Я огляделась в отчаянии, пытаясь на чем-то сосредоточиться. Мой взгляд упал на королевскую семью: три поколения сидели перед Золотым Домом, словно траурный портрет. Седые локоны королевы Лавонды рассыпались по плечам, ее водянисто-голубые глаза покраснели от слез, пролитых по сыну. Принцесса Дион сидела прямо и пристально смотрела вперед, словно планируя, как отомстит убийцам своего младшего брата или самому Руфусу за то, что не дожил до сорока. Принцесса Глиссельда, дочь Дион, положила свою золотую головку на плечо бабушки, чтобы утешить ее. Принц Люсиан Киггз, кузен Глиссельды и ее жених, сидел отдельно от семьи и смотрел вперед невидящим взглядом. Он не был сыном принца Руфуса, но выглядел таким же пораженным и убитым горем, как будто потерял отца. Им нужен был Небесный покой. У меня не хватало познаний о святых, но я знала о грусти и о том, что музыка могла быть лучшим бальзамом от нее. Я могла подарить им это утешение. Я поднесла флейту к губам, а глаза подняла к сводчатому потолку и заиграла. Я начала слишком тихо, не уверенная в мелодии, но ноты словно сами находили меня, и моя уверенность росла. Я выпустила из себя музыку, и она полетела, словно голубь, в пространство нефа, сам собор придал ей новую насыщенность и что-то отдал взамен, словно это великое строение тоже было частью моего инструмента. Существуют мелодии, которые так же красноречивы, как и слова, что сотканы последовательно и неизбежно из чистой эмоции. «Обращение…» – одна из таких. Казалось, словно композитор пытался дистиллировать чистейшую эссенцию скорби и сказать: «Вот что значит кого-то потерять». Я повторила «Обращение…» дважды, не желая его отпускать, окончание мелодии ощущалось как еще одна значимая потеря. Я освободила последнюю ноту, напрягла слух, чтобы уловить последнее затихающее эхо, и почувствовала, что готова рухнуть в изнеможении. Аплодисментов не будет, как и до?лжно при таком событии, но сама тишина оглушала. Я взглянула на поляну лиц, через собравшихся аристократов и других высоких гостей, на толпу простолюдинов за барьером. Никакого движения не было, только драконы неловко ерзали на своих местах, и Орма, прижавшийся к перилам, нелепо махал мне своей шляпой. Я слишком устала, чтобы решить, что из этого больше смутило меня. Я склонила голову и ушла. Я стала новым ассистентом придворного композитора и победила двадцать семь других музыкантов, от путешествующих трубадуров до признанных мастеров, чтобы получить эту должность. Я была сюрпризом: никто в консерватории не обращал на меня, протеже Ормы, внимания. Орма занимал низкое положение учителя музыкальной грамоты и не был настоящим музыкантом. Он вполне неплохо играл на клавесине, поскольку играл сам инструмент, если только бить по правильным клавишам. Орме не хватало страсти и музыкальности. Никто не ожидал от его ученицы чего-то выдающегося. Моя анонимность была нарочитой. Папа запретил мне дружить с другими учениками и учителями. Я понимала это, хотя и была одинока. Отец не запрещал мне открыто проходить собеседование на работу, но я отлично знала, что это ему не понравится. Такова была наша обычная жизнь: он устанавливал узкие рамки, а я подчинялась, пока могла. Всегда именно музыка толкала меня за пределы того, что он считал безопасным. И все же я не предвидела глубину и размах его ярости, когда он узнал, что я покидаю дом. Я знала, что за его гневом в действительности скрывался страх за меня, но от этого легче не становилось. Теперь я работала на Виридиуса, придворного композитора со слабым здоровьем, нуждающегося в помощнике. Сороковая годовщина соглашения между Гореддом и драконами стремительно приближалась, и сам Ардмагар Комонот, великий генерал драконов, приедет на празднование всего через десять дней. Виридиус отвечал за концерты, балы и другие музыкальные развлечения. Я должна была прослушивать исполнителей, создавать музыкальные программы и преподавать принцессе Глиссельде уроки игры на клавесине, которые Виридиус считал скучными. Две первые недели я была занята этим, но внезапные похороны добавили работы. Болезнь Виридиуса разыгралась, поэтому вся музыкальная программа легла на мои плечи. Тело принца Руфуса перенесли в склеп, куда за ним последовала только королевская семья, духовенство и самые важные гости. Соборный хор спел «Отбытие», и толпа начала расходиться. Я, пошатываясь, вернулась к алтарю. Я никогда не выступала перед публикой, только перед одним-двумя людьми, и не ожидала такого волнения до выступления и такого изнеможения после. Святые на Небесах, я словно стояла голая перед всем миром. Я бродила, поздравляя музыкантов и наблюдая за сборами. Гунтард, мой ассистент, подбежал ко мне сзади и положил руку мне на плечо, что совсем мне не понравилось. – Учительница музыки! Это было более чем красиво! Я устало поблагодарила юношу, кивая и отступая от него. – С вами хочет встретиться какой-то старик, – продолжил Гунтард. – Он появился во время вашего соло, но мы отослали его прочь. – Он указал вверх по апсиде к часовне, где ждал пожилой мужчина. Его темная кожа говорила о том, что он прибыл из далекой Порфири. Его седеющие волосы были заплетены в аккуратные косички, а на лице виднелись морщинки от улыбок. – Кто он? – спросила я. Гунтард презрительно встряхнул своими подстриженными под горшок волосами. – У него куча танцоров пигегирии и безумная мысль, что мы захотим, чтобы они танцевали на похоронах. – Губы Гунтарда изогнулись в улыбке, осуждающей и завистливой, какая появляется у жителей Горреда, когда они говорят о декадентах-иностранцах. Я бы никогда и не подумала вставить пигегирию в программу. Мы, горредийцы, не танцуем на похоронах. Но я не могла позволить ухмылке Гунтарда остаться без ответа. – Пигегирия – древний и чтимый танец в Порфири. Гунтард фыркнул. – Пигегирия переводится как «тряска задницей»! – Он нервно глянул на святых в их альковах, заметил, что некоторые из них хмурились и набожно поцеловали свои костяшки. – В любом случае его труппа в монастыре смущает монахов. Моя голова начинала болеть. Я передала Гунтарду флейту. – Верни это хозяину. И отошли танцоров – вежливо, пожалуйста. – Вы уже уходите? – спросил Гунтард. – Мы тут хотим отправиться в «Солнечную обезьяну». – Он положил ладонь мне на руку. Я замерла, пытаясь справиться с импульсом оттолкнуть его и сбежать. Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. – Спасибо, но не могу, – ответила я, снимая его руку со своей, надеясь, что он не обидится. Судя по выражению его лица, Гунтард все же немного был обижен. Это была не его вина. Он считал, что я обычный человек, чьей руки можно касаться безнаказанно. Я так хотела завести друзей на работе, но напоминание всегда следовало за мной, как ночь за днем: я никогда не могла полностью остаться без защиты. Я повернулась к хору, чтобы забрать свой плащ. Гунтард пошаркал прочь выполнять мою просьбу. Позади меня пожилой мужчина крикнул: – Леди, подождите! Абдо пришлось проделать весь этот путь, чтобы увидеть вас! Я смотрела прямо вперед, быстро поднимаясь по ступеням и стараясь исчезнуть из виду. Монахи закончили исполнять «Отбытие» и начали сначала, но неф все еще был наполовину полон. Никто, казалось, не хотел уходить. Принц Руфус был популярен. Я едва его знала, но он говорил с добротой и искрой в глазах, когда Виридиус представил меня ему. Он сам был искрой для половины города, судя по задержавшимся горожанам, переговаривающимся шепотом и качающим головами в неверии. Руфуса убили во время охоты, и королевская стража не нашла ни единой зацепки, указывающей на преступника. Некоторые считали, что пропавшая голова говорила о драконах. Я думала, что саарантраи, пришедшие на похороны, слишком хорошо это понимали. Осталось всего десять дней до приезда Ардмагара и четырнадцать дней до годовщины перемирия. Если дракон убил принца Руфуса, то это было сделано в ужасно неподходящее время. Наши граждане уже и так нервничали из-за всего, связанного с драконами. Я пошла по южному проходу, но дверь была перекрыта какой-то конструкцией. Куча деревянных и металлических труб занимала половину коридора. Я настороже продолжала идти по нефу к большим дверям, вдруг мой отец устраивает мне засаду за колонной. – Спасибо вам! – закричала пожилая женщина, когда я проходила мимо. Она прижала руки к груди. – Меня еще ничто так не трогало. Я сделала книксен[1], проходя мимо, но ее энтузиазм привлек внимание других стоящих поблизости придворных. – Превосходно! – услышала я. – Восхитительно! Я благодарно кивала и пыталась улыбаться, уворачиваясь от рук, тянущихся ко мне. Я выбралась из толпы, и моя улыбка была такой же жесткой и пустой, как у саарантраса. Я подняла капюшон плаща, проходя мимо группки граждан в домотканых белых туниках. – Я похоронил больше людей, чем могу подсчитать – они все сидят за столом на Небесах, – произносил важный член гильдии в белой фетровой шляпе. – Но я не видел Небесных Ступеней до этого дня. – Я никогда не слышал, чтобы кто-то так играл. Было не совсем женственно, как вы думаете? – Возможно, она иностранка. – Они засмеялись. Я крепко обхватила себя руками и ускорила шаг, устремляясь к большим дверям, целуя костяшки, глядя на Небеса, потому что так поступают, покидая собор, даже когда этот человек… я. Я вырвалась на тусклый дневной свет, наполнив легкие холодным чистым воздухом, чувствуя, как напряжение спадает. Зимнее небо было ослепительно-белым, отбывающие скорбящие рассыпались, как листья на пронизывающем ветру. Лишь тогда я заметила, что на ступенях собора ожидает дракон, одаряя меня своей лучшей улыбкой настоящего человека. Никто бы в мире не посчитал напряженное выражение лица Ормы теплым, кроме меня. 2 Будучи ученым, Орма не был обязан носить колокольчики, поэтому мало кто знал, что он дракон. У него, конечно, находились свои причуды: он никогда не смеялся, он мало что понимал в моде, манерах или искусстве, у него была тяга к сложной математике и тканям, от которых не чесалась кожа. Другой саарантрас узнал бы его по запаху, но не у многих людей был такой острый нюх, чтобы заметить саара, или столько навыков, чтобы опознать, чей запах они чувствуют. Для остального Горедда он был просто человеком: высоким, тощим, бородатым и в очках. Борода была фальшивой, я стащила ее однажды, когда была ребенком. Мужчины-саарантраи сами по себе не могли отращивать бороды – особенность трансформации, как и их серебряная кровь. Орме не нужны были волосы на лице, чтобы походить на человека. Думаю, ему просто нравилось, как она смотрелась. Он помахал мне своей шляпой, словно я могла не заметить его. – Ты все еще торопишься в глиссандо, но, кажется, наконец овладела горловым фрулатто, – сказал он, отбрасывая приветствия. Драконы не видят в них смысла. – Я тоже рада тебя видеть, – сказала я, а потом пожалела о сарказме в своем голосе, хотя он и не заметил его. – Я рада, что тебе понравилось. Он прищурился и склонил голову на одну сторону, как делал, когда знал, что упускает какую-то важную деталь, но не мог понять, какую именно. – Ты считаешь, что я должен был сначала сказать «привет»? – попробовал он угадать. Я вздохнула: – Думаю, я слишком устала, чтобы переживать из-за того, что моя техника исполнения не была идеальной. – Именно этого я никогда и не понимал, – сказал он, качая фетровой шляпой передо мной. Кажется, он забыл, что ее надо носить на голове. – Если бы ты сыграла идеально – как мог бы саар, – ты бы так не повлияла на своих слушателей. Люди плакали, и не потому, что ты иногда напеваешь себе под нос, когда играешь. – Ты шутишь, – сказала я в ужасе. – Это создает интересный эффект. Бо?льшую часть времени напев был гармоничным, на четвертой и пятой октаве, а затем ты бросалась в диссонирующую седьмую. Почему? – Я не знала, что напеваю! Орма внезапно глянул вниз. Маленькая девочка, похоронная туника которой была белой только в ее душе, требовательно тянула за короткий плащ Ормы.