Легкий румянец снова окрасил нежную кожу; как быстро таяла ее улыбка, как резко застывала линия рта. — Не вижу необходимости его приглашать. — Однако он нынче в большой моде. — Какая разница? — Что ж, — заметил Петион, — у всех есть свои правила. Бриссо хихикнул: — Мадам не одобряет клику Дантона. — Не она одна, — сказал Петион, чтобы ублажить Ролана. — Дантон — человек со способностями, но ему не хватает щепетильности в делах — он сумасброд, тратит деньги направо и налево, и неплохо бы разобраться, где он их берет. Прошлое Фабра вызывает большие сомнения. Камиль, что ж, он умен и пользуется популярностью, но он так непостоянен. — Я полагаю, — продолжил Бриссо, — мадам распахнет двери своего салона для патриотов между четырьмя, когда обычно заканчиваются заседания Национального собрания, и шестью, когда собираются якобинцы. (Не мешало бы потом распахнуть ноги для патриотов, подумал Петион.) — Люди станут приходить и уходить, и это будет чудесно. — И весьма полезно, — добавила она. — Думаю, господа, — сказал Ролан, — вы можете смело поздравить себя с этой затеей. Как видите, моя супруга — женщина образованная и разумная. — Он довольно посмотрел на нее сверху вниз, словно на дочь, которая делала первые шаги. Ее лицо просияло. — Оказаться в Париже после стольких лет, — промолвила мадам Ролан. — Годами я наблюдала, училась, спорила, негодовала, — сама с собой. Я жаждала обрести веру, и все мои надежды были связаны с установлением республики. И теперь я здесь, и это вот-вот свершится. — Она улыбнулась мужчинам, сверкнув ровными белыми зубами, которыми так гордилась. — Ждать осталось недолго. В конце марта Дантон встретил Мирабо в мэрии, около трех пополудни. Граф прислонился к стене, приоткрыв рот, словно задыхался от усилий. Дантон остановился. Он заметил — и не только он, в последнее время это заметили многие, — как изменился граф с их последней встречи. — Мирабо… Граф страдальчески улыбнулся: — Вам не следует так меня называть. Теперь мое имя Рикетти. Национальное собрание отменило титулы. Декрет поддержал Мари Жозеф Поль Ив Рок Жильбер дю Мотье, бывший маркиз Лафайет, а сын сапожника аббат Мори выступил против… — Вы здоровы? — Да, — ответил Мирабо. — Нет. Нет, сказать по правде, Дантон, я болен. Я чувствую боль… здесь… и зрение садится… — Вы были у доктора? — И не у одного. Все твердят о холерическом темпераменте и советуют припарки. Знаете, Дантон, о чем я думаю в эти дни? На лице графа застыло смятение. — Вам следует отдохнуть, по крайней мере, сесть в кресло. — Дантон чувствовал, что невольно обращается к Мирабо словно к старику или ребенку. — Не нужно кресла, просто выслушайте меня. — Он положил руку на плечо Дантона. — Я думаю о смерти старого короля. Мне говорили, что, когда он умер, — Мирабо провел другой рукой по лицу, — долго не могли найти никого, кто согласился бы завернуть труп в саван. Вонь была настолько ужасной, и выглядел труп так отвратительно, что никто из членов семьи не решился подойти, опасаясь заразы, а слуги отказывались. В конце концов нашли каких-то бедных работников — уж не знаю, сколько им заплатили, — и те засунули тело в гроб. Так завершилась жизнь короля. Говорят, один из работников впоследствии помер. Не знаю, правда ли это. Когда гроб несли в склеп, люди стояли вдоль дороги, плевались и выкрикивали оскорбления: «Вот идет дамский угодник!» — Он поднял к Дантону разгневанное лицо. — Боже милостивый, они считают, что неуязвимы! Они правят милостью Господней и на этом основании считают, будто Бог у них в кармане. Они не прислушиваются к моим советам, к моим взвешенным, честным, исполненным самых благих намерений советам! Я хочу спасти их, и только я на это способен. Они думают, что имеют право пренебрегать здравым смыслом и человечностью. — Мирабо выглядел стариком, его изрытое оспинами лицо пылало румянцем, но кожа под ним была землистого цвета. — А я так смертельно устал. Время вышло, Дантон, и если бы я верил в медленный яд, то решил бы, что меня отравили, я чувствую, что умираю по частям. Граф моргнул. В глазах блеснули слезы. Он встряхнулся, словно большой пес. — Передайте мои наилучшие пожелания вашей дорогой жене и бедняжке Камилю. Работать, — сказал он себе, — работать. Двадцать седьмого марта бывший маркиз де Мирабо потерял сознание от внезапной острой боли, и его отнесли в дом на улице Шоссе-де-л’Антен. Умер он, не приходя в сознание, второго апреля, в половине девятого утра. Позднее Камиль свернулся на синей кушетке, заставленной книгами, поджав под себя длинные ноги, словно отказывался попирать ногами ковер во вкусе Люсиль. Вечерело. Свет угасал, улицы почти обезлюдели. Сегодня из уважения к графу лавки не работали. Похороны должны были состояться ночью, при свете факелов. Он был в доме Мирабо. Ему сказали, что граф испытывает сильную боль и не может его принять. Он умолял: прошу вас, всего на несколько минут. Оставьте ваше имя в книге у двери, посоветовали ему. После, когда было уже слишком поздно, женевец мимоходом заметил: «Мирабо вас звал, в самом конце. Нам пришлось сказать, что вас нет». Дважды в день двор посылал осведомиться о его здоровье — а было время, когда Мирабо рвался им помочь, но никто тогда за ним не послал. Все было забыто: подозрения, увертки, гордыня: цепкая рука эгоиста на будущем нации, перебирающая обстоятельства, словно засаленную стопку векселей. Незнакомцы останавливались на улицах, чтобы вместе погоревать и ужаснуться будущему. На столе у Камиля лежал листок с почти нечитаемыми каракулями. Дантон поднял его. — «Ступайте, глупцы, и падите ниц пред могилой этого божества…» Что там в конце? — «Божества лжецов и воров». Дантон в ужасе опустил листок на стол. — Вы не можете это опубликовать. Газеты заполнены панегириками. Барнав, который был его вечным оппонентом, произнес хвалебную речь перед якобинцами. Сегодня ночью Коммуна и Национальное собрание в полном составе будут шагать в его похоронной процессии. Его восхваляют самые заклятые враги. Камиль, если вы это опубликуете, вас разорвут на части, как только вы появитесь на публике. В буквальном смысле. — Я пишу, что хочу, — огрызнулся Камиль. — У нас свобода мнений. Если меня окружают лицемеры и наивные глупцы, из этого не следует… должен ли я поменять свое мнение, если человек умер? — Господи Иисусе, — потрясенно промолвил Дантон и вышел. Стемнело. Люсиль была на улице Конде. Прошло десять минут, Камиль сидел в темноте. Жанетта заглянула в дверь: — Вы ни с кем не хотите говорить? — Ни с кем. — Просто пришел депутат Робеспьер. — Да, с Робеспьером хочу. Он слышал за дверью ее тихий голос — женщины из низов. Я всегда имел подход к матерям, подумал он; к матерям и друзьям. Робеспьер выглядел осунувшимся и озабоченным, его бледная кожа отливала желтизной. Он нерешительно подтянул к себе стул и сел напротив Камиля. — Вы плохо спите? — спросил Камиль. — Особенно в последние дни. Мне снятся кошмары, а когда я просыпаюсь, мне трудно дышать. — Он осторожно приложил руку к грудной клетке, с ужасом думая о предстоящем лете, удушающем одеяле стен, улиц и общественных зданий. — Я хотел бы иметь здоровье покрепче. Мой распорядок испытывает меня на прочность. — Может быть, откроем бутылочку и выпьем за славную кончину? — Нет, спасибо. Я и так пью слишком много, — извиняющимся тоном промолвил Робеспьер. — Нужно перестать хотя бы после обеда. — Я бы не назвал это послеобеденным временем, — сказал Камиль. — Макс, что с нами будет? — Двор найдет нового советчика, а Национальное собрание — нового хозяина. Он был их хозяином, ибо по натуре они рабы — по крайней мере, так бы сказал Марат. Робеспьер придвинул стул на пару дюймов ближе. Они понимали друг друга с полуслова, только они вдвоем. — Барнав возвысится, хотя ему далеко до Мирабо. — Вы ненавидели Мирабо, Макс. — Нет. — Он быстро поднял глаза. — Это не ненависть, ненависть мешает судить здраво. — Я никого не сужу. — Не судите. Поэтому я и пытаюсь вас наставлять. Надо судить события, не людей. Вы слишком привязались к Мирабо. Для вас это было опасно. — Да, но он мне нравился. — Понимаю. Я признаю, он был щедр к вам, придал вам уверенности в себе. Я почти уверен, что он хотел стать вам отцом. Господи, подумал Камиль, неужели ты воспринимал наши отношения в этом свете? Сомневаюсь, что я испытывал к Мирабо сыновние чувства. — Среди отцов встречаются такие мошенники. Мгновение Макс хранил молчание, затем сказал: — В будущем нам придется заводить отношения с оглядкой. И если придется рвать связи… — Он замолчал, осознав, что случайно проговорился. Некоторое время Камиль молча смотрел на него: — Вижу, вы заглянули не ради того, чтобы поговорить со мной о Мирабо. Я могу ошибаться, но что-то подсказывает мне, вы пришли признаться, что не намерены жениться на Адель. — Я не хочу никого обижать. Однако вы правы, я пришел ради этого. Робеспьер отвел глаза. Какое-то время они сидели молча. Вошла Жанетта, улыбнулась и зажгла лампы. Когда она вышла, взбешенный Камиль вскочил: