Отец Пансемон посмотрел на него так, словно Берардье сказал, что провел в Лиссабоне год, когда случилось землетрясение. — Вы оставили преподавание? — Послушайте, есть люди и похуже. — Не думаю, что их много, — сказал священник. Свидетели на свадьбе: Робеспьер, Петион, литератор Луи-Себастьян Мерсье и друг герцога маркиз де Силлери. Дипломатически выверенный отбор: левое крыло Национального собрания, литературная знаменитость, орлеанист. — Вы не обиделись? — спросил Дантона Камиль. — Я хотел Лафайета, Луи Сюло, Марата и палача. — Конечно нет, — ответил Дантон. В конце концов, подумал он, я буду свидетелем всего остального. — Теперь вы богаты? — Приданое составляет сто тысяч ливров. И ценное серебро. Не смотрите на меня так. Мне пришлось немало потрудиться. — Вы будете ей верны? — Разумеется. — Камиль выглядел изумленным. — Что за вопрос. Я люблю ее. — Я просто спросил. Подумал, при заключении брака не помешала бы декларация о намерениях. Они сняли первый этаж дома на улице Кордельеров, по соседству с Дантонами, и тридцатого декабря устроили свадебный завтрак на сто персон. Промозглый сумрачный день с враждебным любопытством льнул к освещенным окнам. В час пополудни они обнаружили, что наконец-то остались одни. Люсиль была в успевшем помяться розовом свадебном платье, липком в том месте, где несколько часов назад она опрокинула на себя бокал шампанского. Она упала на синюю кушетку и сбросила туфельки. — Что за день! Такого события не знали анналы бракосочетаний! Бог мой, люди охали и сопели, мама плакала, отец плакал, а затем старик Берардье прочел тебе назидание, и ты тоже заплакал, а другая половина парижан, та, что не хлюпала носом на церковных скамьях, выкрикивала здравицы и непристойности на улице. А еще… Люсиль запнулась, на нее накатывали волны болезненного напряжения этого дня. Я словно плыву по морю, подумала она. Голос Камиля доносился откуда-то издалека: — …и я никогда не думал, что буду когда-нибудь так счастлив, два года назад у меня не было ничего, а теперь есть ты, и деньги, чтобы жить в свое удовольствие, и слава… — Я слишком много выпила, — сказала Люсиль. Когда она вспоминала церемонию, все плыло перед ней в мутной дымке, вероятно, она перебрала уже тогда. Внезапно Люсиль похолодела: что, если из-за того, что она выпила лишнего, свадьбу признают недействительной? Пребывала ли она в здравом рассудке? А на прошлой неделе, когда они осматривали комнаты? Была ли она достаточно трезва? И где находятся эти комнаты? — Я думал, этого никогда не случится, — сказал Камиль. Она посмотрела на него. Ей нужно было столько сказать ему, она репетировала эту сцену долгих четыре года, а как дошло до дела, и все, на что она способна, — это выдавить жалкую улыбку. Усилием воли Люсиль открыла глаза, чтобы комната перестала вращаться, и снова закрыла, пусть себе вращается. Затем повалилась на кушетку лицом вниз, удобно поджала колени под себя и довольно всхрапнула, как та собачка в церкви Сен-Сюльпис. Люсиль спала. Какой-то добрый человек сначала подсунул ладонь ей под щеку, затем выдернул ладонь, заменив ее подушкой. — Послушайте, кем я стану, — сказал король, если не поддержу приведение к конституционной присяге несчастных епископов. Он надел очки и прочел: — «…врагом общественной свободы, коварным заговорщиком, самым трусливым из клятвопреступников, правителем, у которого нет ни стыда, ни совести, самым подлым из людей…» Король отложил газету, энергично высморкался в носовой платок с королевскими гербами — последний из платков старого образца. — И вас с Новым годом, доктор Марат, — сказал он. Глава 3 Дамский угодник (1791) 1791 год. — Лафайет, — говорит Мирабо королеве, — зашел по стопам Кромвеля дальше, чем пристало его природной скромности. Положение критическое, говорит Марат, банда Антуанетты в сговоре с австрияками, монархи предают нацию. Необходимо отрезать двадцать тысяч голов. Во Францию вторгнутся со стороны Рейна. К июню королевский брат Артуа встанет во главе армии в Кобленце. Давний клиент мэтра Демулена принц де Конде возглавит войска в Вормсе. Войсками в Кольмаре будет командовать младший брат Мирабо, которого из-за склонностей и размеров зовут Бочкой. Последние месяцы Бочка преследовал Фонарного прокурора на приемах. Теперь надеется гоняться за ним по улицам с помощью вооруженных солдат. Эмигранты желают возвращения старого режима в целом, их не устроят временные послабления и возврат нескольких титулов. А еще они требуют расстрелять Лафайета. Они считают, что вправе просить помощи у европейских правителей. Те же, в свою очередь, имеют по этому вопросу собственное суждение. Вне всяких сомнений революционеры опасны, они представляют серьезнейшую угрозу. Однако Людовик жив и не в тюрьме, и, хотя убранство Тюильри не идет ни в какое сравнение с Версалем, нельзя сказать, что король в чем-то серьезно ущемлен. В лучшие времена, когда революция закончится, он, возможно, признает, что урок пошел впрок. А тем временем европейские монархи с тайным злорадством наблюдают, как богатый сосед не в силах собрать налоги, вышколенная армия переходит на сторону мятежников, а господа демократы выставляют себя на посмешище. Европейский порядок, заведенный от Бога, должен быть восстановлен, но сейчас не время золотить лилии Бурбонов. Эмигранты советуют Людовику начать кампанию пассивного сопротивления. Проходят месяцы, но король безнадежен. Эмигранты вспоминают максиму Светоча Прованса: «Если вы можете удержать на ладони намасленные шары из слоновой кости, то сумеете вести дела с королем». Их бесит, что во всех публичных заявлениях Людовик поддерживает новый порядок, но он тут же тайно заверяет их в обратном. Они не верят, что некоторые чудовища, мерзавцы и варвары в Национальном собрании радеют за интересы короля. Не верит в это и королева: «Если я вижусь с ними или вступаю с ними в какие-то отношения, то потому лишь, что хочу их использовать. Они внушают мне такой ужас, что я не хочу иметь с ними ничего общего». Это вам на заметку, Мирабо. Вероятно, Лафайет лучше понимает, чего стоит королева. Говорят, он заявил ей в лицо, что намерен обвинить ее в супружеской измене и отослать назад в Австрию. Для этого он каждую ночь оставляет без охраны маленькую дверцу, чтобы впускать в ее покои предполагаемого любовника Акселя фон Ферзена. «Отныне примирение невозможно, — пишет Антуанетта, — только вооруженные силы исправят нанесенный ущерб». Екатерина, царица: «Я делаю все от меня зависящее, чтобы дворы Вены и Берлина запутались во французских делах, и тогда у меня будут развязаны руки». Как всегда, руки Екатерины развязаны для того, чтобы душить Польшу. Она проведет свою контрреволюцию в Варшаве и, по ее словам, позволит немцам провернуть ее в Париже. В Австрии Леопольд занят польскими, бельгийскими и турецкими делами, Уильям Питт размышляет об Индии и финансовых реформах. Все ждут и наблюдают, как Франция (по их мнению) ослабляет себя внутренними раздорами и зашла в этом так далеко, что больше не угрожает их замыслам. Фридрих Вильгельм Прусский думает иначе. Когда во Франции разразится война, которая, по его мнению, неизбежна, он воспользуется ситуацией. Его агенты в Париже возбуждают ненависть к Антуанетте и австриякам: убеждают действовать грубой силой, раскачивают лодку. Идею контрреволюции истово поддерживает король Швеции Густав, который намерен стереть Париж с лица земли. Густав, который при старом режиме получал полтора миллиона ливров в год, Густав и его воображаемая армия. Лихорадочные реакционные бредни из Мадрида, от глупого короля. Эти революционеры, твердят все они, бич Божий. Я выступлю против них, если вы выступите. Из Парижа будущее видится шатким. Марат подозревает заговорщиков во всех подряд, трехцветный флаг за королевским окном реет изменой на ветру. За этим фасадом, охраняемый национальными гвардейцами, король ест, пьет, тучнеет и не жалуется на дурное настроение. «Мой самый большой недостаток, — написал он однажды, — вялость ума, которая делает изнурительными и болезненными все мои умственные усилия». Левая пресса отныне величает Лафайета не титулом, а по фамилии: Мотье. Людовик у них Луи Капет, королева — жена Капета. Не забыты и религиозные разногласия. Около половины французских кюре согласились присягнуть конституции. Остальных мы зовем строптивыми священниками. Только семь епископов поддерживают новый порядок. В Париже торговки рыбой нападают на монахинь. В Сен-Сюльпис, где упрямится отец Пансемон, толпа врывается в неф, распевая песенку: «Ça ira, ça ira, les aristocrats á la Lanterne»[17]. Королевские тетки мадам Аделаида и мадам Виктория тайно отбывают в Рим. Патриоты должны удостовериться, что старые дамы не захватили дофина с собой в багаже. Папа провозглашает гражданскую конституцию еретической. В карету папского нунция бросают отрезанную голову полицейского. В будке в Пале-Рояле «дикарские» мужчины и женщины выставляют напоказ свою наготу. Они едят камни, что-то бормочут на неизвестном языке и за небольшую сумму готовы прилюдно совокупиться. Барнав, лето: «Следующая ступень к свободе должна разрушить монархию, следующая ступень к равенству разрушит частную собственность». Демулен, осень: «Наша революция 1789 года была устроена британским правительством и малой частью дворянства. Одни желали изгнать версальскую аристократию и завладеть их замками, домами и должностями, другие — навязать нам нового господина, а все вместе — дать нам две палаты и конституцию на манер английской». 1791 год: восемнадцать месяцев с начала революции, тишина и покой под пятой новой тирании. — Я называю лжецом того, — говорит Робеспьер, — кто утверждает, что я когда-либо призывал не подчиняться закону. Январь в Бур-ла-Рен. Аннетта Дюплесси стояла у окна, разглядывая ветки ореха, затенявшие двор. Отсюда фундамент нового домика не был виден, что к лучшему, ибо пока он напоминал унылые руины. Она вздохнула, раздраженная молчанием, которое источала комната у нее за спиной. Остальные про себя умоляли ее обернуться и сказать хоть что-нибудь. Если бы Аннетта вышла, то, вернувшись, обнаружила бы все ту же скованность. Почему совместное утреннее питье шоколада вызывает такую натянутость? Клод с несколько демонстративным видом читал «Вестник города и двора», скандальный правый листок. Камиль, как обычно, не сводил глаз с жены. (Через два дня после свадьбы она с изумлением обнаружила, что его вынимающие душу черные глаза близоруки. «А ты не пробовал носить очки? — «Нет, я слишком тщеславен».) Люсиль рассеянно читала перевод «Клариссы». Каждые несколько минут ее глаза обращались к лицу мужа. Аннетта гадала, не это ли погружает Клода в такую меланхолию? Столь явно исходящее от Люсиль ликование плоти, горячечный утренний румянец у нее на щеках. Ты предпочел бы, думала Аннетта, чтобы она навсегда осталась девятилетней девочкой, занятой только своими куклами. Она изучала склоненную голову мужа, идеально зачесанные и припудренные седые пряди — даже в деревне Клод не позволял себе расслабиться. Камиль, сидевший в нескольких футах от него, походил на цыгана, который оставил свою скрипку в живой изгороди, после чего долго ее там искал; он сводил на нет все усилия дорогого портного, своей небрежностью подчеркивая крах общественного устройства. Листок выпал из рук Клода. Пробудившись от мечтательности, Камиль повернул голову. — Что на этот раз? Я вас предупреждал, если беретесь читать такое, пеняйте на себя. Не найдя слов, Клод показал на страницу; Аннетте послышалось тихое хныканье. Камиль потянулся к листку, Клод прижал его к груди. — Не глупи, Клод, — сказала Аннетта, словно обращалась к ребенку. — Отдай листок Камилю. Камиль пробежал глазами страницу: — О, вам понравится. Лолотта, не выйдешь на минутку? — Нет. Где она подхватила это кошачье имя? Аннетта подозревала, что его для Люсиль придумал Дантон. В нем было что-то чересчур сокровенное, а теперь и Камиль перенял эту манеру. — Сделай, как он просит, — сказала Аннетта. Люсиль не сдвинулась с места. Теперь я замужем, думала она, и не обязана идти на поводу у всех и каждого. — Оставайся, — сказал Камиль. — Я надеялся пощадить твои чувства. Если верить тому, что тут написано, ты не дочь своего отца. — Молчите, — попросил Клод. — Сожгите это. — Вы же знаете, как сказал Руссо, — хмуро заметила Аннетта, — сожжение не ответ. — А чья я теперь дочь? — спросила Люсиль. — Моей матери? Или теперь я подкидыш? — Ты определенно дочь своей матери, а твой отец аббат Терре.