Скорее злорадно. И злорадство Айт улавливает, фыркает осуждающе, взывая к совести, и грустный взгляд с меня на воду переводит. – Не смотри, я тоже не полезу, – теперь фыркаю я. А умная скотина невозмутимо усаживается на задницу, выражает полнейшее равнодушие и, подумав секунду, ложится, чтобы голову на передние лапы уместить, посмотреть укоризненно. Выразительно. В духе: «И ты, Брут?». – Думаешь, утка окажется вкуснее сбалансированного супер-премиум-класса? – я всем видом демонстрирую скепсис. Вздергиваю вопросительно бровь и вспоминаю, что супер-премиум-класс с непроизносимым названием и суперценой закончился ещё вчера. Исчез, как всегда, внезапно с верхней полки, оставив после себя яркую упаковку. Пропал из заначки под раковиной. И даже в духовке нашлась только пустая пачка, на которую Айт печально гавкнул и с разгрузочным вечером, понурив голову, смирился. То, что с навязанным хозяином ему не повезло, он уже понял. Осознал в полной мере и опять-таки смирился. – Вот чёрт… – я выдыхаю. Виновато. И сорваться обратно в сторону города почти готов, но всё ещё закрыто. Пан Дворжак спит в квартире над своим магазином, который величественно именует по-русски лавкой. Картавит. Поэтому вместо лавки выходит «гавка». – До водопада и сразу за супер-премиум. Обещаю. Клянусь. И Айт понимающе вздыхает, принимает ответ, встаёт и на утихших уток, почти сворачивая шею, оглядывается. Смотрит, и в умных карих глазах появляется поистине человеческое раздумье. Размышление о далёком цивильном корме, коим питаются все уважающие себя собаки, и о близкой дичи, коя весьма потрепана жизнью и, как для корма, возмутительно активна. Сложный выбор. От которого отвлекает хруст ветки, слышится шуршание мелких камней, и Айт, вскидывая голову, настораживается. Ощеривается. А из-за поворота и кустов барбариса показывается девушка. – Нельзя, – я говорю быстро и… неохотно, ибо узнаю. Признаю конский хвост светлых волос, который болтается из стороны в сторону, яркую розовую флиску и широкую белозубую улыбку. Марта. По имени и можно на «ты», но выходит всё одно на «вы». – Dobré ráno, Dimo[1]! Она приближается, замедляется, бросая быстрый взгляд на послушно замолчавшего Айта, останавливается слишком близко. Меньше расстояния вытянутой руки, и отшатываться – моветон, как сказала бы моя сестра, но я отшатываюсь. Отступаю слишком резко, и удивлённый взгляд Айта я игнорирую. Мне хватает насмешки напополам с досадой в голубых глазах, что быстро гасятся, заменяются приветливостью, и улыбается Марта тоже приветливо. Трещит. Рассказывает о прекрасном утре, красивом рассвете, пустых улицах ещё спящего города и изумительном очаровании окружающей нас природы. – Теперь я понимаю, почему вы предпочитаете бегать в такую несусветную рань, Димо! – она смеётся. Переливисто. Звонко, задорно и… невыносимо. Её смех бьёт по вискам, вызывает – вместе со звательным падежом[2], что коверкает имя, – раздражение, которое передаётся Айту, рождает его тихое и глухое ворчание. И Марта осекается на очередном восторге. Не даёт характеристику развалинам мельницы Цимбрук, которая уже виднеется впереди сквозь стволы сосен и зелень кустов. – Он… – Не укусит, – я заверяю с сожалением. Получаю злое удовольствие от пары шагов, что она всё равно назад делает. Отдаляется вместе с удушливым запахом духов. – Д-да, конечно, – Марта запинается, но улыбку вымучивает, отрывает с трудом взгляд от острых зубов, кои Айт в широком и ленивом зевке демонстрирует. – Квета говорила, что пёс дефектный. Слишком добрый для своей породы. Лает, но не кусает, да? Так говорят у вас, в России? Не так. И Айт не дефектный, и Север так сказать не могла, но... – Так. Я соглашаюсь, а Марта кивает, склоняет голову и, рассматривая пристально и без стеснения, предлагает: – Сегодня будет праздник в замке Качина, настоящая средневековая ярмарка и рыцарские турниры. Не хотите сходить? – Нет. Я обрубаю, но она продолжает, сыплет словами: – Это очень весело, вы не пожалеете. В прошлом году было фаер-шоу. Изюминку этого года пока держат в секрете, но, поверьте, это однозначно будет… феерия! Пойдемте, составьте мне компанию. Пора знакомиться, Димо. Вы в городе месяц. Пани Гавелкова уже пустила слух, что вы затворник и похожи на мистера Рочестера. Скажите, в вашем прошлом тоже есть сумасшедшие жёны и страшные тайны? Она смеётся. От нелепости собственного предположения, от остроумия, которое оказывается остроумием только для неё, от желания понравиться, потому что кто-то и когда-то сказал ей, что переливчатый смех обольщает. Или она сама так решила? – Нет, – я выговариваю через силу. Картонным голосом. И звук, образовываясь, больно царапает пересохшее враз горло. – Вот и я ей так сказала! Полная глупость! Пани Гавелкова страдает многими глупостями: она верит в призраков и сокровища. Вы еще не слышали от неё про Перштейнец и его исчезнувшую хозяйку, последнюю в своём роду? – вопрос под конец речи Марта завывает зловещим тоном, округляет глаза. Выглядит… нелепо. – Нет. Я повторяю эхом, выпутываюсь из её рук, которые едва ощутимо касаются рукава толстовки, но кажутся железными клешнями и паучьими цепкими лапами. Прощаюсь. Грубо и резко. Не даю рассказать про все хитросплетения и тайны Перштейнца и его загадочных хозяев с сокровищами и чёрными делами. Я поворачиваюсь к ней спиной, подзываю Айта и наушники обратно вставляю. Сбегаю, а Марта задорно кричит вслед: – Вы очень интересная личность, Димо!.. Добавляет что-то ещё, но «Thirty Seconds to Mars» заглушают её слова, ускоряют, заставляя с рекомендованного бега трусцой перейти на быстрый. И тропа начинает смазываться, печёт в лёгких, сбивается дыхание, теряется размеренный правильный счёт. Размывается действительность, и память побеждает. Заполняет. Возвращает смех Алёнки, её голос, и перед глазами встаёт солнечная улыбка, что всегда вызывала ответную, сжимала сердце… … сердце у Фёдора Алексеевича и без того шалит.