…Как это Дольчикова ходит совсем без косметики, лицо словно мукой обсыпано?.. Парень, сидевший на краю кадки, держал на коленях толстую книгу и читал, не поднимая головы, словно там было написано невесть что такое. Настя прошла мимо, пытаясь рассмотреть, что он читает, но не рассмотрела. …Господи, когда уже будут эти дурацкие списки?! Она пролистала в телефоне сообщения — еще утром запостила, что сегодня прослушивание, и все желали ей удачи. Какой удачи, она по коридору слоняется, ее даже слушать не стали, и нет никакой удачи!.. Лайкнула Соню — она кул. Соня выложила фотки с «позднего завтрака» где-то на Патриках, и Настя вдруг остро ее возненавидела. Конечно, легко «поздно завтракать» на Патриках, когда у тебя папаша богатенький и мамаша похожа на Кьяру Ферраньи, крутейшую блогершу!.. И фотки красивенькие выкладывать легко, а вот поди попробуй в театральный поступить, да еще без всякого блата!.. …Парень на кадке почесал голову, от чего сделался необыкновенно лохмат, оторвался на миг от своей книги, обвел взглядом толпу и опять уткнулся. Настя замерла. Он оказался красивым. Очень. Тонкое лицо, четкие скулы с пролезшей щетиной, длинный нос, очень ему шедший, — если человеку на самом деле может идти его собственный нос!.. Вот кого точно примут! Просто за красоту. Вообще не понадобится басня «Лиса и Бобер». Настя моментально забыла Соню, Марьяну и Рустама — может, Соня уже зафрендила его обратно?.. Настя даже об экзамене позабыла и о ректоре, которого возненавидела, — так ей понравился парень. Она прошла мимо кадки раз, другой. Он больше не поднимал головы, только еще раз почесался, и Настя восхитилась рукой — длинные пальцы, нервная кисть. Тогда она кинулась и пристроилась рядом, на край. Стало холодно в груди, а щеки, наоборот, загорелись. Парень взглянул на нее. — Сесть негде, — залихватским тоном объяснила Настя и подбородком показала на толпу. — Это все потому, что в школу никому не надо аж до одиннадцатого мая, праздники же! Привет! — Да, многовато людишек, — согласился парень. У него и голос оказался приятным! — Привет! И вновь принялся за чтение. Настя заглянула в книгу. Там какой-то Григорий куда-то волок какую-то Аксинью. Вот дикость!.. — Ты что, это читать будешь?! — А? — У тебя монолог отсюда?! Ты че, кто это будет слушать?! Они даже стихи не слушают!.. — Кто… не слушает? — Они, — Настя мотнула головой в сторону экзаменационного класса. — Или ты уже читал? — «Тихий Дон»? — спросил парень в изумлении. — Конечно, читал. Но сейчас время есть, я перечитываю. — Твою десятку уже вызывали? Ты к какому мастеру поступаешь? Парень захлопнул книгу. На обложке было набрано строгими буквами «Тихий Дон». В школе проходили этот самый «Дон», даже сочинение по нему давали, но ловкая Настя умудрилась написать не читая. Когда ей всякую старинную дребедень читать?! Настя незаметно выдернула бретельку майки из-под лифчика, чтоб красиво спадала, и втянула живот. От втягивания ее сильно качнуло назад, в кадку, и парень поддержал ее под спину. Рука у него… боже, какая у него рука!.. — Мастер у меня профессор Якобсон Михаил Григорьевич, — сказал парень. — То есть декан. Я поступил в прошлом году, и не сюда, а в ИСАА. — Что это такое — иисааа? — Институт стран Азии и Африки, — объяснил парень обстоятельно. — Не знаешь?.. — Ты что, не поступаешь в театральный?! — Нет, — он вздохнул. — Я год назад поступил в ИСАА. — А почему ты тогда… здесь? — Я с другом хожу. Он один раз уже завалил, боится, что опять завалит. Я для моральной поддержки. Настя от горя чуть не зарыдала. Он не поступает!.. Он просто так сидит на кадке!.. Она больше никогда, никогда его не увидит!.. — Как тебя зовут? — выговорила она в отчаянии, словно уже прощаясь с ним навсегда. — Даня, — сказал парень. — Данила Липницкий, а тебя? — Настя Морозова. А… «Тихий Дон»… интересная книга?.. — Великая, — сказал Данила Липницкий просто. — Папа говорит, таких книг в истории мировой литературы всего несколько. — А у меня нет папы, — призналась Настя, очень жалея себя. — Умер. — А у меня мама умерла. Давно, я ее совсем не помню. Папа говорит, она была… прекрасная. Настя почувствовала себя немного лучше. Оказалось, что они оба почти сироты, у них есть общее!.. Их жизни схожи, а это гораздо круче общего института. …И все же как жаль, что он не поступает!.. Его бы взяли. Глаза голубые. Прямо по-настоящему голубые глаза, яркие такие. В какую-то Африку он поступил, и Азию еще! Зачем такому Африка и Азия?! — А Дольчикову видел? Дольчикова приехала, сейчас в приемной комиссии сидит! Вот ей бы я почитала! И она бы дослушала! — Кто такая Дольчикова?.. Настя посмотрела на него и ответила: — Великая актриса. — А, — сказал Данила с уважением. — Я, знаешь, в них не очень… разбираюсь. Тебе с Ромкой нужно поговорить, он всех знает! И артистов, и режиссеров! В прошлом году так хотел поступить, и не взяли его, представляешь?.. Папа говорит… Насте уже немного надоел его папа!.. Мимо прошли тот самый ненавистный ректор и загорелый мужик. Ректор жестикулировал и говорил, мужик слушал, повернув настороженное ухо. Сквозь толпу протискивалась стремительная девушка в джинсовом комбинезоне, и ректор взревел: — Мила! Мила!.. — Та оглянулась. — Пойди, Дольчикову вызови! — И загорелому, жалобным тоном: — Сам не пойду, не могу! Я сроду на прослушиваниях не сидел, а тут с самого утра, понимаешь!.. То Онегины, то Марины Цветаевы, но самый цимес — Бродский!.. Помешались они на нем, дебилушки!.. Все до единого читают, как сговорились! А его читать — не таблица умножения, понимаешь! Уметь надо, чувствовать, ну, уж просто понимать на худой конец! А они так шпарят, без всякого разбору!.. — А я Бродского как раз читала, — прошептала Настя убитым голосом. — Я больше Гумилева люблю, — отозвался Даня бодро. — До десятого класса больше всех любил Маяка, а потом других тоже полюбил. «Павианы рычат средь кустов молочая, перепачкавшись в белом и липком соку. Мчатся всадники, длинные копья бросая, из винтовок стреляя на полном скаку». Разве плохо?.. — Какие павианы? Какие… всадники?.. — Гумилев. Я его люблю. А ты больше Бродского любишь? Настя следила за стремительной Милой. Вот она влетела в экзаменационный класс, еще дверь не закрылась за ней, а она уже вылетела, волоча за тоненькую ручку словно слегка упирающуюся Дольчикову. — Вот, вот она! — зашептала Настя Дане на ухо. — Смотри, смотри! Тот посмотрел сначала на Настю, а потом в толпу, вовсе в другую сторону. Бестолковый какой-то. — Да не туда, а вон куда! Слушай, я у нее автограф возьму! Вот прямо сейчас возьму!.. …И бабке покажу! И пусть знает, с какими знаменитыми людьми ее никчемная внучка встречается, а потом будет работать, играть в одном фильме или спектакле!.. Впрочем, на автограф еще нужно решиться. Дольчикова разговаривала с ректором и тем, загорелым. Мила нетерпеливо переминалась рядом с ноги на ногу, как видно ректор не отпускал, а ей нужно было бежать. Наконец разошлись!.. Ректор, протиснувшись сквозь толпу, завел приятеля в дверь с табличкой «Посторонним В», а Дольчикову Мила потащила в другую сторону. — Пошли! — выдохнула Настя и схватила Даню за руку. Как бы невзначай. Как бы в поисках поддержки. Ах, какие у него пальцы!.. Так бы и держала, не отпускала… Даня следом за ней вскочил с кадки, чуть не выронив толстую книгу под названием «Тихий Дон». — Простите! Простите, пожалуйста! Дольчикова оглянулась. — Можно автограф? — глядя очень-очень преданным взглядом очень-очень преданной поклонницы, выпалила Настя. — Я так вас люблю! Во всех картинах! Вы необыкновенная! Особенно в «Романсе о любви»! И в «Диких снегах»!..