Выдержка всё же даёт слабину, трещит от бешенства, что разливается по артериям и венам, стоит только на лицо Север взглянуть, на синяки, уродующие тонкие запястья, на красную борозду, оплетающую шею словно ожерелье. И остаться отстранённым и равнодушным не получается. Там, слушая, что «девочка, чистый секс» сама нарывалась весь вечер, получалось. Было спокойствие, что считалочкой Агаты Кристи удерживалось. От десяти до одного, а от одного, обратно, к десяти… помогло. И кулаки, что чесались сделать из человека кровавое месиво, в ход не пошли. Даже, когда мой дружелюбный, будучи всё ещё под кайфом, охотно и в подробностях рассказывал, чего с красавицей, только глядя, как она крутит задницей перед всеми, хотелось сделать, и сожалел, что сделать не успели. Посоветовал с нагловатой усмешкой и на прощание – уже лично мне – следить лучше за своей девкой. Не моей. И не девкой. А настоящей заразой, которая умудряется глазеть одновременно настороженно и вызывающе. И серо-голубые глаза в обманчивом свете зимнего рассвета кажутся зеленоватыми. Как северное сияние. Ослепляющее. Холодное, словно ярость, к которой добавляется страх, ледяной ужас, что Алиса могла не заметить, что минутой позже и мы бы не успели, что мы бы даже не поняли куда делась Север. Не смогли бы спасти. – Тоже считаешь, что я сама их спровоцировала? – она интересуется. Желчно. С не меньшей яростью. И злость на неё – иррациональная, тёмная – снова вспыхивает, толкает поинтересоваться в тон: – А ты не провоцировала? Сделать ещё один шаг к ней. Прижать к столу и руки, не давая отодвинуться, поставить по обе стороны от хрупкого тела, наклониться, высказать всё моей взрослой не сестре: – Ты жизнью наслаждаешься без оглядки на других, ты забиваешь на любое мнение, кроме своего, ты никогда не утруждаешься подумать, к чему может привести твоё вечное очередное веселье. Не думаешь о последствиях, о чувствах близких. Тебе нравится считать себя безбашенный, хотя ты просто безалаберная и безответственная эгоистка. – Стрекоза, да? – она запрокидывает голову. Не отстраняется, пусть между нами и остаётся не больше сантиметра, припоминает Крылова с его баснями и мою давнюю характеристику ей. И в глазах цвета северного сияния мелькает что-то странное. Непонятное, но понять я не успеваю, отвечаю: – Да. И пощёчину звонкую я получаю, а Север скользит ужом мне под руку, выбегает из кабинета, сталкиваясь с кем-то в дверях. – Ой, простите, я помешала… – кто-то лепечет растерянно. Гремит и звенит чем-то. И, досчитав до десяти, приходится обернуться. Наткнуться на большие глаза оттенка горького шоколада. Застыть, рассмотреть лицо сердечком, курносый нос и тёмные волосы, заплетённые в две косы. Признать с трудом Снегурочку. – Меня Ник послал, – она говорит нерешительно, подхватывает выпавший поднос и осколки двух чашек собирает, – посмотреть, как вы тут и вот… Кофе. Чёрный, как чёрт. Белоснежный сливочник и серебряный поднос, словно в лучшем ресторане. – Я сама варила, – Снегурочка улыбается чуть смущенно, и на щеках появляются ямочки, – меня, кстати, Алёна зовут. – Дима, – я приседаю рядом с ней. Помогаю. И сливочник, что не разбился каким-то чудом, на поднос ставлю, а Алёна осторожно протягивает руку, но щеки, что от ладони Севера ещё пылает, коснуться не решается, лишь спрашивает: – Больно? – Нет, – я усмехаюсь криво. Выпрямляюсь и отступаю. Поспешней, чем следовало бы. – Простите, мне просто показалось… Пощёчины – это низко… – Снегурочка по имени Алёна запинается, краснеет мило и головой встряхивает, чтобы закончить тихо, – …извините, но… хорошо, что вам не больно… … не больно. Всё, что можно, отболело. И вторая по счёту папироса, окончательно задымляя спальню и смешиваясь с ароматом ночи, потухает в моих пальцах, не мешает памяти. И из задумчивости меня выводит трель дверного звонка, что, подобно грому, раскатывается по всему дому. Будит вновь задремавшего Айта. Который рычит, тявкает возмущённо, ибо в четвёртом часу утра приличные люди приличных собак не тревожат, не трезвонят в двери и в гости не являются, а неприличные… неприличных людей облаять – святое дело. Поэтому лает Айт вдохновенно, звонко. Со вкусом. Вьётся около входной двери, до которой, громыхая по лестнице, добирается первым, а посему косится на меня с налетом снисходительности и гордости. Тявкает раз уже в мой адрес. Выразительно. Намекает прозрачно, кто из нас шпекачек пани Гавелковой, которыми нас угостили по-соседски, заслужил больше. – Прекращай, – я хмыкаю, извещаю шёпотом, – они были с чесноком и тмином. Ты такое не ешь. Скептический взгляд уверяет меня в обратном. Но наглую морду я игнорирую, открываю, наконец, дверь. Наблюдаю ещё секунд двадцать, как продолжают терзать кнопку звонка. Разглядываю ночного визитёра в свете фонаря. Дреды. Красная бандана. Нижняя губа, прошитая двумя металлическими шариками почти в самом углу рта. – Йиржи Варконьи, – ночной гость представляется, лыбится открыто и руку для рукопожатия протягивает бодро, сообщает по секрету, – моя Магдичка, что приходится мне тётушкой, а тебе соседкой, сказала о ящиках тёмного доминиканского рома. Есть? Он щурится, отчего веки, густо подведённые чёрным, соединяются, почти скрывают светло-серые, едва ли не бесцветные, глаза. – Ром? – я уточняю. Отступаю, чувствуя замешательство. И давно забытое удивление. – Ага, – он соглашается, протискивается в холл. – Алабай? Уважаю, всем собака собака. Собаке, что, кажется, от не меньшего удивления на задницу опускается и голову на бок озадаченно склоняет, Йиржи беззаботно подмигивает, поворачивается ко мне и нос указательным пальцем глубокомысленно скребет.