– Лучше смотрите на дорогу, Кейн. – Хочется, чтобы вы кое-что мне объяснили… Он не стал договаривать, она не отвела взгляд. – Откуда у вас уверенность, что отпечатки на шприце оставил не Вон? Она раздраженно передернула плечами. – Сказано вам, это предположение, а не уверенность. – Бросьте! Вопреки всем изобличающим его уликам вы отказываетесь верить в то, что Эрик Вон находится в Штатах. Я в допросах собаку съел и научился определять, когда мне лгут. Это именно то, чем вы сейчас занимаетесь. Она попробовала вяло защититься: – У вас нет ни малейших оснований мне не ве… – Напоминаю, я – единственный полицейский, имеющий полномочия расследовать это дело! – перебил он ее. – Я был с вами честен, все вам выложил, как на духу, хотя не был обязан. Она вздохнула, и он продолжил: – Вы попросились ко мне в напарницы, вы захотели, чтобы я уговорил свое начальство допустить вас к делу. Я не возражал, хотя, пойдя вам навстречу, могу себя дискредитировать. Но если уж мы напарники, то у нас не должно быть друг от друга секретов, я прав? Она кивнула. Такие речи были ей по сердцу. – Поэтому я повторяю свой вопрос, Алиса: как вы можете быть уверены, что отпечатки на шприце принадлежат не Вону? Она потерла себе виски и глубоко вздохнула. – Вон мертв, Кейн. Давно мертв. Я помню… Меньше двух лет назад Я все помню. 5 декабря 2011 г. Тусклая белизна больничной палаты. Заходящее зимнее солнце, еле просачивающийся сквозь шторы свет. Отвратительный запах антисептика и больничной кормежки. И желание подохнуть. * * * Прошло три недели после нападения на меня и гибели Поля. Я лежу навзничь на койке и смотрю в одну точку. Надо мной капельница, в руку вставлен катетер, в меня вливают антибиотики. Обезболивающее не помогает, стоит мне шелохнуться, как низ живота пронзает нечеловеческая боль. От антидепрессантов тоже мало проку, даже от слабого подобия мысли я могу отдать концы. «Скорая» доставила меня в больницу с большой кровопотерей. Мне сделали эхографию брюшной полости, констатировали гибель плода и определили степень повреждений. Нож пробил стенку матки, искромсал артерию, добрался до тонкой кишки. Никогда еще Поль не был мне так нужен, как тогда. Мне было жизненно необходимо чувствовать его присутствие, оплакивать вдвоем нашу утрату, прижиматься к нему и просить меня простить, простить, простить… Мне сообщили о его гибели перед тем, как отвезти в операционную. Прямо перед тем, как вскрыть меня и извлечь мое погибшее дитя. Лопнули последние ниточки, связывавшие меня с жизнью. Я орала от гнева и от боли, колотила врачей, пытавшихся меня успокоить, а потом отключилась под влиянием анестезии. * * * Позже, после операции, болван врач сказал, что мне в какой-то степени «повезло». Я была на поздней стадии беременности, и плод занимал у меня в животе столько места, что отодвинул назад мои внутренние органы. То есть мое дитя приняло на себя удары, которые должны были лишить жизни меня. Мое дитя спасло мне жизнь. Сама эта мысль мне невыносима. Мне залатали все внутренние повреждения, удалили часть кишечника. Сказали даже, что умудрились сберечь мне матку, сохранив шанс на будущую беременность. Как будто после всего случившегося возможна новая любовь, новая беременность, новый ребенок. * * * Мать приехала на поезде меня навестить, но пробыла со мной всего двадцать минут. Брат оставил сообщение на автоответчике. Сестра ограничилась эсэмэс. К счастью, Сеймур заглядывает дважды в день и делает все, что может, чтобы меня утешить. Ребята с набережной Орфевр тоже меня навещают, но я чувствую в их молчании разочарование и злость: я не только попыталась их оттеснить, но и запорола одно из самых крупных дел нашего отдела за несколько лет. Я замечаю с койки эти недвусмысленные взгляды, полные горечи и упрека. Знаю я, что все думают: что это по моей вине Эрик Вон все еще разгуливает на свободе. И что, как ни ужасна обрушившаяся на меня беда, винить в ней мне некого, кроме самой себя. * * * Я плыву в медикаментозном тумане от всех лекарств, которыми меня пичкают в больнице. Анестезия мозга, бесчувственность сердца – это все, чем они могут мне помешать вскрыть себе вены или выпрыгнуть из окна. Несмотря на отупение, я слышу мерзкий скрип двери и вижу массивную фигуру своего отца. Поворачиваю голову, наблюдаю, как он медленно приближается к моей кровати. Ален Шефер во всей своей красе: грива «соль с перцем», осунувшееся лицо, трехдневная щетина. На нем не знающая износу полицейская одежка: кожаная куртка на меху, свитер, потертые джинсы, тупоносые башмаки. На запястье старый стальной «Ролекс Дайтона», точно как у Бельмондо в «Страхе над городом» – подарок моей матери, сделанный за год до моего рождения. – Держишься, Чемпионка? – спрашивает он, подставляя себе табурет и тяжело плюхаясь на него рядом со мной. Чемпионка – прозвище из детства. Он не называл меня так вот уже четверть века. Вспоминаю, как в детстве он возил меня по субботам на теннис. Да, мы оба завоевывали призы и трофеи: я на корте, он на трибуне. Он всегда умел вовремя сказать нужное слово. Обнадеживающий взгляд, справедливые речи. Любовь к победе – любой ценой. Отец навещает меня каждый день. Чаще всего это происходит вечером: он сидит со мной, пока я не усну. Он единственный, кто хоть немного меня понимает и не осуждает. Единственный, кто меня защищает, потому что и сам, конечно, поступил бы так же: адреналин ударил бы ему в голову, и он всем рискнул бы, отправился туда один, выставив ствол и нагнув голову, как баран… – Я заглянул к твоей матери в отель, – докладывает он, открывая кожаную папку. – Она кое-что мне отдала, я давно ее об этом просил. Он дает мне фотоальбом в выцветшем матерчатом переплете. Я с усилием принимаю сидячее положение, зажигаю лампу над койкой и листаю страницы, проложенные полупрозрачными листами. Альбом датирован 1975 годом, это год моего рождения. К картонным страницам прикреплены липучкой фотографии, под ними надписи шариковой ручкой. Первые фотографии сделаны весной 1975 года. На них моя мать на шестом месяце беременности. Я и забыла, до чего на нее похожа. Забыла, как любили меня родители – сперва. Я листаю альбом, и передо мной проходит целая жизнь, запечатленная на пожелтевших фотографиях. Вот их тогдашняя квартирка на Монпарнасе, на улице Деламбр. Обои психоделического оранжевого цвета в гостиной, где царит кресло в форме яйца; этажерки-кубы с пластинками Дилана, Хендрикса и Брассенса; бакелитовый телефон; плакат футбольного клуба «Сент-Этьен» в период своего расцвета. На всех фотографиях мать с отцом широко улыбаются, видно, что они счастливы от перспективы стать родителями. Они сберегли все относящееся к великому событию: анализ крови, провозглашавший, что меня зачали, первая эхограмма, варианты имени в пружинном блокнотике: если девочка, то Эмма или Алиса, если мальчик, то Жюльен или Александр. Я переворачиваю еще одну страницу, и у меня сдавливает горло. Родильное отделение в день моего появления на свет. Малышка, надрывающаяся на руках у отца. Подпись рукой моей матери: «12 июля 1975 года. Вот наша малышка Алиса! Умница, прямо как мама с папой!» На противоположной странице фото бирки с данными новорожденной и еще одно, сделанное через несколько часов. Теперь «малышка Алиса» мирно спит в своей колыбели, над ней склонились ее родители с запавшими от бессонницы, но все равно искрящимися глазами. Приписка рукой матери: «Нам дарована новая жизнь. В нашу жизнь ворвались новые чувства. Мы стали родителями». При мысли о чувствах, которые мне не суждено испытать, я плачу горькими слезами. – Зачем ты мне это показываешь? С ума сошел? – Я отбрасываю альбом. Вижу, у отца глаза тоже на мокром месте.