— Едва ли это было неразумно, — сказала Адель, — учитывая результат. — Мне следовало принять меры, — сказал Клод. — Следовало отослать вас обеих из города. Я спрашиваю себя, чем я это заслужил? Одна дочь якшается с радикалами, другая задумала связать жизнь с преступником. — Преступником? — удивилась Люсиль. — Да, он нарушил закон. — Закон будет изменен. — Господи, это ты мне говоришь? — сказал Клод. — Войска не оставят от них мокрого места. — Ты считаешь все это случайностью, — возразила Люсиль. — Нет, отец, позволь мне сказать, я имею право сказать, потому что я лучше тебя разбираюсь в том, что происходит. Ты говоришь, мятежников тысячи, сколько, ты не знаешь, но французские гвардейцы не станут нападать на своих собратьев, и большинство из них уже на нашей стороне. При правильном руководстве скоро у народа будет достаточно оружия, чтобы вступить в бой с остальными войсками. Драгунов королевского немецкого полка сметут. Клод с ужасом смотрел на дочь. — Любые твои действия запоздали, — тихо промолвила его жена. Люсиль прочистила горло. Она произнесла почти что речь, бледное домашнее подобие речи. Руки тряслись. Люсиль спрашивала себя, было ли ему страшно: подталкиваемый и ведомый толпой, забыл ли он о затишье в сердце бури, о надежном месте в пылающем сердце всех сокровенных замыслов? — Все просчитано. Я знаю, у них есть подкрепления, но солдатам придется переправиться через реку. — Она встала у окна. — Смотрите, ночь безлунная. Сколько времени займет переправа в темноте, притом что командиры переругаются между собой? Они умеют сражаться на поле боя, но непривычны к городским улицам. К завтрашнему утру — если сейчас их удержат на площади Людовика Пятнадцатого — центр города очистят от войск. У выборщиков есть гражданское ополчение, они могут взять оружие в Отель-де-Виль. Оружие есть в Доме инвалидов, сорок тысяч ружей… — Поле боя? — переспросил Клод. — Подкрепления? Откуда ты об этом знаешь? Где ты этого набралась? — А ты как думаешь? — холодно спросила она. — Выборщики? Ополчение? Ружья? — Сарказм Клода граничил с истерикой. — Где они возьмут порох и пули? — Где? — переспросила Люсиль. — Как где? В Бастилии. Опознавательным знаком они выбрали зеленый, цвет надежды. В Пале-Рояле девушка дала Камилю обрывок зеленой ленты, а дальше люди принялись разорять галантерейные лавки; ярды зеленой материи оттенка шалфея, яблока, изумруда и лайма тянулись вдоль пыльных улиц, валялись в канавах. В Пале-Рояле мятежники оборвали ветки с каштанов и теперь таскали на шляпах и в петлицах сухие сморщенные листья. После полудня над улицами повисли облачка сладковатого овощного запаха. К вечеру они были армией, марширующей под собственными знаменами. Стемнело, но жара не отступала. Ночью несколько раз начиналась гроза, и раскаты грома перемежались громыханием выстрелов и звоном разбитого стекла. Люди пели, в темноте раздавались команды, грохотали башмаки по мостовой, звенела сталь. Зазубренные вспышки молний озаряли разоренные улицы, ветер разносил дым от горящих застав. В полночь пьяный гренадер сказал Камилю: «Где-то я тебя раньше видел». На рассвете под дождем он повстречал Эро де Сешеля. К тому времени Камиль уже ничему не удивлялся и не смутился бы, окажись он плечом к плечу с мадам Дюбарри. Лицо судьи было в грязи, сюртук на спине разодран в клочья. В одной руке он сжимал превосходный дуэльный пистолет, один из пары, изготовленной для Морица Саксонского, в другой — мясницкий тесак. — Какие потери, какая недальновидность, — сказал Эро. — Они разграбили монастырь Сен-Лазар. Изысканную мебель, серебро. Разорили винные погреба и теперь валяются на заблеванных улицах. Говорите, на Версаль? Как вы сказали? «Покончим с этим» или «покончим с ними»? В таком случае мне следует переодеться, негоже являться во дворец в таком виде. Ну что, — он сжал тесак, намереваясь снова смешаться с толпой, — это вам не иски составлять? Эро никогда еще не был так счастлив, никогда, никогда прежде. Герцог Филипп провел двенадцатое июля во дворце Ренси в Бондийском лесу. Услышав о событиях в Париже, он высказал «сильное удивление и возмущение». «Я думаю, — заметила его бывшая любовница миссис Эллиот, — именно таковы были его истинные чувства». Тринадцатого на утреннем приеме у короля герцога поначалу усердно не замечали, затем его величество поинтересовался (грубо), чего он добивается? После чего заявил: «Убирайтесь, откуда явились». Филипп отправился в свой дом в Муссо в прескверном расположении духа и поклялся (если верить миссис Эллиот), что «ноги его больше здесь не будет». После полудня Камиль вернулся в округ Кордельеров. Пьяный гренадер до сих пор таскался за ним по пятам, приговаривая: «Где-то я тебя раньше видел». Еще с ним были четверо кровожадных, но трезвых французских гвардейцев, которых толпа угрожала повесить, если с ним что-нибудь случится, и несколько узников, сбежавших из тюрьмы Ла Форс. За ними увязалась охрипшая рыночная торговка в полосатой юбке, шерстяном чепце и с большим кухонным ножом, любительница сквернословить; вы мне глянулись, твердила она без конца, теперь никуда вас не отпущу. Молодая красотка с пистолетом, который она заткнула за пояс своей амазонки, повязала каштановые волосы красной и синей лентами. — А где зеленый? — спросил он. — Кто-то вспомнил, что зеленый — цвет графов д’Артуа. Нам это ни к чему, и теперь цвета Парижа красный и синий. — Она улыбнулась ему, словно старому знакомцу. — Я Анна Теруань, помните, мы встречались на репетиции у Фабра? Ее лицо блестело в водянистом свете. Теперь он заметил, что она промокла насквозь и дрожит от холода. — Погода испортилась, — заметила Анна. — А с ней и все остальное. В Кур-дю-Коммерс консьерж запер двери, и ему пришлось беседовать с Габриэль через окно. Она была бледна и растрепанна. — Жорж ушел с нашим соседом мсье Жели, — сказала она, — записываться в народное ополчение. Несколько минут назад проходил мэтр Лаво — вы должны его помнить, наш сосед напротив — и сказал, что беспокоится о Жорже, он стоит на столе и кричит, что будет до последнего защищать наши дома от солдат и разбойников. — Она бросила удивленный взгляд на стоявших с ним рядом незнакомцев. — Кто это? Они с вами? Из-за плеча Габриэль выглянула Луиза Жели. — Эй, вы собираетесь зайти или так и будете стоять внизу? Габриэль обняла ее и прижала к себе. — Ее мать тоже здесь, но она в расстроенных чувствах. Жорж сказал мэтру Лаво: присоединяйтесь к нам, все равно вы потеряли ваш пост, монархии конец. Почему, ну почему он так сказал? — Она в отчаянии схватилась рукой за подоконник. — Когда он вернется? Что мне делать? — Потому что это правда, — ответил Камиль. — Надолго он там не задержится, только не Жорж. А вы пока заприте двери. Пьяный гренадер ткнул его под ребро: — Женка твоя? Камиль отступил назад и изумленно воззрился на гренадера. В это мгновение в голове у него словно что-то громко щелкнуло. Им пришлось прислонить его к стене и влить ему в рот коньяк, и вскоре он уже ничего не соображал. Следующая ночь на улицах: пять утра, набат, грохот пушек. — Теперь-то все и начнется, — сказала Анна Теруань. Она стянула ленту с волос и сунула ему в петлицу. Красный и синий. — Красный — это кровь, — сказала она. — Синий — небеса. Цвета Парижа: небесно-кровавые. В шесть утра они были в казармах Дома инвалидов, пытались раздобыть оружие. Кто-то аккуратно развернул Камиля и показал туда, где на Марсовом поле рассветные лучи сверкали на примкнутых штыках. — Они не двинутся с места, — сказал кто-то. И они не двинулись. Камиль слышал собственный голос, который успокаивал и вразумлял, пока он смотрел в жерла пушек, а рядом стояли солдаты с запаленными фитилями. Он не испытывал страха. После того как переговоры завершились ничем, все с криками бросились вперед. Это назовут штурмом Дома инвалидов. Впервые Камиль испугался. Когда все было кончено, он прислонился к стене, и девушка с каштановыми волосами вложила штык ему в руку. Он приставил острие к ладони и спросил, просто из любопытства: — Это трудно? — Легко, — ответил пьяный гренадер. — Знаешь, а я тебя вспомнил. Года два назад у Дворца Сите были волнения. Хороший выдался денек. Я вроде как толкнул тебя на землю и пнул в ребра. Прости, я человек служивый. Гляжу, вроде я не сильно тебя помял. Камиль пристально всматривался в солдата. Он был в крови, одежда вымокла, волосы свалялись, гренадер ухмылялся сквозь запекшуюся кровь. На глазах у Камиля солдат крутанулся на пятках и проделал несколько танцевальных па, вскинув алые руки. — Теперь Бастилия, а? — пропел он. — На Бастилию, на Бастилию! Де Лоне, комендант Бастилии, был штатским и вышел сдаваться в сером сюртуке. Вскоре после этого он попытался проткнуть себя шпагой, которую прятал в трости, но ему помешали. Толпа напирала на де Лоне, вопя: «Смерть ему!» Французские гвардейцы пытались заслонить его своими телами. Однако у церкви Святого Людовика толпа оттеснила их и принялась оплевывать, пинать и охаживать коменданта дубинками. Когда гвардейцы отбили его, по лицу де Лоне текла кровь, волосы были выдраны клочьями, и он с трудом передвигал ноги. У Отель-де-Виль шествие приостановилось. Возник спор между теми, кто требовал сначала судить де Лоне, а после повесить, и теми, кто требовал немедленной расправы. Помятый и охваченный ужасом, де Лоне раскинул руки, его подпирали с обеих сторон, и некому было вытереть кровь, которая заливала глаза. Он лягнул кого-то, и удар пришелся в пах некоему Десно, безработному повару, который завопил и рухнул на колени, обхватив себя руками. Какой-то неизвестный выступил из-за спины коменданта, посмотрел на него и после секундного промедления шагнул вперед и воткнул штык в живот де Лоне. Когда он вытащил штык, де Лоне рухнул вперед на острия шести штыков. Все это время кто-то лупил его по затылку большой дубиной. Те, кто поддерживал коменданта с обеих сторон, отступили и столкнули де Лоне в канаву, где он и умер. Несколько пуль вонзились в его израненное, содрогающееся тело. Хромая, Десно пробился сквозь толпу. Кто-то сказал ему: «Он твой». Все еще морщась от боли, Десно опустился на колени рядом с трупом и принялся шарить в кармане. Запустив пальцы в остатки комендантских волос, он щелчком открыл маленький ножик и, задрав трупу голову, принялся перерезать ему глотку. Кто-то предложил шпагу, но Десно не был уверен, что умеет ею пользоваться. На его лице было что-то большее, чем неловкость, и он продолжать отпиливать голову де Лоне перочинным ножом, пока она не отделилась от тела. Камиль спал. Ему снилась зелень, деревня, чистые ручьи. Только в самом конце вода стала темной и липкой, зияли сточные канавы и перерезанные глотки. — О господи, — произнес женский голос и захлебнулся слезами. Его голова была прижата отнюдь не к материнской груди. — Меня захлестывают чувства, — промолвила Луиза Робер. — Вы плачете, — сказал он то, что и так было очевидно. Сколько он проспал? Час? Половину дня? Он не мог понять, как оказался в постели Роберов. Не помнил, как сюда попал. — Который час? — спросил он. — Сидите, — ответила она. — Сидите и слушайте. — Луиза была бледной, тощей, с тонкой костью. Она принялась расхаживать по комнате. — Это не наша революция. Не наша, не Бриссо, не Робеспьера. — Внезапно она остановилась. — Я знаю Робеспьера, — сказала она. — Если бы захотела, я звалась бы сейчас мадам Свечой Арраса. Как думаете, оно того стоило? — Понятия не имею. — Это революция Лафайета. Революция Байи и проклятого Филиппа. Но это только начало. — Она разглядывала его, прижав руки к горлу. — Подумать только, вы, именно вы. — Вернитесь. — Камиль протянул ей руку. Он чувствовал, что его вынесло из ледяного океана, далеко-далеко от человеческого жилья. Луиза села рядом, расправила юбку. — Я закрыла в лавке ставни. Никому больше не нужен колониальный товар. За два дня у меня не было ни одного покупателя. — Возможно, колоний больше не будет. Не будет рабов.