— У вас замашки диктатора, — сказала она. — Вы не правы, Люсиль. — Робеспьер серьезно посмотрел на нее, и неожиданно его голос смягчился. — Кто-то должен время от времени подталкивать Камиля, он такой расхлябанный. Будь я вашим мужем, — он опустил глаза, — я бы тоже не устоял перед искушением проводить с вами все время, забросив работу. А Камиль никогда не умел противиться искушениям. Но я не диктатор, не говорите так. — Хорошо, — сказала она, — вас извиняет долгое знакомство. Но ваш тон, ваши манеры! Оставьте их для правых. Ступайте и заставьте их дрожать перед вами. Его лицо застыло: досада, огорчение. Люсиль видела, почему Камиль всегда перед ним извиняется. — Камиль любит, когда его подталкивают, — сказал Робеспьер. — Он такой от природы. И Дантон так говорит. Прощайте. Сегодня допишете? — мягко добавил он напоследок. — Что ж, — промолвила Люсиль, обменявшись взглядами с мужем, — это было резко. Чего он хотел добиться? — Ничего. Твоя критика его потрясла. — Его нельзя критиковать? — Нет. Он принимает все близко к сердцу, его легко обидеть. А кроме того, он прав. Мне не следовало забывать о памфлете. Не будь к нему так строга. Он резок от застенчивости. — Пусть учится ее преодолевать. Никому другому такое с рук не сойдет. К тому же, ты говорил, у него нет слабостей. — Мелкие, возможно, и есть, но в главном ему не в чем себя упрекнуть. — Ты можешь бросить меня, — внезапно сказала она. — Ради другой. — Что заставляет тебя так думать? — Сегодня я весь день размышляю. Размышляю о том, что может случиться. Потому что я никогда не предполагала, что можно быть такой счастливой, что все будет благополучно. — Ты считаешь свою жизнь несчастной? И хотя все свидетельствовало о противоположном, Люсиль честно ответила: — Да. — Я тоже. Но только не теперь. — Тебя могут убить в уличной стычке. Ты можешь умереть. Твоя сестра Генриетта умерла от чахотки. — Она вглядывалась в него, словно хотела проникнуть взглядом под кожу, уберечь от любой случайности. Камиль отвернулся, не в силах этого вынести. Он всегда боялся, что счастье может быть привычкой, свойством характера. Что оно словно язык, труднее латыни или греческого, которым надо хорошо овладеть к семи годам. А если не овладел? Если ты глух и слеп к счастью? Есть люди, которые стыдятся неграмотности и старательно делают вид, будто умеют читать. Рано или поздно их обман раскроется, но всегда есть надежда, что, пока ты отважно притворяешься, тебя внезапно настигнет истинное понимание и ты будешь спасен. Возможно также, что, пока ты, несчастный, пытаешься освоить расхожие фразы из разговорников, грамматика и синтаксис забытого языка внезапно поднимутся из глубин твоей души. Все это чудесно, думал он, но может занять годы. Он понимал, что тревожит Люсиль: можно ведь и не дожить до поры, когда свободно заговоришь на этом языке. «Друг народа» номер 497, Ж.-П. Марат, редактор: …немедленно назначить военный трибунал, верховного диктатора… вы погибнете, если вы станете и дальше слушать нынешних вождей, которые будут льстить вам и убаюкивать вас, пока враги не окажутся у ваших стен… Время снести головы Мотье, Байи… всем предателям в Национальном собрании… еще несколько дней, и Людовик XVI выступит во главе оппозиционеров и австрийских легионов… Сотня яростных жерл будет угрожать разрушить ваш город калеными ядрами, если вы окажете малейшее сопротивление… все патриоты будут арестованы, журналистов бросят в застенки… еще несколько дней нерешительности, и будет поздно сбрасывать апатию, смерть настигнет вас во сне. Дантон в доме Мирабо. — Как поживаете? — спросил граф. Дантон кивнул. — Я действительно хочу знать. — Мирабо рассмеялся. — Вы законченный циник, Дантон, или втайне лелеете жалкие идеалы? Какова ваша позиция? Мне не терпится знать. Кого вы видите королем: Людовика или Филиппа? Дантон промолчал. — Возможно, ни того ни другого. Вы республиканец, Дантон? — Робеспьер говорит, не важно, какой ярлык навесить на правительство, важна суть, важно, чем оно занимается, действует ли в интересах народа. Республика Кромвеля, к слову, не была народным правлением. Я согласен с Робеспьером. Для меня не имеет значения, называть это монархией или республикой. — Вы говорите, что важна суть, но не признаетесь, какую суть выбираете вы. — Я делаю это умышленно. — Не сомневаюсь. За лозунгами может скрываться много всего. Свобода, равенство, братство. — От этого лозунга я не отказываюсь. — Я слышал, это вы его придумали. Однако свобода подразумевает… что? — Вы хотите, чтобы я дал определение? Это то, что чувствуешь изнутри. — Какая сентиментальность, — заметил Мирабо. — Я знаю. Сентиментальность так же важна в политике, как в спальне. Граф поднял глаза: — Спальни мы обсудим позже. Что ж, перейдем к практической стороне? В Коммуне грядут перестановки, назначены выборы. Мэру будут подчиняться управляющие, числом шестнадцать. Вы утверждаете, что хотите стать одним из них. Могу я спросить ради чего, Дантон? — Я хочу служить городу. — Не сомневаюсь. Что до меня, то я уверен, что получу этот пост. Среди ваших коллег я назвал бы еще Сийеса и Талейрана. Судя по выражению вашего лица, вы полагаете, что в этой компании ренегатов вы будете на своем месте. Однако, если я поддержу вас, я хотел бы получить гарантии, что вы будете вести себя сдержанно. — Считайте, что они у вас есть. — Умеренность и сдержанность. Вы меня понимаете? — Да. — Уверены? — Да. — Дантон, я вас знаю. Вы похожи на меня. Иначе отчего бы вас называли «Мирабо для бедных»? В вас нет ни капли сдержанности. — Думаю, наше сходство весьма поверхностное. — Вы полагаете себя человеком умеренным? — Не знаю. Может быть. Все может статься. — Вы можете хотеть примирения, но оно противно вашей натуре. Вы не рядом с людьми, вы над ними. Дантон кивнул, признавая его правоту. — Я двигаю ими по своему усмотрению, — сказал он. — Могу сдвинуть в сторону умеренности, могу в сторону крайностей. — Однако трудность состоит в том, что умеренность часто путают со слабостью, не так ли? Уж мне-то поверьте, я был здесь раньше вас, и мне пришлось ощутить это на собственной шкуре. Кстати, о крайностях, мне не по душе нападки в мой адрес со стороны журналистов-кордельеров. — У нас свободная пресса. В моем округе я не вправе указывать журналистам, о чем писать. — Даже тому, кто живет за соседней дверью? А я думаю, вы ему указываете. — Камилю приходится опережать общественное мнение. — Я помню времена, — сказал Мирабо, — когда никакого общественного мнения не было и в помине. Никто о такой штуке даже не слышал. — Он потер щеку, уйдя в раздумья. — Что ж, Дантон, допустим, вас изберут. Я буду рассчитывать на ваше обещание умеренности и вашу поддержку. А теперь давайте посплетничаем. Как молодожены? Люсиль разглядывала ковер. Он был хороший, и в конечном счете она не жалела, что на него потратилась. Впрочем, сейчас ее меньше всего волновала красота узора, она просто не доверяла выражению своего лица. — Каро, — сказала она, — я правда не понимаю, зачем вы мне об этом рассказываете. Каролина Реми закинула ноги на синюю кушетку. Красивая молодая женщина, она служила актрисой в театральной компании Монтансье, где играла в двух пьесах: Фабра д’Эглантина и Эро де Сешеля. — Чтобы об этом вам не рассказали люди черствые, которым доставит удовольствие ваше смущение и насмешит ваше простодушие. — Каролина склонила головку набок и намотала локон на палец. — Дайте-ка угадаю… сколько вам лет, Люсиль? — Двадцать. — О Боже, — сказала Каролина. — Двадцать! Едва ли она намного меня старше, подумала Люсиль. Впрочем, вид у гостьи был предсказуемо потасканный. — Боюсь, дорогая моя, вы ровно ничего не знаете об этом мире.