В комнате было полно людей: злые, беспокойные лица. Депутат Петион уронил потную ладонь ему на плечо. — Отлично выглядите, Камиль, — заметил он. — А вот я не спал всю ночь. Вы знаете, что Неккера скинули? Новый кабинет соберется утром, если найдут министра финансов. Трое уже отклонили предложение. Неккер все еще популярен, но на сей раз у них получилось. — Происки Антуанетты? — Так говорят. Ночью некоторые депутаты думали, что их арестуют. — Самое время для арестов. — По-моему, — рассудительно заметил Петион, — кое-кому из нас следовало бы вернуться в Париж. Вы согласны, Мирабо? Мирабо злобно уставился на депутата. Да как он смеет меня перебивать! — Так почему вы еще здесь? — прорычал граф, притворяясь, будто забыл имя Петиона. Как только известия достигнут Пале-Рояля, подумал Камиль… Он подошел к Мирабо: — Габриэль, я должен идти. Мирабо притянул его к себе, ухмыляясь неведомо чему, и ручищей откинул волосы с его лица. Кольцо царапнуло по губе. — Мэтр Демулен хочет поучаствовать в маленьком мятеже? Сегодня же воскресенье, Камиль, почему вы не на мессе? Камиль вырвался. Сбежал вниз по ступеням. Уже на улице его нагнал Тейтш. Он остановился. Тейтш молча смотрел на него. — Граф хотел дать мне совет? — Да, но я забыл какой. — Тейтш задумался. — Ах да. — Брови слуги разошлись. — Не дайте себя убить. Около трех часов пополудни весть об отставке Неккера долетает до Пале-Рояля. Репутация тихого швейцарского финансиста росла с невероятной быстротой, особенно на прошлой неделе, когда его отставка казалась неминуемой. Такое впечатление, что все парижане высыпали на улицу подышать: валят по одуряющей жаре вдоль улиц и площадей, в направлении публичных садов с их каштановыми аллеями — тех садов, что открыл народу герцог Орлеанский. Цена на хлеб выросла. Иностранные войска стоят лагерем под Парижем. Порядок остался в прошлом, закон позабыт. Французские гвардейцы перешли на сторону трудящегося класса. Все, кто прятался в задних комнатах, вышли на свет божий. На их бледных суровых лицах — затаенные мечты о повешениях, публичных пытках, окончательных и бесповоротных шагах. И солнце, словно рана, палящее тропическое око. И под этим оком вино льется рекой, вспыхивают и разгораются ссоры. Парикмахеры и писари, подмастерья всех мастей, рабочие сцены, мелкие лавочники, пивовары, торговцы мануфактурой, дубильщики и грузчики, точильщики ножей, кучера и проститутки — все, кто выжил после Титонвиля. Толпу мотает взад-вперед, сотрясает слухами и предчувствиями, но она всегда возвращается на прежнее место. И тут начинают бить часы. До этого мгновения все было шуткой, петушиными боями, сражениями на кулачках. В толпе много женщин и детей. Улицы смердят. Почему двор медлит, не желая принимать политических решений? По этим улицам народ легко загнать во дворы, словно свиней, и там их порубят на куски немцы на лошадях. Нам что, ждать, когда это случится? Неужто король осквернит день воскресный? Завтра праздник, люди могут умереть в назначенное время. Часы перестают бить. Все знают, это час распятия. Лучше, чтобы один человек умер за людей. В тысяча семьсот пятьдесят седьмом, еще до нашего рождения, некто Дамьен ранил предыдущего короля перочинным ножиком. О его казни до сих пор ходят слухи, день всеобщего увеселения, праздник невыносимой боли. Прошло тридцать два года, и ученики палачей не прочь отметить кровавую годовщину. И в этих декорациях Камиль совершает стремительный рывок в историю. Он стоял в дверях кафе «Фуа», разгоряченный, восторженный и слегка напуганный напирающей толпой. Кто-то сзади сказал, что он мог бы к ней обратиться, и на порог выволокли стол. На мгновение у Камиля закружилась голова. Он прислонился к столу, тела напирали со всех сторон. Интересно, д’Антон страдал похмельем? Что заставило его не спать всю ночь? Ему хотелось оказаться в тихой и темной комнате одному, но, как сказал д’Антон, в горизонтальном положении. Сердце выпрыгивало из груди. Ел он сегодня что-нибудь? Кажется, нет. Камиль чувствовал, что потонет в едких испарениях пота, нищеты и страха. Трое молодых людей, плечом к плечу, торили путь в толпе. Лица сосредоточенные, они держались за руки и были настроены решительно. Камилю было не впервой наблюдать эти уличные игры, он чувствовал боевой настрой молодцов и понимал, что без жертв не обойдется. Из трех молодых людей двух он знал. Третий крикнул: — К оружию! Остальные подхватили крик. — Какому оружию? — спросил Камиль. Он смахнул с лица прядь волос и вопросительно протянул руку. Кто-то вложил ему в ладонь пистолет. Камиль смотрел на него, словно пистолет свалился с небес. — Он заряжен? — Конечно. Кто-то сунул ему пистолет в другую руку. Потрясение было так велико, что, не сожми добрый человек его пальцы на рукояти, Камиль выронил бы пистолет. Вот что бывает, когда мысль подавляется, когда толпе мешают выйти на улицы с дешевыми лозунгами. Человек сказал: — Бога ради, держите его ровно, не то разрядите себе в лицо. Это случится вечером, подумал Камиль: войска выступят с Марсова поля, будут аресты, полицейские облавы, показательные расправы. Внезапно он понял, как далеко все зашло по сравнению с минувшей неделей, да что там, со вчерашним днем — как все изменилось за последние полчаса. Это определенно случится сегодня вечером, им следовало думать раньше, мы дошли до крайности. Он так часто представлял себе эту картину, что действовал машинально, движения были текучими и плавными, словно во сне. Камиль часто выступал с порога кафе. Ему стоило произнести первую фразу, сформулировать первое предложение, и дальше речь лилась сама собой, и он знал, что лучше его никто не скажет — эту малость Господь приберег для него, последний лакомый кусочек в тарелке. Опершись коленом о столешницу, он взобрался на стол. Подхватил пистолеты. Слушатели обступали его, словно толпа в амфитеатре. Теперь он понимал, что значит «море лиц» — перед ним колыхалось живое море, где перепуганные лица тянулись вверх глотнуть свежего воздуха, прежде чем поток увлечет их вниз. Люди выглядывали из верхних окон кафе и окон соседних зданий, а толпа все прибывала. Однако либо он стоял недостаточно высоко, либо его не замечали. Казалось, никто не понимает, зачем он взобрался на стол, и, только начав говорить, он мог заставить их себя слушать. Камиль переложил оба пистолета в одну руку, прижал их к себе. Если бы пистолеты выстрелили, его разнесло бы в клочья, но он не мог выпустить их из рук. Свободной рукой он махнул кому-то в кафе. Изнутри выволокли стул и поставили на стол. — Подержите? — спросил он. Затем снова переложил пистолет в левую руку. На часах было две минуты четвертого. Ему показалось, что стул накренился. Не хватало еще свалиться, и тогда люди скажут, что он вечно падает со стульев. Кто-то придержал стул за спинку, возвращая ему равновесие. Обычный стул с плетеным сиденьем. Жорж-Жак продавил бы такое насквозь. Теперь Камиль вознесся над толпой на головокружительную высоту. Зловонный ветерок задувал из садов. Прошло еще пятнадцать секунд. Он различил отдельные лица и от удивления сморгнул. Одно слово, подумал он. В толпе были полицейские, их шпики и осведомители, которые неделями следили за ним, — коллеги и сообщники тех, кого несколько дней назад толпа окружила и избила, а потом едва не утопила в фонтанах. Но теперь пришло время убивать, у его ног стояли вооруженные люди. От испуга он начал говорить. Камиль указал на полицейских в толпе и заявил, что бросает им вызов: подойти ближе и пристрелить его или взять живым. Он призывает толпу к вооруженному восстанию, к тому, чтобы превратить город в поле битвы. К четырем минутам четвертого за ним уже числится длинный список преступлений, караемых смертной казнью, и, если толпа позволит полиции схватить его, ему конец и никто не спросит, какое наказание полагается за это по закону. Впрочем, если его попытаются схватить, он точно убьет одного полицейского, а затем выстрелит в себя, надеясь на скорую смерть. А после свершится революция. Чтобы принять это решение, ему хватает доли секунды, вплетенной между фраз, которые он произносит. На часах пять минут четвертого. Форма фраз больше не имеет значения, что-то происходит прямо под ним, земля разверзается. Чего хочет толпа? Реветь. Какова ее цель? Нет вразумительного ответа. Спроси ее: толпа проревет в ответ. Кто эти люди? У них нет имен. Толпа хочет раздаться вширь, окружить, сплотить, смешать, пролаять одной глоткой. Не окажись он здесь, все равно сгинул бы между страницами собственных писем. Если он переживет этот день — отсрочит смерть, — то непременно его опишет, жизнь, что питает сочинительство, сочинительство, что пробуждает жизнь, и ему уже страшно, что он не сумеет передать этот зной, зеленые листья каштанов, духоту, пыль, запах крови и веселую свирепость слушателей. Это будет путешествие в гиперболу, одиссея в дурновкусие. Крики, стоны, кровожадные возгласы вьются вокруг его головы, алое облако, новая разреженная стихия, в которой он парит. На миг Камиль подносит руку к лицу, трогая след на губе, оставленный графским кольцом, словно хочет убедиться, что все еще пребывает в прежнем теле, в родной плоти. Полиция получила отпор. Несколько дней назад на этом самом месте он сказал: «Зверь в западне, прикончим его». Он имел в виду зверя старого режима, освобождение от гнета, под которым прожил всю жизнь. Теперь перед ним другой зверь — толпа. У нее нет души, нет совести, только лапы, когти и зубы. Он вспоминает, как пес мсье Сольса на Плас-д’Арм срывается с места посреди дремотного полдня. Ему три года, он высовывается из окна и видит, как пес подкидывает крысу в воздух и сворачивает ей шею. Сегодня никто не оттащит его от окна, не возьмет собаку на цепь и не отведет домой. Поэтому он обращается к толпе, подавшись вперед, вытянув руку, растопырив ладонь, очаровывая, убеждая, маня. Он потерял один пистолет, не помнит где, и ему все равно. Кровь застывает в его жилах, словно мрамор. Он намерен жить вечно. Толпа успела охрипнуть и готова к безрассудствам. Он спрыгнул вниз. Сотни рук касались его одежды, волос, кожи. Люди орали, бранились, выкрикивали лозунги. Его имя было у всех на устах. Шум стоял апокалиптический, ад разверзся, его обитатели заполонили улицы. Бьет четверть, но никто не слышит. Люди рыдают. Они подхватывают его и несут на плечах в направлении садов. Кто-то вопит, что нужны вилы, дым вьется между деревьями. Где-то начинает бить барабан: не громко, но звучно, на бесстрастной, свирепой, зловещей ноте. Камиль Демулен — Жану-Николя Демулену в Гиз: Вы совершили ошибку, когда в Лане отказались рекомендовать меня тем, кто мог бы выбрать меня в депутаты. Однако теперь это не имеет значения. Я вписал свое имя в нашу революцию такими огромными буквами, что ни одному депутату от Пикардии со мной не сравниться. Когда наступил вечер, мсье Дюплесси вышел на улицу вместе с несколькими любопытствующими приятелями, захватив с собой крепкую трость, которой намеревался отбиваться от молодчиков из низов. Мадам Дюплесси его отговаривала. На лице Аннетты было написано беспокойство. Слуги приносили страшные новости, и она боялась, что они могут оказаться правдой. Люсиль не сомневалась в их правдивости. Она сидела с преувеличенно спокойным и скромным видом, словно выиграла в лотерею. Адель тоже была дома. Теперь она почти все время проводила с семьей, когда не играла в карты в Версале и не собирала сплетни. Она знала депутатов и их жен, была в курсе разговоров в кафе и интриг в Национальном собрании. Люсиль ушла в свою комнату, где взяла перо, чернильницу, бумагу и написала: «Адель без ума от Максимилиана Робеспьера», после чего разорвала листок на части и смяла в кулачке. Затем взялась за вышивание. Вышивала медленно, сосредоточившись на узоре. Позже она намеревалась похвастаться скрупулезной работой, проделанной между пятнадцатью минутами шестого и пятнадцатью минутами седьмого. Затем она подумала, что неплохо бы попрактиковаться с гаммами. Когда я выйду замуж, решила Люсиль, у меня будет собственное фортепьяно, и не только фортепьяно. Вернувшись, Клод в плаще и с тростью в руке прошел в кабинет и с грохотом захлопнул за собой дверь. Аннетта понимала, что ему требуется время собраться с мыслями. — Боюсь, ваш отец принес плохие вести, — сказала она. — Как можно, просто выйдя на улицу, понять, что происходит? — спросила Адель. — Надеюсь, эти плохие вести не касаются нас. Аннетта постучала в дверь. Дочери встали по бокам. — Выходи, — сказала она. — Или нам самим зайти? Клод сказал: — Министр — только предлог. — Неккер, — поправила Адель. — Он больше не министр. — Да. — Клод разрывался между верностью главе своего департамента и желанием высказаться. — Вы знаете, я никогда его не любил. Он шарлатан. Но он не заслужил такой отставки. — Дорогой мой, — сказала Аннетта, — перед тобой три женщины в смятении. Не мог бы ты поделиться с нами подробностями? — Народ восстал, — просто сказал Клод. — Отставка Неккера вызвала потрясение. Нас ввергли в состояние анархии, а я не из тех, кто бросается такими словами. — Сядь, дорогой, — сказала Аннетта. Клод сел, провел рукой по глазам. Со стены на них смотрел старый король, нынешняя королева на дешевой литографии, с перьями в волосах, с изящной нижней челюстью, льстиво уменьшенной художником. Алебастровый Людовик, похожий на подручного колесного мастера. Аббат Терре анфас и в профиль. — Это бунт, — сказал Клод. — Они поджигают таможенные заставы. Закрыли театры, поломали восковые фигуры. — Восковые фигуры? — Аннетта пыталась стереть с лица глупую ухмылку. — Зачем? — Откуда мне знать? — Клод повысил голос. — Откуда мне знать, ради чего они это делают? Пять тысяч, шесть тысяч человек маршируют к Тюильри. Одна большая процессия, в которую вливаются новые. Они громят город. — А где же солдаты? — Солдаты? Думаю, даже король хотел бы это знать. Возможно, выстроились в ряд вдоль улиц, приветствуя мятежников. Больше они ни на что не способны. Слава Богу, король с королевой в Версале. Все может статься, если во главе толпы этот… — Голос изменил ему. — Этот человек. — Я тебе не верю, — сухо заметила Аннетта из вежливости — она была уверена, что он говорит правду. — Твое дело. Прочтешь в утренних газетах, если они выйдут. Он выступил в Пале-Рояле, его речь произвела определенный эффект, и теперь для этих людей он своего рода герой. Для толпы. Полицейские пытались его задержать, и он неразумно наставил на них пистолет.