— Так и есть. Потенциальные. Поэтому нам следует сплотиться против них. — А если мы выиграем войну, вас это обрадует? — Я ненавижу любые войны. — Натужная улыбка. — Я ненавижу любое неоправданное насилие. Ненавижу ссоры, распри между людьми, но обречен с этим жить. — Он провел рукой по воздуху, словно завершая дискуссию. — Жорж-Жак, неужели мои рассуждения не кажутся вам разумными? — Нет, они логичны… просто… — Я не мог придумать, как закончить фразу. — Правые усердно стараются выставить меня нетерпимым. Кажется, скоро они и впрямь воспитают фанатика. Он встал, пес подскочил и злобно на меня глянул, когда я пожал руку его хозяину. — Я хотел бы побеседовать с вами в дружеской обстановке, — сказал я. — Сколько можно вести дискуссии на публике, не имея возможности узнать друг друга поближе. Заглянете сегодня на ужин? Он мотнул головой: — Спасибо, но нет, слишком много работы. Лучше сами приходите ко мне, в дом Мориса Дюпле. И он пошел вниз по лестнице, разумный человек с большим псом, который следовал за ним по пятам и рычал на тени. Я расстроился. Когда Робеспьер говорит, что ненавидит саму идею войны, это идет от сердца — и я могу его понять. Я разделяю его недоверие к военным — никто не презирает их и не завидует им больше, чем мы, конторские крысы. День за днем движение к войне набирает обороты. Мы должны упредить врага и ударить первыми, говорят они. Если люди начинают бить в большой барабан войны, спорить с ними бесполезно. Но если мне предстоит встать поперек потока, я предпочту стоять рядом с Робеспьером. Я могу смеяться над ним — не просто могу, а смеюсь, — но знаю его энергичность и честность. И все же… он чувствует сердцем, затем садится и обдумывает головой. Хотя сам утверждает, что изначально все идет от головы, и мы ему верим. Я посетил Дюпле, но сначала послал Камиля провести разведку. Плотник спрятал Робеспьера, когда его жизни угрожала опасность, и мы думали, что как только все уляжется… но Робеспьер остался жить у плотника. Когда вы закрываете за собой ворота с улицы Сент-Оноре, то словно попадаете в тихий деревенский уголок. Двор полон работников, но никто не шумит, и воздух чистый. Комната у Робеспьера простая, но довольно приятная. Я не рассмотрел мебель, полагаю, ничего особенного. Когда я вошел, он махнул рукой на книжный шкаф, новый, прекрасно отделанный, почти изящный. — Его сделал для меня Морис. — Он явно был доволен. Казалось, его радует, что кто-то о нем заботится. Я принялся разглядывать его книги. Много Руссо, несколько других современных авторов. Традиционные Цицерон и Тацит, изрядно зачитанные. Интересно, если мы вступим в войну с Англией, придется ли мне прятать моего Шекспира, моего Адама Смита? Думаю, Робеспьер не читает на других современных языках, кроме родного, а жаль. Кстати, Камиль тоже пренебрегает современными наречиями: он изучает древнееврейский и ищет кого-нибудь, кто бы научил его санскриту. Камиль предупредил меня, чего ждать от семейства Дюпле. — Это… это ужасные… ужасные люди, — сказал он. Однако в тот день он старательно изображал из себя Эро де Сешеля, поэтому я не придал значения его словам. — Прежде всего, отец семейства, Морис. Ему лет пятьдесят — пятьдесят пять, он лыс и очень, очень честен. Морис способен пробудить в нашем дорогом Робеспьере лишь наихудшие качества. Мадам само простодушие, и даже в лучшие времена никто не назвал бы ее красавицей. Есть еще сын, тоже Морис, и племянник Симон — оба молоды и, вероятно, глуповаты. — Лучше расскажите мне о трех дочерях, — попросил я. — Стоит заглянуть туда ради них? Камиль издал аристократический стон. — Одну зовут Виктуар, и ее трудно отличить от мебели. Она ни разу не раскрыла рта. — Неудивительно, учитывая твой настрой, — заметила Люсиль. (На самом деле она веселилась от души.) — Меньшая, Элизабет, — в семье ее зовут Бабеттой — небезнадежна, если вам по душе простушки. Есть еще старшая, но тут я не нахожу слов. Слова он, разумеется, нашел. Элеонора — невзрачная и пресная, но с претензиями. Она изучает живопись у Давида и предпочитает своему имени, которое подходит ей как нельзя лучше, классическое именование — Корнелия. Признаюсь, эта подробность особенно меня повеселила. Чтобы окончательно развеять иллюзии, Камиль предположил, что балдахин над кроватью в комнате Робеспьера пошит из старого платья мадам, расцветка вполне в ее вкусе. Камиль способен разглагольствовать в таком духе целыми днями, и от него невозможно добиться чего-нибудь путного. Полагаю, они хорошие люди и добились нынешнего благосостояния упорным трудом. Дюпле стойкий патриот и честно высказывается в клубе якобинцев, но с нами держится скромно. Кажется, Максимилиан обрел там дом. Если задуматься, ему, вероятно, финансово удобнее жить в семье. Он оставил пост прокурора, как только позволили приличия, сказав, что хочет посвятить себя «более важным делам». У него нет должности, нет жалованья, и ему приходится жить на сбережения. Насколько мне известно, богатые и бескорыстные патриоты иногда присылают ему чеки. И что же он с ними делает? Разумеется, отсылает назад с вежливыми записками. Дочери: первой нечего поставить в вину, кроме излишней застенчивости, Бабетта не лишена подросткового очарования. Что до Элеоноры, то должен признать… Дюпле изо всех сил стараются ему угодить — Бог знает, когда в последний раз кто-нибудь брал на себя труд о нем позаботиться. Условия там довольно спартанские, на наш избалованный вкус. Боюсь, когда мы хихикаем над тем, что Камиль называет «простой хорошей едой и простыми хорошими дочерями», мы демонстрируем не лучшие свои качества. Впрочем, скоро что-то в атмосфере этого дома начало меня смущать. Некоторые из нас насторожились, когда семья бросилась собирать портреты новообретенного сына и развешивать их по стенам. Фрерон спросил, не кажется ли мне, что позволять им такое — признак чрезмерного тщеславия? Полагаю, у нас у всех есть портреты, даже у меня, от которого художники должны бы шарахаться. Но с ним было иначе: вы сидели с Робеспьером в маленькой гостиной, где он иногда принимал посетителей, и чувствовали, что он смотрит на вас не только во плоти, но еще и в масле, угле и терракоте. Всякий раз, когда я навещал его — что случалось нечасто, — я замечал новый портрет. Они пугали меня — не только портреты и бюсты, но и то, как смотрело на Робеспьера все семейство. Они были благодарны, что он переступил их порог, однако теперь им этого мало. Они с него глаз не сводят: отец, мать, юный Морис, Симон, Виктуар, Элеонора, Бабетта. И здесь я бы себя спросил: чего в действительности хотят эти люди? Чего я лишусь, если дам им это? Если к концу девяносто первого года мы и приуныли, всякое уныние развеяла нескончаемая комедия — возвращение Камиля к адвокатской деятельности. Они умудряются тратить уйму денег, он и Люсиль, хотя, как большинство патриотов, отказались от слуг и кареты, чтобы избежать публичного осуждения. (А вот у меня карета есть, — боюсь, я ценю удобства выше рукоплесканий толпы.) Но куда утекают их деньги? Они живут в свое удовольствие, Камиль играет, Лолотта расточительна, как любая женщина. Но в целом Камиль затеял эту авантюру скорее для развлечения, чем из-за нехватки средств. В былые дни он заявлял, что заикание — непреодолимое препятствие для его адвокатской карьеры. Конечно, пока не привыкнешь, его манера может вызвать раздражение, неловкость или смущение. Однако Эро утверждает, что Камилю удавалось выжимать из потерявших голову судей небывалые вердикты. Определенно, его заикание то пропадает, то снова возвращается. Пропадает, когда он рассержен или хочет любой ценой добиться своего. Появляется, когда он чувствует, что его третируют, или когда хочет показать себя хорошим, но чуточку беспомощным человеком. То, что спустя восемь лет знакомства он иногда пытается проделать этот трюк со мной, свидетельствует о его неистощимом природном оптимизме. И у него получается — бывают дни, когда я настолько верю в беспомощность Камиля, что готов ходить за ним по пятам и открывать перед ним двери. До Нового года все шло гладко. Затем он взялся защищать парочку, содержавшую игорный дом в пассаже Радзивилла. Камиль осуждает вмешательство государства в то, что полагает вопросом личной морали. Он не только выразил свое мнение публично, но и заклеил плакатами весь Париж. И теперь Бриссо, который обнаруживает прискорбную назойливость как в политике, так и в частной жизни, разъярен. Он нападает на Камиля сам и подрядил одного из своих писак обличать его в прессе. В результате Камиль заявил, что «уничтожит Бриссо». — Я просто напишу его биографию, — сказал он. — Мне не придется ничего выдумывать. Он плагиатор и шпион, и если я до сих пор не обнародовал эти факты, то лишь из сентиментальных соображений, в угоду нашему давнему знакомству. — Ерунда, — заметил я, — скорее в угоду страху перед тем, что он в отместку способен поведать о вас. — Когда я с ним покончу… — начал Камиль, но тут мне пришлось вмешаться. Пусть мы не сходимся во мнениях по вопросу войны, но, если мы претендуем на некую формальную власть, Бриссо и его друзья из Жиронды — наши естественные союзники. Я хотел бы пролить немного света на личную жизнь Камиля. Давно обещанная супружеская верность продлилась, о, целых три месяца — хотя из его бессвязных замечаний в разное время я заключаю, что ему не нужен никто, кроме Люсиль, и он, не задумываясь, снова прошел бы через все испытания, чтобы ее заполучить. В манере их общения нет ничего от иронического холодка людей, которые давно друг другу наскучили, они производят впечатление богатой и беззаботной пары, живущей в свое удовольствие. Люсиль нравится испытывать свои чары на привлекательных мужчинах и даже на тех, кого, подобно мне, трудно называть привлекательными. Она держала на коротком поводке Фрерона, теперь к нему добавился Эро. Помните генерала Дийона, романтического ирландца, который так предан Камилю? Тот приводит его домой отовсюду, где им случается провести вечер за карточным столом — ибо генерал разделяет страсть Камиля к игре, — и преподносит Люсиль, словно изысканный дар. Неудивительно, ибо Дийон, наряду с Эро, считается самым красивым мужчиной в Париже, к тому же прекрасно воспитан, галантен и прочая, прочая, прочая. Даже не принимая во внимание того удовольствия, которое Люсиль получает от флирта, подозреваю, что кто-то, вероятно эта распутница Реми, намекнула ей, что удержать мужа легче, если возбуждать его ревность. Однако тут она просчиталась. Вот послушайте их недавний разговор: Люсиль. Эро пытался меня поцеловать. Камиль. Значит, ты его поощрила. И ты ему позволила? Люсиль. Нет. Камиль. Почему? Люсиль. У него двойной подбородок. Так кто они: холодная и аморальная парочка, которая решила не усложнять себе жизнь? Если бы вы жили на нашей улице, если бы вы жили с ними дверь в дверь, вы бы так не думали. По-моему, они играют по-крупному, и каждый внимательно следит за другим, дожидаясь, когда тот утратит хладнокровие и выдаст себя. Чем больше Люсиль запутывается в отношениях с этими щеголями, тем больше это нравится Камилю. Почему так происходит? Боюсь, у меня не хватает воображения, и я оставляю ответ вам. К тому же вы теперь многое о них знаете. А что сказать про меня? Полагаю, вам нравится моя жена, она всем нравится. Наши актриски — Реми и ее подруги — так уступчивы, так милы, и моей Габриэль так просто их не замечать. Они никогда не переступают порог нашего дома — интересно, что бы она им сказала? Эти девушки вовсе не шлюхи, они оскорбятся, если вы предложите им деньги. Им нравятся пикники, угощения, подарки и чтобы их видели под ручку с людьми, чьи имена не сходят с газетных страниц. Как говорит моя сестра Анна-Мадлен, у нас бывают хорошие дни, но, когда эти дни закончатся и нас забудут, эти милые пташки с легкостью перепорхнут к другим. Люблю я этих красоток. Мне по душе те, у кого нет иллюзий. В ближайшее время я намереваюсь навестить Реми, хотя бы в знак дружеского расположения к Фабру, Эро и Камилю. В свою защиту должен сказать, что я был верен Габриэль довольно долгое время, но верность сейчас не в почете. Я помню, что было, помню то сильное и искреннее чувство, которое я к ней испытывал и питаю до сих пор. Помню о доброте ее родителей, о ребенке, которого мы потеряли. Но я также помню ее холодные неодобрительные взгляды, ее непроницаемое молчание. У мужчины должно быть свое дело, которое он делает так, как считает нужным, и, подобно актрискам, он вынужден приспосабливаться ко времени, в котором живет. Габриэль этого не понимает. Больше всего меня раздражает ее униженный вид. Видит Бог, я никогда ее не унижал. Я провожу время то с одной девушкой, то с другой и время от времени с женщинами герцога. Да ладно, скажете вы, этот малый хватил через край. Вынужден признаться, что с миссис Эллиот у нас деловые отношения. Мы обсуждаем политику, английскую политику — английскую политику применительно к французским делам. Однако в последнее время я замечаю, что взгляд Грейс и ее тон заметно потеплели. Впрочем, она ловкая притворщица, на самом деле, думаю, она находит мою внешность отталкивающей. Другое дело Агнес. Я наношу ей визиты, когда герцога нет в городе. Иными словами, когда герцог думает, что у меня может возникнуть желание посетить Агнес, он уезжает из города. Все происходит так ловко, что я счел бы это делом рук Лакло, если бы несчастный горемыка не запятнал себя поражением и не канул в омут провинциального забвения. Но зачем любовнице принца крови — которая могла бы стать героиней романа, не правда ли? — добиваться адвоката с испорченной репутацией, грузного и уродливого, как смертный грех? Потому что герцог предвидит будущее, в котором ему могут понадобиться друзья, и я тот, кто ему нужен. Однако, должен признаться, мне трудно не думать о Люсиль. Столько в ней страсти, столько остроумия и вкуса. И она сама создает себе репутацию. Все считают, что она моя любовница, и вскоре, возможно, так и будет. Я не чета ее ухажерам, и дразнить меня не советую. Через несколько недель Габриэль родит мне еще сына. Мы отпразднуем это событие и помиримся, — иными словами, она смирится со своим положением. После рождения ребенка Люсиль — кстати, это дитя действительно от него — мы с Камилем без труда договоримся. Думаю, тысяча семьсот девяносто второй год будет моим годом. В январе я занял пост товарища прокурора. Не сомневайтесь, этот разговор не последний. Глава 3 Три лезвия, два про запас (1791–1792) Людовик XVI — Фридриху Вильгельму Прусскому: «Господин мой брат… я написал императору, российской императрице, королям Испании и Швеции, предложив им объединить главные европейские силы при поддержке армий и обуздать мятежников, восстановить порядок вещей и не дать злу, от которого страдаем мы, укорениться в других странах Европы… Надеюсь, что ваше величество… сохранит мое предложение в строжайшей тайне…» Ж.-П. Бриссо в якобинском клубе, 16 декабря 1791 года: «Народу, обретшему свободу после двенадцати веков рабства, война нужна, чтобы объединиться». Мария-Антуанетта Акселю фон Ферзену: «Болваны. Они не понимают своих собственных интересов». Схватки у Габриэль начались ночью, на неделю раньше срока. Он слышал, как она сползла с кровати, а когда открыл глаза, жена стояла над ним. — Началось, — сказала она. — Позови Катрин. Думаю, на этот раз будет недолго.