, родная! Светофоры — это такие штуковины, которые встречаются на перекрестках. Ты можешь заметить их с заднего сиденья авто, если как-нибудь отвлечешься от телефона и выглянешь в окошко… — Сейчас кое-кто пяткой в лоб схлопочет… Я в курсе, что такое светофор. Это единственное, что я поняла в твоем трепе. — Тогда от него и будем двигаться, — честно говоря, я уже стыдился своей новой попытки уклониться от откровенного разговора с сестрой, но все еще не представлял, как именно должна выглядеть моя откровенность. — У светофора всего три сигнала. Сделайся он вдруг разумным существом, с их помощью он сумел бы, вероятно, извещать нас о своем состоянии. Ну, например: красный — «мне плохо», желтый — «я в норме», зеленый — «как же я счастлив». Три цвета — три состояния. Для светофора, возможно, достаточно, а для меня — маловато. Видишь ли, мне никогда не бывает однозначно плохо или исключительно хорошо. Это оттого, наверное, что я не полностью светофор, а хоть немножечко, но человек… — Я тебе скажу, кто ты, — торжественно посулила Алена. — Ни хрена ты не человек, Димочка, ты — алкоголик! У кого еще в сортире можно найти полпузыря, и притом в таком знаменательном месте? Только у конченого алкаша. — Это в каком же месте? — осведомился я с неподдельным любопытством. — Да он прямо в биде у тебя стоит, ушлепок! Ты, поди, и льда туда же подсыпаешь для пущей роскоши? — Про лед сейчас обидно было, — расстроился я. — Совсем на меня не похоже… — И правильно, — подхватила сестра. — Много чести для такого пойла. Жуткий шмурдяк, я нарочно проверила. Отрава! Бухло как сверхидея — годится только для одного: нарезаться в дымину и отрубиться… Ну, что за херня с тобой творится, котенок? Давно ты синьку глушить начал? И как еще глушить, твою налево! Сидя на толчке! Из горла! В одиночку!