О том, о чём на светских раутах по этикету говорить не принято. – …тебе же сегодня прощается, поскольку я понимаю всё твоё потрясение после случившегося: сначала отец, потом такое несчастье с моей дорогой Властой, – пани Катаржина качает головой, отчего завитые кольцами и выкрашенные чёрным волосы подрагивают, спадают на испещренное морщинами круглое лицо, и белой полной рукой от глаз они отводятся. – Как она? – Хорошо, – я удерживаю улыбку. Оправдываю беспокойство Любоша. Потому что хочется сбежать. Не отвечать на неуместные и неудобные вопросы, не видеть жалости в выцветших голубых глазах, не слушать сочувствующие речи. Я ведь не просила ни жалости, ни сочувствия. – Я бы хотела к ней съездить, – старинная приятельница пани Власты за локоть ухватывает цепко, не сбежать, – но Власта стала настоящим затворником. До неё невозможно дозвониться. Право слово, я сорвусь в Карловы Вары без предупреждения и визит вежливости нанесу совсем невежливо… – Пани Катаржина… – я всё же встреваю, вставляю слова, и улыбка натягивается до крайности, становится ощутимо звенящей, – па… бабушка сейчас не в Карловых Варах. Не нужно ездить. Пани Власта рада не будет. Не в её характере показывать слабость, а она… слаба. Уязвима и беспомощна. Как я под острым взглядом её почти подруги, если можно хоть кого-то посметь назвать подругой пани Власты. Друзья тоже не в её характере. – И где же она? – Бабушка в санатории. Клинике, но… подобной информации пани Власта мне не простит. – Врач посоветовал для восстановления. Там отвратительная связь… – досочинять, закругляя тему, я не успеваю. Нас прерывают. Вышколенный официант приносит записку для пани Катаржины, указывает на кого-то в толпе, сопровождает, после того как она выражает недовольство из-за прерванного разговора и уверяет меня, что скоро вернется. Пока же удаляется. А я перевожу дыхание, наслаждаюсь одиночеством в толпе, что длится слишком недолго, заканчивается бокалом шампанского и вкрадчивым голосом за моей спиной, что произносит на английском и с заметным акцентом: – Мне показалось, что вас надо спасти. – Вам… – я начинаю, поворачиваюсь и соврать, глядя в проницательно-насмешливые глаза, не получается, – не показалось. – Тогда я рад, – незнакомец улыбается, представляется, приподнимая свой бокал и становясь знакомцем. – Алехандро де Сорха-и-Веласко. – Вы… Я прищуриваюсь, оглядываю его более внимательно, пытаюсь отыскать фамильные черты рода де Сорха-и-Веласко, сходство с доном Диего, портреты которого выучила почти наизусть. Нахожу. Крючковатый нос. Миндалевидный разрез глаз. И сами глаза необычно чёрные, демонические. – Внук, – он отвечает, не давая договорить, – личность совсем не публичная и не примечательная, поэтому не пытайтесь меня вспомнить. На полосах глянца и жёлтой прессы я не мелькаю. Вы ведь журналистка, да? Алехандро интересуется буднично, не меняя размеренной слегка насмешливой интонации. – Поразительная проницательность или развитая агентурная сеть? – я отвечаю той же насмешкой, вскидываю вопросительно брови. – Почти, – он усмехается, обводит бокалом зал. – Вы выглядите как человек, что пришел работать, а не развлекаться. – Я стараюсь. – И как вам эпатажная коллекция моего старика? – теперь прищуривается он, спрашивает с интересом. Настоящим. Потому что коллекция действительно получилась эпатажной, необычной, от самого названия, что было на русском. «Семь огней». Семь камней и семь гарнитуров из них. Два из которых выполнены из полудрагоценных камней, что до этого ни разу за всю историю не использовались Домом. Только драгоценные. Только лучшие. И всегда самые большие, самые чистые, самые дорогие, самые совершенные. Иного высшая лига ювелирного искусства никогда не признавала. – Она… удивительная, – я скольжу взглядом по витрине с рубинами, что ближе всех. А они полыхают алым. Кровавым. И, может от этого, ещё более завораживающим. – Рубины побуждают в нас худшее, – Алехандро перехватывает мой взгляд, говорит негромко, все с той же насмешкой, предлагает руку и к витрине подводит, шепчет, обжигая горячим дыханием и будоража, – не верьте тем, кто говорит, что своим цветом они обязаны хрому и железу. Рубины насыщаются кровью. Пожалуй. Верится, глядя на кольцо с крылатым львом, что поднял золотые крылья, обхватил ими рубин с изумрудной огранкой. А гепард, яростно скалясь, готов спрыгнуть с багровой колонны, обвитой уже порванной цепью. – Старик их не любит, ему больше нравятся сапфиры, – внук дона Диего приобнимет за плечи, уводит дальше, к кашмирским сапфирам и нереидам из белого золота с брильянтовыми хвостами. – Они чисты, хоть и родственны рубинам. Впрочем, самым кровавым камнем всё равно навсегда останется алмаз. Вы даже не представляете сколько крови из-за него было пролито, Кветослава… Много. И представить, правда, невозможно. Можно только застыть напротив брильянтовой парюры, размещенной на чёрном бархате, попасть под гипнотическое действие прозрачных камней, засмотреться на игру света, преломление лучей. Ослепнуть от снежного сверкание, что на первый взгляд обманчиво безобидно и привлекательно, как и Алехандро… – Дон Диего уже ожидает в кабинете, да? – я спрашиваю шёпотом, как он. Отстраняюсь. И в наглые глаза, что сверкают подобно самым кровавым камням, смотрю. – Он просил Кармен отправить кого-то за чёртовой журналисткой, – Алехандро не отпирается, изображает раскаяние и губы в извиняющей улыбке растягивает, – но я вызвался привести сам. Мне было интересно посмотреть на единственную слабость главного редактора «Dandy» вблизи, обратить ваше внимание на себя. Надеюсь, вы мне это простите, Кветослава. Прощу. А вот дон Диего моё опоздание мне вряд ли простит, как и Любош подобного провала после кучи потраченных денег и времени. Соображать, Крайнова, надо было быстрее. – Мой фотограф. Минута, и мы сможем подняться. Если интервью ещё в силе. Сомнения Марека я, кажется, оправдала. – Вашего фотографа у стола с закусками и в компании очаровательной леди вы, боюсь, не найдете, я отправил его наверх. Думаю, они со стариком сейчас заканчивают съемку. Мы будем как раз вовремя, Квета, – Алехандро улыбается. Подставляет локоть.