Часть 75 из 176 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Чем я занимаюсь? Что бы ни сказал тебе Камиль, он преувеличивает.
— Ты не боишься?
— Чего я должен бояться?
— Однажды тебе уже пришлось бежать. А что, если ситуация снова изменится? У таких, как мы, бывают хорошие дни, нам случается на год или два взобраться на самый верх, но это ненадолго, потому что противоречит природе вещей.
— Как видишь, мы пытаемся изменить природу вещей.
— Почему бы тебе не вернуться сейчас? Ты обзавелся землей, получил, что хотел. Возвращайся вместе с женой, и пусть твои дети растут вместе с моими, как и должно быть. Можешь взять с собой эту худышку с ее ребенком — он от тебя, Жорж?
— Господи, нет! С чего ты взяла?
— Просто ты так на нее смотришь. Откуда мне знать, как там у вас принято, в этом вашем Париже?
Итак, я выставил свою кандидатуру и потерпел поражение от некоего де Гервиля. Вскоре этот Гервиль стал министром внутренних дел, освободив мне дорогу. На сей раз моим соперником был Колло д’Эрбуа, не слишком успешный драматург, которого я, видимо, должен считать своим коллегой-революционером. Относительно меня у избирателей могли возникнуть сомнения, но у Колло репутация бешеного пса. Я победил с большим перевесом.
Думайте об этом что хотите. Мои враги изо всех сил старались меня опорочить. Они утверждали, что к моему избранию «приложил руку двор». Поскольку министров по-прежнему назначает Луи Капет, странно, если бы это было иначе.
Объясняю: говорят, будто я «на жалованье у двора». Это голословное обвинение, пустышка, и, покуда мне не предъявят имена, даты, суммы, я не считаю нужным оправдываться. Но если вы спросите Робеспьера, он поручится за мою честность. Теперь его слово решающее — он так боится денег, что его называют «Неподкупным».
Если вы ко мне расположены, можете считать устранение де Гервиля удачным стечением обстоятельств. Если нет, утешьтесь тем, что моему другу Лежандру недавно предложили солидную сумму, чтобы он перерезал мне горло. Однако Лежандр обо всем мне рассказал, — очевидно, он предпочитает долгосрочные вложения.
Новое жалованье оказалось нелишним, да и статус важного чиновника мне не повредил. Я решил, что мы можем потратить немного денег, не рискуя вызвать толки (разумеется, я ошибался), поэтому в последние утомительные недели решил развлечь Габриэль выбором ковров, фарфора и серебра для нашей квартиры, которую мы только что заново отделали.
Полагаю, впрочем, что описание нашего нового обеденного стола вас вряд ли заинтересует — вы хотите знать, кто заседает в новом Национальном собрании. Разумеется, адвокаты. Обеспеченные люди вроде меня. Справа — сторонники Лафайета. В центре — великое множество неприсоединившихся. Слева — а вот это важно. Мой дорогой друг Эро де Сешель, несколько членов клуба кордельеров. Бриссо среди депутатов от Парижа, и множество его друзей, кажется, претендуют на место в политике.
Мне следует объяснить, кого я именую «друзьями Бриссо». Название не слишком удачное — большинство из них терпеть его не могут. Но именоваться «друзьями Бриссо» своего рода метка, которую некоторые считают полезной. Бывало, в старом Национальном собрании Мирабо поворачивался налево и кричал: «Эй, тише там, тридцать голосов!» Робеспьер как-то сказал мне, что хорошо бы все «люди Бриссо» сидели в якобинском клубе рядом, чтобы мы могли поступить так же.
Выгодно ли нам, чтобы они молчали? Не знаю. Если мы договоримся относительно вопросов войны и мира — а договариваться придется долго, — у нас не останется принципиальных разногласий. Просто они, как бы сказать, люди не нашего круга — и они без стеснения дают нам это понять! Несколько видных людей из Жиронды, среди них ведущие адвокаты коллегии Бордо. Пьер Верньо — выдающийся оратор, лучший в палате, если вам по душе риторика в античном стиле, несколько отличная от той драчливой манеры, которую предпочитаем мы на нашем берегу реки.
Разумеется, «люди Бриссо» есть как вне Национального собрания, так и внутри его. А еще Петион — я уже говорил, теперь он мэр, — и Жан-Батист Луве, литератор, который нынче пишет для газет. И разумеется, вы помните Франсуа-Леонара Бюзо, молодого человека без чувства юмора, занимавшего вместе с Робеспьером крайне левую позицию в старом Национальном собрании. У «людей Бриссо» есть несколько газет и разная степень влияния в Коммуне и якобинском клубе. Никогда не мог понять, что заставило их объединиться вокруг Бриссо, разве что их вдохновляет его нервическая энергия. Он то здесь, то там, всегда готов выступить, не сходя с места подвергнуть что бы то ни было критическому разбору, составить передовицу, не успеешь глазом моргнуть. Я видел, как спокойный толстяк Верньо смотрел на него из-под густых бровей. Слушая болтовню Бриссо, он тихо вздохнул, и на лице появилось выражение болезненной усталости. Я понимаю, Камиль порой вызывает у меня такие же чувства. Но вам следует знать о Камиле одно: всегда, в самых критических обстоятельствах, он заставляет вас смеяться. Он способен рассмешить даже Неподкупного. Да, я видел собственными глазами, и то же самое утверждает Фрерон, — как недостойные слезы веселья катились по лицу Неподкупного.
Я отказываюсь считать людей Бриссо партией. Хотя они много общаются, салонная жизнь, вы понимаете. Прошлым летом они собирались на квартире у старого ничтожества по имени Ролан, провинциала, женатого на женщине гораздо моложе себя. Она была бы довольно привлекательной, если бы не ее неуместное рвение. Мадам Ролан из тех женщин, что любят окружать себя молодыми людьми и стравливать их между собой. Думаю, она наставляет мужу рога, но не это ею движет, не удовлетворение телесных желаний. Так мне показалось. По счастью, я плохо ее знаю.
Робеспьер ходит туда ужинать, так что, полагаю, это высокоинтеллектуальное общество. Я спросил его, участвует ли он в разговоре? На что он ответил: «Никогда, просто сижу в углу и грызу ногти». Порой и Максимилиан умеет быть остроумным.
Он зашел к нам в начале декабря, после возвращения из Арраса.
— Я вас отвлек? — спросил он, нервный, напряженно разглядывающий гостиную, чтобы случайно не наткнуться на кого-нибудь неприятного.
Я махнул ему рукой, заходите, мол.
— А вы не возражаете против собаки? — продолжал он.
Я поспешно убрал руку, которую положил было ему на плечо.
— Не люблю таскать пса за собой, но он увязался.
Пес размером с небольшого ослика расположился у его ног, пристроив морду на лапы и не сводя глаз с хозяина. Он был большой, пятнистый и откликался на кличку Брун.
— Он жил в моем родном доме, — объяснил Максимилиан. — И я решил, что должен перевезти его сюда. Видите ли, Морис Дюпле считает, мне нужен телохранитель, а мысль, что за мной будет таскаться чужой человек, меня совсем не радует. Думаю, что собака…
— Конечно, вы правы.
— Пес очень хорошо воспитан. Вы согласны, что это отличная мысль?
— Что ж, у меня у самого есть Лежандр.
— Да. — Он нервно поежился — пес тут же напрягся. Мою остроту Максимилиан пропустил мимо ушей. — Это правда, что вас пытались убить?
— И не раз.
— Но вы не позволяете себя запугать. Дантон, я питаю к вам глубокое уважение.
Я был смущен, я совершенно не ждал комплиментов. Мы немного поговорили о его поездке в Аррас. Он рассказал о своей сестре Шарлотте, которая на публике всегда горячо его поддерживает, но дома становится невыносимой. Впервые он делился со мной подробностями своей личной жизни. Все, что я знал о нем, рассказал мне Камиль. Полагаю, вернувшись из Арраса и обнаружив, что Париж кишит новыми людьми, жаждущими власти, Робеспьер увидел во мне старого товарища по оружию. Я утешался мыслью, что он простил мне шутки, которые я отпускал по его поводу, когда он разорвал помолвку с Адель.
— Итак, как вы находите новое Национальное собрание? — спросил я.
— По сравнению со старым новый состав заслуживает похвалы, — холодно ответил он.
— Но?
— Эти люди из Бордо слишком много о себе мнят. Я гадаю, что у них на уме.
Затем он рассказал мне о Лазаре Карно, военном, которого знал много лет и который стал депутатом. Впервые я слышал от него похвалы военному и вряд ли услышу когда-нибудь еще.
— А еще Кутон, — добавил он. — Вы о нем слышали?
Разумеется, слышал. Кутон — калека, слуга возит его в особом кресле. Когда на пути попадается лестница, слуга взваливает его на спину и несет, а иссохшие ноги паралитика болтаются в воздухе. Какой-нибудь сердобольный прохожий поднимает кресло по лестнице, и беднягу снова туда усаживают. Хоть и калека, он, как и Робеспьер, сделал блестящую карьеру защитника бедняков. У Кутона поврежден позвоночник, он постоянно испытывает боль. Робеспьер говорит, что мучения его не озлобили. Только Робеспьер способен в это поверить.
Он сказал, что его тревожат разжигатели войны — другими словами, «люди Бриссо».
— Вы только что из Англии, Дантон. Англичане действительно намерены с нами воевать?
Пришлось уверить его, что расшевелить англичан способен лишь очень серьезный повод.
— Дантон, война станет настоящим бедствием, не так ли?
— Вне всяких сомнений. У нас нет денег. Во главе армии стоят аристократы, которые тут же переметнутся на сторону врага. Наш флот — это позор, а не флот. Внутри страны разлад.
— Половина офицеров, возможно больше, эмигрировала. Если придется воевать, мы выставим крестьян с вилами. Или пиками, если найдем деньги на пики.
— Некоторым война выгодна, — заметил я.
— Прежде всего королевскому двору. Они полагают, что хаос войны заставит нас снова обратиться к монархии, и тогда нашу революцию поставят на колени, а мы приползем к ним, умоляя помочь нам забыть, что когда-то мы были свободными. И пусть тогда прусские солдаты жгут наши дома и убивают наших детей. Их хлебом не корми, дай дожить до этого дня.
— Робеспьер…
Но его было невозможно остановить.
— Двор поддержит войну, даже если придется воевать против земляков Антуанетты. А в Национальном собрании есть депутаты, называющие себя патриотами, которые ухватятся за любой предлог, чтобы отвлечь народ от революционной борьбы.
— Вы о людях Бриссо?
— Да.
— Почему вы думаете, что они, как вы выражаетесь, хотят отвлечь народ?
— Потому что они его боятся. Хотят ограничить революцию, потому что боятся осуществления народных чаяний. Революция нужна им ради достижения личных целей. Хотят набить карманы, только и всего. Я скажу вам, почему люди так стремятся к войне — ради наживы.
Меня поразили его мрачные умозаключения. Не то чтобы я самостоятельно не пришел к тем же выводам, но удивительно, что Робеспьер, с его-то честностью и благородными намерениями, думал так же!
— Говорят о крестовом походе, который принесет Европе свободу, — сказал я. — О том, что наш долг нести благую весть о равенстве.
— Нести благую весть? Спросите себя: кому понравятся миссионеры с оружием?
— И впрямь, кому?
— Говорят так, будто думают о народе, а закончится все военной диктатурой.
Я кивнул. Я чувствовал, что он прав, но мне не нравилась его манера. Он словно говорил, следуй за мной, как будто тут нечего обсуждать.
— А вы не думаете, что Бриссо и его друзьями движут благие намерения? — спросил я. — Возможно, они полагают, что война сплотит страну и спасет революцию, и тогда остальная Европа от нас отвяжется?
— Вы так считаете?
— Лично я — нет.
— Вы же не дурак? И я не дурак.
— Да.
— Разве это не ясно? Нынешняя Франция, бедная и невооруженная, неизбежно проиграет войну. Поражение означает либо военную диктатуру, которая спасет то, что можно спасти, и установит новую тиранию, либо полный разгром и затем реставрацию абсолютной монархии. Либо и то и другое, по очереди. Спустя десять лет от наших достижений не останется и следа, и для вашего сына свобода будет старческой фантазией. Так и будет, Дантон. Я не верю, что можно искренне отстаивать иную позицию. А если они ее отстаивают, значит они неискренни, они не патриоты, а их политика войны — заговор против народа.
— Вас послушать, так они предатели.