– Ого, – сказал он. – И какое же? – Я… я хочу посвятить себя Богу, – Лотта приподняла подбородок, посмотрела отцу в глаза. – Я хочу быть монахиней. – Монахиней! – Манфред молча смотрел на неё, приоткрыв рот от удивления. Наконец у него вырвался добрый смех. – Когда ты так решила? – Я уже долгое время об этом молюсь, – с достоинством ответила Лотта. – Я говорила с настоятельницей аббатства Ноннберг и отцом Иосифом. Он написал ей рекомендательное письмо. – Понимаю. – Взгляд отца из иронично-ласкового стал грустным. – Значит, всё серьёзно. – Да. Он долго молчал, и Лотта ждала, взволнованная, напряжённая. – Ноннберг – бенедектинский монастырь, – сказал он наконец. – Тебе придётся вести уединённую жизнь. – Да. – Мы с тобой не сможем видеться. Лотта кивнула, закусила губу. – Нет. Только изредка, в самом аббатстве. – Она не позволяла себе слишком много об этом думать, но сейчас, когда она смотрела на несчастное лицо отца, эта мысль поразила её с такой силой, что она едва сдержала стон. – Ты точно этого хочешь? – тихо спросил он. – Ты уверена? Тебе кажется, это цель твоей жизни, голос Бога? Лотта молчала, в голове сменяли друг друга обрывки воспоминаний: детство и Рождество, венок из еловых веток, лица родных, сияющие в пламени свеч. Прогулки вдоль Зальцаха, её рука в варежке, лежащая в большой руке отца. Вся семья, собравшаяся в гостиной, и гордое лицо матери, ставящей в центр стола «Прюгельторте». Пение под пианино, вновь прогулки по Зальцаху, залитая солнцем гостиная и томик Рильке или модный роман в руках. Все эти радости будут для неё потеряны навсегда. – Да, папа, – тихо ответила она. – Я точно этого хочу. На миг лицо Манфреда поникло, но он взял себя в руки, расправил узкие плечи. – Что ж, если ты всё решила, – сказал он, – мне остаётся лишь тебя благословить. Прежде чем она успела ответить, дверь открылась, послышались тяжёлые шаги матери, поднимавшейся по лестнице. – Вы вернулись! – вскричал отец так радостно, будто Хедвиг и Иоганна проделали долгий путь – прошли через всю Арктику или через Альпы. – Масло чуть не вдвое подорожало, – мрачно ответила Хедвиг. – Ужас! – Отец с нарочитой театральностью прижал ладонь к груди. – Неужели вам пришлось купить маргарин? Хедвиг взглянула на него так сурово, будто эти слова, даже сказанные в шутку, оскорбляли её до глубины души. Она, сама взбивавшая масло с восьми лет и до тех пор, пока не перебралась в Зальцбург, станет покупать такую дрянь? – Разумеется, нет, – с достоинством ответила она, а он рассмеялся и поцеловал её в щёку. Лотта наблюдала за этой сценой семейной жизни, такой же повседневной, как множество других сцен, с болью, о которой до того и не подозревала. Этого она тоже лишится – не только возможности видеть родителей, так любящих друг друга, но и права даже мечтать о такой же любви. Она никогда не узнает, что такое поцелуй в щёку, нежные объятия мужчины, его дразнящая улыбка и ответный смех… Она смотрела, как мать предсказуемо выворачивается из объятий отца, как её губы на миг расплываются в улыбке, – и внезапно тоска сменилась облегчением. Все эти сложности, недомолвки, невысказанные разочарования и желания… Лотта видела, что чувство, связывающее её родителей, было намного глубже и серьёзнее, чем страсть, но всё же мать уклонялась от объятий, всё же улыбка отца на миг гасла. В её жизни такого не будет – и ничего страшного. – Что за кислый вид? – спросила Хедвиг, хотя у неё самой был не лучше. Лотта кивнула и попыталась улыбнуться. – Да так. Мать сузила глаза, а Иоганна принялась разворачивать покупки. – У Лотты новости! – объявил отец с присущей ему торжественностью. – Сегодня за ужином она нам расскажет. Значит, ей всё же предстоит объяснение, которое она себе представляла. Теперь, когда отец об этом объявил, Лотта ощутила трепет волнения – или страха? Иоганна остановилась, обвела глазами Лотту и Манфреда, покачала головой. – Что ты имеешь в виду? – Лотта всё расскажет, – повторил отец и прижал палец к губам, будто сам старался не выболтать тайну. – А мне пора за работу. Улыбнувшись младшей дочери, он поспешил вниз. Хедвиг и Иоганна выжидающе смотрели на Лотту. – Что за новости? – наконец не выдержала мать, и в её голосе звучало явное подозрение. – Папа сказал, что я сообщу за ужином. Мать фыркнула, Иоганна вновь занялась покупками. Лотта удалилась в гостиную, её сердце неровно колотилось. Сегодня она всё сообщит семье. Сегодня это станет реальностью. Она прижала ладонь к груди, вдохнула и выдохнула, стараясь успокоиться. Глядя из окна на февральское утро, залитое серым светом, Лотта не понимала, взволнована она или испугана. Глава одиннадцатая Иоганна Сентябрь 1937 – Когда ты расскажешь родителям о нас с тобой? Голос Франца был тихим, но настойчивым. Иоганна смотрела на зеленовато-голубую ленту реки, огибавшую город, и молчала. Был солнечный день, они брели вдоль Зальцаха, последнее летнее тепло витало в воздухе, напоминая о золотых днях. Ещё месяц, и выпадет снег, думала Иоганна, а завтра будет служба, и Лотта станет послушницей. Прошло полгода с тех пор, как она поразила всех, объявив о своём решении уйти в монастырь, и Иоганна даже не думала, что будет так тосковать по сестре, которую в ближайшие несколько лет, если не больше, сможет видеть лишь урывками. Она скучала по смеху Лотты, её жизнерадостности, словно солнце, освещавшей всё вокруг. Без Лотты дом стал пустым и холодным. – Иоганна, – Франц крепко сжал руку спутницы, так что ей пришлось остановиться, – ответь мне. Я терпелив. Я стараюсь оставаться спокойным. Но когда? – Франц… – Иоганна понимала, что не может назвать ни одной разумной причины. Прошло девять месяцев с тех пор, как он поцеловал её у рождественской ёлки – девять месяцев тайн, и мимолётных поцелуев, и ожидания. Но она так и не призналась родителям и не позволяла признаться Францу. – Это потому что я еврей, да? – спросил он, и в его голосе зазвучали мрачные ноты. – Я бы не стал тебя винить, учитывая, как обстоят дела – и с каждым днём всё хуже. Иоганна покачала головой, чувствуя вину и раздражение. – Тебя это волнует больше, чем меня. – Собственно говоря, это было не совсем так. Она тоже переживала, правда, не из-за того, что Франц был наполовину евреем, а из-за того, что не был католиком, но не знала, как ему объяснить. – Меня? – Его голос стал жёстким, он пристально посмотрел на неё, сузив глаза от яркого света. – Знаешь, Биргит мне рассказала о том, что ты говорила. – А что я говорила? – От его проницательного взгляда Иоганне стало не по себе. – Что я такого сказала? И когда? Франц не сводил с неё взгляда, в котором не было злости, но было что-то другое, ещё страшнее, чем злость. На Иоганну нахлынули страх и чувство вины, и она сама не знала, почему. – Когда назвала точильщика ножей еврейским идиотом. – Точильщика ножей… О Господи! – Тревога и чувство вины так же резко ушли, сменившись обидой, такой усталой, что Иоганна даже не могла как следует разозлиться ни на себя, ни на сестру. – Это было ещё до того, как мы познакомились, и я в любом случае ничего такого не имела в виду. – Но сказала. – По поводу Яноша Панова, который и впрямь глуповат! – Она вспыхнула при мысли о том, что пытается себя оправдать. – Говорю тебе, я не хотела говорить о нём гадости. В порыве чувств у нас всех порой вырываются неосторожные слова. Видимо, я тогда злилась из-за чего-то ещё. – Иоганна покачала головой. – Зачем Биргит вообще тебе это рассказала? – Нет, она всё-таки злилась, и злилась на сестру. Зачем она это рассказала Францу, если не затем, чтобы вызвать у него неприязнь к Иоганне? – Она спросила, как я сюда попал. Я рассказал ей то же, что и тебе, о профессоре Шлике и обо всём остальном. – И кончилось той историей про Яноша столетней давности? – удивилась Иоганна. – Да она просто завидует. – Завидует? – Франц поднял брови. – Ну нет, у неё, полагаю, свой секрет того же рода. – И что, она с тобой им поделилась? – Не совсем… но почему мы вообще обсуждаем Биргит? – Он притянул её к себе, и она неохотно обняла его, всё ещё цепляясь за желание как следует разозлиться, пусть и угасающее. – Иоганна, я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Когда ты расскажешь о нас родителям? Она закрыла глаза, когда он прижал ее к себе. Он уже стал таким родным – грубая шерсть его пальто, его запах – пряный аромат лосьона после бритья и разгорячённой кожи. – Скоро. – Думаю, твой отец уже всё понял или, по крайней мере, догадывается. Как не понять? Он часто видит нас вместе. – Он погладил её подбородок, улыбнулся, внимательно и насторожённо изучая её лицо. – Если дело не в том, что я еврей, то в чём же? Иоганна пыталась ответить на этот вопрос хотя бы самой себе, но её чувства были такими запутанными. – Не знаю, – наконец ответила она. – Я… – Она помолчала, преодолевая необходимость признаться и себе, и Францу в том, что ей было так неприятно признавать. – Я боюсь. Он погладил её по щеке, его улыбка стала нежной, взгляд – обеспокоенным. – Чего ты боишься?