– Прости, я не могу… – прошептала она и рванула прочь, вверх по лестнице в свою спальню. Двадцать третьего декабря они по традиции украсили рождественскую ель марципановыми фигурками, позолоченными орехами, яблоками и мандаринами. Не забыли и восковые свечи – почти сотню привязали к зелёным раскидистым ветвям лентами и мишурой. Зажечь эти свечи надлежало в канун Рождества. – Ты когда-нибудь раньше наряжал ёлку, Франц? – насмешливо поинтересовалась Лотта. Она не понимала, как можно совсем не соблюдать традиции, и задалась целью показать Францу всю их красоту, как будто это привело бы его к вере. – Не-а, – как обычно, беззаботно ответил Франц, – но несколько видел. Ваша, по-моему, самая красивая. – А к обедне в канун Рождества с нами пойдёшь? – спросила Лотта, и Иоганна подумала – зря она завела этот разговор. Из-за него разница между их семьёй и Францем казалась ещё ощутимее. – Ну, если хотите, – жизнерадостно заявил Франц. – А может язычник ходить к обедне? – Именно язычники в первую очередь и должны ходить к обедне, – серьёзно ответила Лотта, и Иоганна, не удержавшись, закатила глаза. – Ой, Лотта, перестань! Говоришь, как монахиня! Лотта ничего не ответила, и Иоганне стало стыдно, что она дразнит сестру. – Ну, тогда с радостью пойду, – ответил Франц. – Пение и молитвы я нахожу весьма красивыми. – Он многозначительно посмотрел на Иоганну, будто такое признание должно было её впечатлить, и она отвела взгляд, потому что не знала, впечатлена ли. Месса в сочельник была прекрасна, как и всегда. Церковь сияла свечами, которые прихожане, читавшие вслух Псалтырь, держали в руках. Пока они пели рождественский гимн и музыка возносилась до самого потолка, Иоганна закрыла глаза и про себя вознесла к Богу молитву, которую хранила в сердце, но не могла прочитать вслух. Открыв глаза, она увидела, что отец ласково и вопросительно смотрит на нее, и попыталась улыбнуться, хотя ей хотелось плакать. Она уже исповедовалась и, запинаясь, рассказала священнику о своих обычных прегрешениях, хотя, наверное, должна была признаться в том, что влюбилась в неподходящего человека. Что бы тогда сказал священник? Сколько раз ей пришлось бы прочитать «Радуйся, Мария» в качестве покаяния? После обедни дети прихожан направились к приделу, где была разложена маленькая модель города Вифлеема – пастухи со стадом, Мария и Иосиф в укрытии. Ясли, конечно, были пусты, как и должно было быть до святой ночи. Как всегда, в воздухе витало ожидание, надежда на то, чего давно ждали и что наконец должно было случиться. Иоганна всегда чувствовала радость и проникалась атмосферой волшебства, но не сегодня. Сегодня она была ближе к отчаянию. Вернувшись домой, они стали ждать, когда Манфред позвонит в колокольчик, что символизировало начало Рождества. Потом вместе собрались в гостиной у ёлки и зажгли свечи, спели «Тихую ночь» и обменялись поздравлениями и подарками, и всё это время Иоганна была скорее печальна, чем радостна. Ей было невыносимо смотреть на Франца – на его тёмные волосы, блестевшие в свете свечи, на его беззаботную улыбку, – и всё же она не могла не смотреть. Порой его глаза встречались с её глазами, и казалось, что они задают вопрос. Иоганна первой отводила взгляд. – Счастливого Рождества! – воскликнул Манфред и расцеловал дочерей в щёки, а потом обнял Хедвиг, и та рассмеялась и покраснела, как девчонка. Отец по-настоящему любит маму, подумала Иоганна уже не в первый раз. Эта суровая, работящая женщина для него – истинное сокровище. При этой мысли она ощутила надежду и страстное желание, что когда-нибудь её тоже так полюбят, потому что, если уж на то пошло, она ведь была очень похожа на свою мать – такая же трудолюбивая, молчаливая, может быть, чуть суровая или, по крайней мере, строгая. Все обменялись подарками, и Иоганна затаила дыхание, когда Франц разворачивал её презент – носовые платочки, на которых были вышиты его инициалы, и маленькая веточка эдельвейса в уголке. Он явно обрадовался, и Иоганна вспыхнула, вдруг испугавшись, что это слишком личный подарок, как для жениха. – Я подумала, тебе нужны ещё носовые платки, – словно извиняясь, заметила она. – Твои вечно пачкаются. Франц в свою очередь вручил Эдерам огромную, явно дорогую коробку шоколадных конфет, перевязанную красной шёлковой лентой, и Иоганна поняла, что разочарована. Она надеялась и даже в каком-то роде ждала, что, несмотря на свою холодность, получит от него что-то личное, но нет. Так что она убедила себя, что шоколад – тоже хорошо, постаралась насладиться праздничным ужином, а потом пошла спать. Луна высоко сияла в небе, все были сонными и довольными. Все, кроме Иоганны. – Ты чего такая мрачная? – спросила Биргит, раздеваясь. В последнее время её походка стала легче и пружинистее, а улыбка – таинственнее… хотя какие тайны могли быть у Биргит? – А ты чего такая радостная? – буркнула Иоганна. – Ну… Рождество ведь… – Мне иногда кажется, у тебя появился тайный поклонник, – продолжала Иоганна, желая отвлечь внимание сестры. Улыбка Биргит стала самодовольной, почти лукавой, и Иоганна напряглась. Руки, расплетавшие косы, застыли. – Не может быть! – воскликнула она, и на миг в глазах Биргит вспыхнула злость. – Почему это не может? – Но кто же он? Биргит лишь улыбнулась, и Иоганна сердито фыркнула. Ну какое ей дело, в кого втюрилась Биргит? Наверняка в какого-нибудь ничего не подозревающего продавца, который имел неосторожность ей улыбнуться… Иоганна тут же отругала себя за злые мысли. – Ну, однажды тебе всё равно придётся рассказать, – сказала она как можно доброжелательнее, – если это к чему-то приведёт. – Подожди, – ответила Биргит, по-прежнему улыбаясь. Дом погрузился в тишину. Иоганна лежала на спине, её волосы рассыпались по подушке, руки были сложены на животе, как у почтеннейшей матроны, но она смотрела в потолок, не в силах уснуть, разум и сердце не давали ей покоя. Наверху скрипели половицы – значит, Франц ходил по комнате, и она представила, как он снимает обувь, расстёгивает жилет и рубашку. Она отогнала этот образ так же быстро, как он вспыхнул в её мозгу. Прошёл час, секунды ползли и ползли. Скрип наверху затих, Биргит ровно дышала во сне. Но Иоганна всё так же смотрела в потолок, глаза щипало, сердце щемило. Лунный свет струился сквозь щели в ставнях, отбрасывал тонкий серебристый луч на деревянный пол. Наконец, когда прошла, казалось, целая вечность, Иоганна свесила с кровати ноги, сняла с крючка халат. Медленно прошла по тёмному коридору в гостиную, где стояла во всём своём великолепии рождественская ель. Свечи погасли, пряно пахло апельсинами и воском. Она не знала, зачем пришла сюда и что ожидала увидеть, но руки сами метнулись к груди, а с губ сорвался сдавленный стон, когда она увидела, что в углу сидит Франц и тоже смотрит на дерево. – Привет, Иоганна! – В его голосе звучали радость и печаль, и Иоганна поняла – она пришла сюда, надеясь, что он здесь будет. Зная, что он здесь будет. Одной рукой она крепче запахнула халат, в полумраке разглядев его фигуру. Он был полностью одет, разве что расстегнул рубашку у ворота, и его волосы были растрёпаннее обычного, отчего он казался немного безумным и в то же время совсем родным. – Я думала, ты спишь, – сказала Иоганна. – Нет. – Что… что ты здесь делаешь? – Почему ты меня избегаешь? – вновь спросил он. – Теперь ты мне ответишь? – Франц… – Ответь мне, Иоганна. Не играй со мной в игры. С самой прогулки на Унтерсберг ты стараешься не оставаться со мной наедине. Скажешь, это не так? – Нет, – прошептала Иоганна. – Не так. – Потому что я не католик, да? – Его слова прозвучали так, будто эта причина была несущественной, и на миг Иоганна задумалась – а вдруг и в самом деле так? Вдруг возможно, чтобы это было так? – Ты должен понимать, – сказала она, помолчав, – как много вера значит для нашей семьи. – Это я понял, – ответил Франц. – И я тронут. Логика кажется чем-то холодным, когда дело касается души. Я всегда верил лишь в науку, но когда мы сегодня пели «Тихую ночь», мне искренне захотелось верить в Бога. – Его озорная полуулыбка была почти незаметна в темноте. – Это ведь что-то да значит? – Я, конечно, рада, но… – Иоганна колебалась, мучаясь гордостью, мешавшей признаться, и в то же время понимая, что больше не в силах молчать. – Франц, ты должен знать, что я никогда не смогу стать женой человека, который не был бы католиком. – Она вспыхнула и про себя порадовалась, что в темноте не видно, как покраснели её щёки. – Я понимаю, что беру на себя слишком много и не имею права даже говорить о таком, но, учитывая это всё, я просто не вижу смысла… поощрять симпатию. Франц долго молчал. Слишком долго. – Франц? – позвала Иоганна дрожащим голосом. Он поднялся со стула у окна, встал рядом с ней. – Я ещё не вручил тебе свой подарок. Её охватило радостное волнение. – Не думала, что ты приготовил подарок для меня. – Конечно же, приготовил. – Он вынул из кармана маленький предмет странной формы, завёрнутый в золотую бумагу. – Вот он. Иоганна взяла подарок, и её пальцы вновь начало покалывать от прикосновения к ладони Франца. Он был так близко, что она чувствовала жар его тела, его тихое дыхание. Она развернула бумагу и увидела крошечную модель Эйфелевой башни, совершенную в каждой детали. – Ой… – Её глаза наполнились слезами, она подняла на него взгляд, и Франц подошёл ещё ближе. Теперь их тела почти соприкасались, и кожу Иоганны свело болью. – Иоганна… – пробормотал он и коснулся рукой её щеки, а потом нежно поцеловал. Её первый поцелуй был словно звездопад, взорвавшийся в сердце. Она закрыла глаза и едва не уронила маленькую башню, но Франц не дал ей упасть, накрыв ладонь Иоганны своей, и поцелуй длился и длился, и её мысли метались, и искры пронзали всё тело. Она никогда не думала, что можно испытывать такое. Она и представить не могла. Наконец он отодвинулся, с трудом дыша. Его волосы стали ещё всклокоченнее, и Иоганна чуть слышно рассмеялась. – Ты такой лохматый. – Ну так что же. – Он провёл по волосам рукой, растрепав их ещё сильнее, и она вновь рассмеялась. Она никогда не была так счастлива. Всё её тело стало лёгким, будто наполнившись воздухом, будто стоило ей встать на цыпочки, и она бы взлетела от этого невероятного, немыслимого счастья. Этот удивительный поцелуй ответил на все её вопросы. Всё внезапно стало таким обезоруживающе простым. Достаточно было и того, что он хотел верить; ей этого хватало, честное слово, хватало. Ничего больше не имело значения, потому что она его любила, а он любил её. – Иоганна, я еврей. Она непонимающе смотрела на него, моргая. Слова, как кусочки головоломки, не складывались в целое. – Ты… – Еврей. Вот почему я здесь. Думаю, ты не знала. Отец вряд ли тебе сказал. – Нет. – Это имеет значение? – В его голосе был вызов и вместе с тем отчаяние. Иоганна не знала, что ответить. Отчасти она была почти не удивлена, отчасти полностью обескуражена. Еврейский идиот. Её жестокие, необдуманные слова о Яноше Панове отдались в сердце мучительной болью. Откровенно говоря, она почти ничего не знала о евреях. Они были для неё персонажами волшебной сказки, призраками, притаившимися в углу, во всяком случае, если верить газетам. Она хотела что-то сказать, но слова не шли. Наконец она спросила: – Ты поэтому покинул Вену? – Профессор, у которого я учился, герр Шлик, был убит на ступенях университета. Он даже не был евреем, но это запустило цепь зла, в которую попал и я. Признаю, я был несдержан, вёл себя слишком… дерзко. Нарвался на неприятности. Вмешалась полиция. – Он скорчил гримасу. – Я вынужден был уехать. Нарвался на неприятности? Он что, причинил кому-то боль? – Но как, ради всего святого, об этом узнал мой отец? – Иоганна изо всех сил пыталась понять, что он ей говорит. – Если честно, я и сам не могу точно сказать. Знакомые коммунисты помогли мне выбраться из Вены. Сказали, что нашли мне место в Зальцбурге, устроят подмастерьем к часовщику. Меня это вполне устроило. – И папа в этом участвовал? – Её мысли метались. Манфред терпеть не мог коммунистов, во всяком случае, то, за что они выступали, их оправдывающие насилие цели, их решительный атеизм. Какое отношение он мог иметь ко всему этому?