И пальцы, едва касаясь, на сгиб приходится положить, оставить своё мнение при себе, вспомнить о работе и профессионализме, что не позволяют вылить до сих пор полный бокал шампанского на голову скучающего богатого наследника. – Не сердитесь, Квета, – он просит примирительно. Тормозит на втором витке лестницы, куда гостей не пускают два плечистых секьюрити и где нас уже не видно, поэтому руку с локтя очаровательного внука дон Диего я убираю. Но он удерживает. Забегает вперёд и путь заграждает. – Мне, правда, было интересно познакомиться с вами до того, как вы испортите мнение о де Сорха-и-Веласко после общения с моим стариком, – он признается, скользит пальцами по моей руке, опускается до запястья, переплетает наши пальцы. – Я был в вашей редакции всего раз и недолго, но больше всего услышал именно о вас. Ни об одном из камней я не слышал столько увлекательных легенд и историй, сколько о Кветослве Крайнове. Вы, правда, знаете русский? – Правда, моя лучшая подруга живет в России, – подтверждаю я на русском. Чтоб на диковинную зверюшку в моем лице смотреть было ещё интересней. – Вы многогранны, как «Большая звезда Африки»[2]. Столько восхищения, столько зависти и столько ненависти, и всё о вас. – Вы что, перепутали кабинет главного редактора с курилкой? – я да, хамлю, выгибаю иронично брови и руку вырываю. Приподнимаю подол платья и по лестнице взбегаю. Вот только Алехандро де Сорха-и-Веласко догоняет, но продолжить признательный монолог не спешит, доводит до кабинета и дверь, кивая стоящему рядом очередному секьюрити, открывает, пропускает меня. Шепчет, когда мы равняемся, быстро: – Ваш редактор прав, вы, действительно, единственная, Кветослава. Ещё неповторимая. Знаю. Слышала не раз и не два, поэтому, как фыркнула бы лучшая подруга Дарийка, сердце не трогает, заставляет пройти мимо. Увидеть дона Диего и Марека, что работают. Сверкает, ослепляя, вспышка фотоаппарата, щёлкает умиротворенно затвор. – Вы вовремя, – Кармен, застывшая с планшетом в руках, шепчет украдкой, улыбается приветственно. – Как знать, – дон Диего говорит резко, раздраженно, и стул, вставая из-за стола, отодвигает с грохотом, что тоже кажется раздраженным, – я ожидал профессионала, а не малолетнюю соплячку. И не надо оправдываться форс-мажорами. Поверьте, если бы не Кармен с Алехандро, этой встречи и не было бы. Однако они уговорили меня посмотреть на вас… Он подходит. И не попятиться сложно. Ибо правы были все те немногочисленные газеты, что, захлебываясь эпитетами, писали об ауре власти дона Диего. Да. Она чувствуется, угадывается в чертах лица, – что, пожалуй, лучше всего согласовываются со словом «волевые», – прячется в цепком взгляде чёрных, как у внука, глазах, в таком же крючковатом носе и благородной седине. – …slečna[3] Krainová, – он произносит на чешском. Выговаривает старательно. Насмешливо в тоже время. – Да, – я подтверждаю. Не отступаю, когда дон Диего подходит совсем близко, оставляет между нами не больше шага, рассматривает. И моргнуть хочется, закрыться, спрятаться от глаз, что прожигают насквозь, заглядывают в самую душу. – Как вы думаете, почему «Семь огней»? – он спрашивает неожиданно спокойно, даже равнодушно. И ошибиться от этого более жутко. Пусть я и думала, слушая удивлённый шёпот и догадки, над названием весь вечер, а потому почти уверена, что угадала правильно. – Тэффи, – отвечать всё же приходится, делиться предположением, что даже мне кажется необычным, но… верным. – Надежда Александровна Лохвицкая. У неё есть стихотворение «Семь огней»...Я зажгу свою свечу! Дрогнут тени подземелья, вспыхнут звенья ожерелья, - рады зыбкому лучу. И проснутся семь огней заколдованных камней!.. Первые строчки, склоняя голову, я выговариваю выразительно, слежу за реакцией дона Диего, что молчит, слушает внимательно, не отрывает взгляда. Что сжигает. Оставляет пепел. Воспоминания о Тэффи, любви Дима к Серебряному веку и наших декламациях, которые приходится заглушать собственным голосом. Нервным. Даже на мой взгляд. Но рассказывать я продолжаю... …продолжаю я, мой черед. И, заложив победный круг с вытянутым фантом по веранде, я заскакиваю на диван и показываю язык Диму. Вытянуть стихи хотел он. – Дамы и господа, – я раскланиваюсь во все стороны, получаю аплодисменты Дарийки и Андрея с Ником, – перед вами выступает лучший чтец современности! Тэффи. «Семь огней»… Семь камней. Не самое любимое у Тэффи, но я читаю вдохновенно, смотрю на Дима. – …И бледнеет и горит, теша ум игрой запретной, обольстит двуцвет заветный, лживый сон — Александрит… Ты, двуцвет, играй! Играй! Все познай — и грех, и рай!.. Меркнет… – Север, сафир, а не изумруд потом! – Дим хмыкает снисходительно. Получает по роже подушкой. И отскочить от оскорбленного знатока Тэффи я не успеваю, оказываюсь перекинутой через плечо головой вниз. Визжу. А Дим хохочет, кружась и крепко удерживая: – …васильком цветет Сафир, сказка фей, глазок павлиний, смех лазурный, ясный, синий, незабвенный, милый мир… Ты, Сафир, цвети! Цвети!.. …цвети сафир. Изумруд и александрит. Ещё рубин. Топаз, аметист и, конечно, алмаз. Семь камней в поэзии и семь камней в коллекции. Я не могла ошибиться. Вот только дон Диего молчит, даже когда я заканчиваю, слишком долго он молчит, и тишина кабинета давит, стучит вместе с начавшимся за окном дождём. – Что ж… – он наконец заговаривает, отходит к панорамному окну, отворачивается, – я думаю, мы попробуем, Кармен. Девчонка не совсем бестолкова и тупа. – А… – Кармен сказать не успевает. Поднятая рука с блеснувшей печаткой её останавливает, заставляет замолчать и отданное тихим голосом распоряжение выполнить. – Мальчишку проводи вниз, пусть сделает снимки. – Хорошо, – Кармен кивает. Уходит. Уводит Марека, оставляя меня наедине с владельцем «Сорха-и-Веласко», что задумчиво разглядывает вечернюю Прагу. Неприветливую в опустившихся промозглых сумерках.