– Не то чтобы, но… – Биргит вспомнила о разговоре с Иоганной в Рождество. Сестра до того ей не поверила, что Биргит даже стало обидно, хотя в то же время было приятно видеть Иоганну в таком замешательстве. А что касается всех остальных членов семьи – если Вернер при них выскажется о евреях в своём духе, лучше не представлять их реакцию. – В следующий раз, как приеду в Зальцбург, – серьёзно сказал он, – познакомишь меня с семьёй. – Хорошо. – Биргит представила, как гордо входит в дом на Гетрайдегассе под руку с Вернером, вся семья смотрит на них, изумлённая, а сёстры немного завидуют. А что касается его слов о евреях… ну, он же не сказал ничего плохого, верно? – Если ты так хочешь. – Очень хочу. – Ладно, хорошо. В следующий раз. Она едва не приплясывала, спеша домой вдоль Моцартштег после того, как они попрощались. Её сердце переполняли радость и восхищение. Каким добрым он был, каким внимательным и уверенным! Жизнь ощущалась совсем иначе, чем всего несколько недель назад. – Биргит! Услышав резкий тон, каким учитель обычно отчитывает нерадивых учеников, Биргит замерла посреди моста, схватившись за железную балюстраду. Она медленно обернулась. К ней шла Ингрид – её лицо было бледным, глаза блестели, полы длинного пальто развевались за спиной, как вороньи крылья. – Ингрид… – Биргит захлестнуло чувство вины, когда она увидела во взгляде женщины осуждение и гнев. – Почему ты больше не приходишь на собрания? – Я… – Биргит, пристыженная, осеклась. Она собиралась и дальше их посещать, но за рождественской суматохой и свиданиями с Вернером совсем о них забыла. Теперь полузабытые воспоминания нахлынули на неё с новой силой – памфлеты, полиция, важность всего этого. Она понимала, что всё осталось прежним. – Я видела тебя с этим солдатом, – продолжала Ингрид, сердито сузив глаза. – Как ты думаешь, что с ним скоро случится? – Случится? – Биргит непонимающе уставилась на неё, думая, может ли Ингрид как-то навредить Вернеру. Вдруг она слышала его слова о коммунистах? Но они ведь были не слишком оскорбительными? – Когда Гитлер войдёт в Австрию, – с раздражением объяснила она, – твой кавалер вступит в ряды вермахта. – Что? – Биргит покачала головой, отказываясь даже на миг представлять себе такой ужасный ход событий. – Нет! – Я всегда знала, что ты наивна, но не думала, что ты так глупа. – Ингрид шагнула ближе, продолжала чуть мягче: – Разве ты не видишь? Из-за таких, как он, и возникают неприятности. – Нет же! – воскликнула Биргит. – Ты так говоришь, будто он нацист. – Когда-нибудь и станет им, если ещё не стал. – Я не верю. Вернер не… – Она сглотнула, вновь вспомнив, что он говорил ей о коммунистах и о евреях. Но он ведь не был жестоким. Он не оправдывал нападок на простых людей, таких как Янош. К тому же её отец точно так же не одобрил бы её встреч с коммунистами, если бы знал о них. Это ведь совсем не означало, что он нацист. – Я думала, тебе не наплевать, – тихо продолжала Ингрид. – Помнишь точильщика ножей? Того, которому ты помогла? – Конечно, помню. – А как насчёт других, таких же, как он? Маленького мальчика с Юденгассе, на прошлой неделе избитого до полусмерти – просто так, безо всяких причин? Ты знала о нём? – Нет, не знала. – Биргит почувствовала, что вот-вот расплачется. – Тебе хоть на что-то не наплевать? – продолжала давить Ингрид. – Или ты просто развлекалась? – Нет! – возмущённо воскликнула Биргит. – Я рисковала… – Кто знает, распространила ты те брошюры или просто спрятала у себя под кроватью? Биргит хотелось сделать именно это, но она нашла в себе силы поступить иначе. Она выпрямилась. – Ты не имеешь права меня обвинять. Я делала всё, что вы от меня требовали. И если я перестала ходить на собрания, то это потому, что на последнем меня едва не арестовали! Я думаю, все вы после такого решили бы затаиться на время. – Все вы? Или все мы? – Не дождавшись ответа, Ингрид кивнула. – Я понимаю. – Нет, – запротестовала Биргит, пусть и слабо. Чувство вины захлестнуло её, с силой сжало. Она не развлекалась, что бы ни говорила Ингрид в порыве гнева, и даже сейчас она ощущала чувство собственной значимости, собственной правоты, которое давали ей брошюры. И всё же… А как же Вернер? – Приходи на следующее собрание, – велела Ингрид, стиснув рукав пальто Биргит. – Не уходи от нас. Сейчас ты нам ещё нужнее, чем раньше. – Почему я? – Биргит была близка к отчаянию. Она чувствовала, что её затягивают, на неё давят, она боялась этого и вместе с тем хотела доказать Ингрид свою преданность. – Потому что нам всем нужно объединяться. Коммунистам. Социалистам. Католикам. Твой отец согласился с нами работать… – Правда? – Биргит так и не выяснила, какое отношение ее отец имел к коммунистической группе; слова о его причастности вылетели у неё из головы, когда в кофейне был совершен обыск, а потом она встретила Вернера. – Недолгое время, – признала Ингрид. – И мы помогли ему не меньше, чем он нам. Но это неважно. Важно признать, что нам нужно работать вместе. Это единственный способ покончить с фашизмом. Не дать Гитлеру войти в Австрию. – А ведь сейчас ты говорила так, будто он уже перешёл границу! – Боюсь, остановить его будет нелегко, и все же я хочу попробовать. У нас нет выбора. – Выражение лица Ингрид стало свирепым, холодный ветер трепал её тёмные волосы. – Кто сражается, может проиграть. А кто не сражается, уже проиграл. Так сказал Бертольт Брехт. Драматург. Знаешь такого? – Биргит покачала головой. – Что ж, – продолжала Ингрид. – Я хочу сражаться. Вопрос в том, Биргит, хочешь ли ты? Глава десятая Лотта Февраль 1937 У Лотты тоже была тайна, которой ей очень хотелось поделиться, но она всё никак не могла выбрать подходящий момент. Дни сменяли дни, полные лекций, которые она почти не слушала, новостей по радио и игры на пианино по вечерам, снега и темноты, и у неё никогда не находилось времени – или скорее смелости. А Пасха приближалась, и вместе с ней тот день, когда, как обещала настоятельница, аббатство Ноннберг сможет принять новых послушниц. В конце декабря Лотта поговорила с отцом Иосифом, священником церкви Святого Блазиуса. Её голос сильно дрожал, когда она, запинаясь, начала рассказывать об аббатстве Ноннберг, и Марии фон Трапп, и настоятельнице, и своём возможном призвании. – Как вы думаете, отец, смогу я стать монахиней? – спросила она, нервничая и переплетая пальцы, ёрзая на жёстком стуле перед его столом, ожидая ответа. – Поговори с семьёй, дитя, – ответил отец Иосиф. – И молись. Я напишу в Ноннберг. – И тогда… – Желудок Лотты скрутило, она подалась вперёд. Отец Иосиф кивнул и улыбнулся. – Думай и молись. Это было почти два месяца назад, но она так и не обсудила этот вопрос с родителями. Она никак не могла набраться мужества, потому что очень боялась разочаровать их или, что ещё ужаснее, расстроить. И вот однажды в февральский день, когда снег стал слякотным и серым, а в воздухе по-прежнему ощущалось ледяное дыхание зимы, отец получил характеристику об успеваемости Лотты из Моцартеума. – Лотта, профессор Паумгартнер пишет, что ты не уделяешь должного внимания учёбе. Что у тебя есть талант, но ты даже не пытаешься его раскрыть. – Манфред нахмурил брови, из-под очков взглянул на дочь. – Это правда? – Он не казался рассерженным или даже расстроенным, скорее удивлённым. Письмо пришло с утренней почтой; Хедвиг и Иоганна ушли за покупками, Биргит и Франц работали в мастерской, а Лотта собиралась идти на занятия. Она застыла в дверном проёме, пристыженно теребя пуговицу пальто и печально глядя на отца. – Я… думаю, что да, папа. – Но почему? – Он отложил письмо и пристально посмотрел на неё, не осуждая, просто желая понять. – Тебе не нравится учиться, хашхен? – Он не называл её этим давно забытым детским прозвищем – зайка – уже много лет. Глаза Лотты наполнились слезами. – Я… – Она не знала, как ответить. И почему она не подготовилась заранее, ведь знала же, что ей предстоит этот разговор? Она поняла, что вела себя трусливо и подло, посещая такие дорогие уроки, но не получая от них ни пользы, ни удовольствия и понимая, что недостаточно хороша для Моцартеума. Она не хотела расстраивать отца, но теперь, когда он понял, что она столько времени ему лгала, вышло ещё хуже. – Там такая конкуренция, папа, – сбивчиво пролепетала она. – И все остальные – такие талантливые. Я чувствую, что не получу степень, что у меня нет таких амбиций, таких способностей. Мне так стыдно. Какое-то время отец молчал, смотрел на письмо на столе и хмурился. Наконец он сказал: – Да нет, это я должен стыдиться. Боюсь, что я навязал тебе эти уроки, Лотта, из собственного тщеславия. – Он покачал головой и поднял глаза на Лотту, печально улыбаясь. – Кто мог подумать, что человек в моём возрасте может быть таким глупым? – Нет, папа, ты вовсе не глупый! – воскликнула Лотта. – Надо было сразу тебе всё рассказать. Я просто боялась тебя разочаровать… – Разочаровать меня? Это тебе не под силу, Лотта. – Он улыбнулся шире и раскрыл ей объятия. – Иди сюда и обними своего глупого старого папочку. Лотта прижалась к нему, положила голову ему на плечо, вдохнула запах трубочного табака и питралона, лосьона после бритья, купленного у парикмахера, ощутила, каким отец стал худым и хрупким. Он потрепал её по спине, и она закрыла глаза. – Я никогда не хотел заставлять тебя делать то, чего ты не хочешь, хашхен, – мягко сказал он. – Хочешь, ну её, эту учёбу? – Да, папа, если можно. – Лотта осторожно выбралась из его объятий и отступила чуть в сторону. – Но есть ещё кое-что. Какое-то время он внимательно смотрел на дочь, чуть склонив голову. – Что-то ещё? Ей не хотелось говорить об этом вот так – в кухне, в неподходящий момент, не подготовившись. Она представляла, что во всём признается в гостиной, когда семья соберётся вместе, и все ахнут, прижмут руки к груди, уставятся на неё в изумлённом восхищении. Лотта вновь устыдилась своих тщеславных фантазий – что за глупую сказку она придумала! Может, она потому так долго и откладывала объяснение, что в глубине души подозревала – таким оно быть не должно. – И что же, Лотта? – ласково спросил Манфред. – Расскажи мне всё. – Я… – Она смотрела ему в глаза, мучаясь надеждой и страхом. – Я чувствую в себе особое призвание, папа. Манфред вновь устроился в кресле, и в его глазах Лотта увидела почти оскорбительную иронию. У маленькой Лотты – особое призвание? Даже ей самой эта мысль показалась нелепой.