Что-то всё же вечно в этом мире. А от того глазеют всё так же жадно и любопытно, снимают, торопливо включая камеры и сожалея, что не сначала, что ракурс не самый лучший и темнота тоже мешает. Обсуждают, выдвигая причины и строя гипотезы, кивая сочувственно головами и поглядывая. И шёпот украдкой. В открытую. Взгляды. – Ваш муж герой… был. Не побоялся зайти, Агнешка Диту оставила и на свидание убежала, кто же знал, что так выйдет… Вы жалобу напишите, что гасичи так долго ехали, – какая-то женщина кивает в ту сторону, откуда слышна сирена. Рассказывает неторопливо. Сочувствует. И бесноваться, как сказал тот же людской шелест, я перестаю, переспрашиваю тупо и едва слышно в треске пожара севшим голосом: – Что? – Так, погиб ваш муж, – она смотрит печально, припечатывает, кидает осуждающий взгляд на Агнешку, которая после слов сердобольной и жалостливой соседки тараторит ещё громче и истеричней, визгливей. – Угорел, наверное. Или сгорел. Воды то мало было. Бутылка только вон у ребят. Он облился и полез. А там какой воды этой, так. Она машет рукой, добивает жалостливо: – Был бы жив, уже бы вышёл. – Дим живой, – я давлюсь словами. И яростью. Кажется, шиплю и, наверное, что-то ещё, потому что доброхотная соседка пятится, меняется в лице, которое мне хочется расцарапать, разодрать до крови, чтобы говорить больше не могла, чтобы не смела произносить такое. – Он живой, – я повторяю. Как заклинанье и как мантру. А стёкла верхнего, второго, этажа лопаются. Раздаётся треск. Грохот. Вырывается из уже пустых окон огонь, тянется, а толпа отшатывается в едином порыве, прокатываются волной испуганные возгласы и вскрики, но вскидываются ещё выше телефоны, продолжают вести прямую трансляцию. Снимать пожарных, что наконец подъезжают, разматывают шланги, что-то кричат, показывают жестами, отгоняют особо любопытных ещё дальше, а те отходят неохотно, пятятся спиной, чтобы ничего не пропустить, чтобы заснять всё. И тошнота подкатывает. Отвращение. Которое горло перехватывает, не даёт дышать, но я себя заставляю, не кричу, не требую больше меня отпустить, потому что это уже бессмысленно и потому что теперь только ждать, смотреть до рези в глазах на заволоченное сизым дымом крыльцо. Продолжать мысленный счет. Семьсот пятьдесят четыре. Пять. И шесть. Я ударю его за каждую цифру. Я вытрясу из него душу и обещание плевать на весь этот долбанный мир и никогда не рисковать собой. Я расскажу безобразным криком и при всех, кто тут шепчет это тошное «герой», что ни черта он не герой, что он идиот последний и придурок редкостный, что я его ненавижу больше всех этих людей вместе взятых, а их – ему придется поверить – я ненавижу очень сильно. Но его ещё сильней. – Ди-та! – вскрик летит над толпой. И вой пожарища и сирен его не глушит, и голову я поднимаю, не понимаю сразу и не верю сразу, пусть вижу, дергаюсь в руках, а меня отпускают, дают сделать шаг по инерции, покачнуться, отсчитать по той же инерции ещё три цифры. Поверить только после этого, что не показалось. Что Дим. Живой. Показывается в двёрном проёме без двери, пошатывается, сгибается, и прижатого к груди ребёнка он отдаёт одному из пожарных, мотает головой. Идёт. Становится отчетливей с каждым шагом, проявляется, обретая чёткость, которая перед моими глазами размыта. Он сотрясается от кашля. Опускается, не обращая внимания на врачей скорой, что спешат к нему, прямо на асфальт и середину проезжей части, упирается локтями в колени, горбится. Чёрный. Трубочист. И надо подойти, хотя бы для того, чтобы пнуть, вымещая злость и облегчение, надо подойти, но… я отступаю. На шаг. И два. Я пячусь, натыкаюсь, извиняюсь машинально, собираюсь обойти, но меня удерживают, разворачивают к себе, встряхивают. – Кветослава?! – Простите. – Кветослава, ты в порядке? – моё имя повторяют, спрашивают обеспокоенно. Требовательно. И голос знакомый, и лицо знакомое, но имя в звенящей пустоте головы всплывать отказывается, и говорить не получается, поэтому я смотрю в чёрные глаза, заполненные беспокойством и тревогой, молча. – Квета, Кветослава, ну же!.. Посмотри на меня. Я Алехандро. Помнишь? Нет. И да. Ювелирный принц Алехандро де Сорха-и-Веласко, что звал на свидания и розы дарил, а Любош от этого хмурился, косился недовольно на розы. И сам на следующий день мне розы вручил. Тоже красные. – Семь огней, семь камней, коллекция дона Диего, – я сообщаю, подтверждаю, что помню, облизываю губы, которые сухие. Воды бы. И сесть, потому что ноги дрожат, а в голове звенит. И позорно грохнуться в обморок будет перебором для сегодняшней ночи или раннего утра, поскольку настоящий рассвет к горизонту всё же подступает, светлеет небо на востоке желто-белым цветом. – Ты помнишь, – Алехандро кивает, сверкает белозубой, но обеспокоенной улыбкой, ощупывает взглядом, но возмущения, даже вялого, этот взгляд не вызывает. Ибо ощупывают заботливо. Будто проверяют на сохранность. – Помню, – я соглашаюсь. Не оборачиваюсь. Не смотрю в ту сторону, где Дим и где помощь ему, если требуется, уже явно оказывают, а значит можно не переживать. Можно не думать о нём, очень старательно не думать, не допускать ни единой мысли. Можно держать лицо, высоко голову и королевскую осанку, сколь бы нестерпимо это не было, держать, как учила пани Власта, и реветь я не стану. Обойдется.