Она покачала головой, не в силах продолжать этот разговор. Она боялась рассердить или разочаровать родителей тем, что влюбилась в человека, который не исповедовал их веру, неважно, был ли он евреем. Но ещё больше боялась заявить о своих чувствах миру, когда не могла довериться чувствам Франца. Боялась собственных чувств, их глубины и силы, осознания того, что если он оставит её, она будет полностью раздавлена горем. Может быть, она уже не сможет стать прежней, и ей была противна мысль, что она навсегда останется такой уязвимой. Такой слабой. – Иоганна… – всё так же нежно глядя на неё, он вздохнул. – Если не сейчас, то когда же? Мы уже почти год таимся и прячемся. Я хочу рассказать о своих чувствах твоей семье. Я хочу рассказать всему миру. – Правда? – выпалила она, прежде чем подумать о том, что стоило бы смягчить слова и тон. – Ты правда этого хочешь? Он нахмурился. – Я когда-нибудь давал тебе повод во мне сомневаться? Иоганна молча и неохотно покачала головой. С того рождественского поцелуя и до этого дня Франц был таким добрым, нежным, заботливым. Разве она могла в нём сомневаться? И всё же она сомневалась и понимала, что проблема в ней самой. Она и впрямь была похожа на мать – уклонялась от ласки, не верила ни словам, ни поцелуям. И почему? Потому что не в силах была поверить в простоту и искренность его чувств. Любовь не могла достаться ей так легко. – Прости… – прошептала она и, к своему ужасу, увидела, что черты лица Франца вдруг стали суровыми и совсем незнакомыми. – Вечно ты просишь прощения, – бросил он и побрёл прочь, не дожидаясь Иоганны. – Франц… – Она рванула за ним, её сердце бешено колотилось, дыхание вырывалось из груди прерывистыми стонами. Она не думала, что он станет таким холодным. Не думала, что он может таким быть. – В этом городе без того достаточно тех, кто считает меня человеком второго сорта. – отрезал он, идя так быстро, что она с трудом поспевала за его широкими шагами. – Не хватало ещё, чтобы среди них была женщина, которую я люблю. – Франц! Я не… я не считаю… – Считаешь. Ты хочешь, чтобы я был твоим грязным секретом. – Его губы искривились в усмешке, он смотрел на неё ледяным взглядом, лицо стало незнакомой, пугающей маской равнодушия. – Твоим грязным евреем. – Франц! – ахнула она, но он уже повернулся и вновь зашагал вперёд. Она никогда не думала, что он так себя чувствует, никогда не слышала, чтобы он так с ней разговаривал. – Всё не так, клянусь! Он покачал головой. – С меня хватит, Иоганна. Я много раз говорил тебе, что я думаю по этому поводу. Я ждал и ждал. Больше я ждать не намерен. – Что? – Я не хочу быть ничьей тайной, – сказал Франц и ушёл, оставив её одну. Следующим утром Иоганна стояла в часовне аббатства Ноннберг, почти не слыша нарастающего крещендо органа, не сводя взгляда с младшей сестры, в длинном белом платье и белой фате идущей к алтарю. Все шесть послушниц были одеты точно так же, все благочестиво сложили руки на груди. Их семьи толпились здесь, в этом маленьком тёмном пространстве за железной решёткой, и смотрели на девушек издалека. Сквозь прутья Иоганна разглядела лицо Лотты, до боли знакомое и в то же время совсем другое. Те же блестящие светлые волосы под фатой, тот же рот, похожий на бутон розы, фарфоровые щёчки, огромные голубые глаза. Но чем дольше Иоганна на неё смотрела, тем больше Лотта казалась незнакомкой – её взгляд был далёким, обращённым куда-то к неземному свету, который могла видеть только она. Губы улыбались тихой, таинственной улыбкой. Она даже не взглянула в сторону часовни, где, как она знала, толпились её родные, вытянув шеи, чтобы получше её разглядеть. Подойдя к ступеням алтаря, послушницы опустились на колени, покорно склонили головы. Архиепископ Зальцбургский выступил вперед и зычным голосом провозгласил: – О чём вы просите, дочери мои? – Мы просим благословения и благосклонности Господа нашего, – хором ответили девушки. – Мы вверяем Господу нашу свободу, нашу память и нашу волю, и мы просим только Его любви и Его святой благодати. – Твёрдо ли вы решили, – продолжал епископ, – оставить почести, богатства и все суетные удовольствия мира сего ради близости к Богу? – Мы твёрдо решили, досточтимый отец. Иоганна перевела взгляд на Биргит, впившуюся глазами в Лотту, которая казалась теперь белой дымкой на фоне старого камня. Вечером сёстры сильно поссорились, и Иоганна обвинила сестру во всех смертных грехах. Теперь она не чувствовала ни капли раскаяния, хотя Биргит очень обиделась и даже расплакалась. – Я не завидую! – кричала она, раскрасневшись от злости, её глаза метали молнии. – И я не хотела ничего плохого. Просто само выяснилось, что папа помог Францу сюда приехать, потому что Франц – еврей. Ты хоть это понимаешь? Он хотел помочь Францу и вместе с тем помочь нам понять, что евреи – не идиоты, как ты заявила. Вот одна из причин, по которой отец взял Франца в помощники. Из-за тебя! Но вряд ли тебе не всё равно. – Мне всё равно, – прошипела Иоганна, искренне желая, чтобы так оно и было, и сёстры легли спать, не помирившись. Сегодня они не разговаривали, и Иоганна совсем не чувствовала раскаяния. Она перевела взгляд на родителей. Мать расправила плечи, её взгляд был мрачным, но всё понимающим. Отец улыбнулся и смахнул слезу. А Франц… Франц стоял в стороне, отвернувшись, его губы были плотно сжаты. Он больше ни слова не сказал с тех пор, как оставил её у реки, и Иоганна оставила попытки. Она тоже была зла и обижена, и у неё оставалась гордость. Если Франц намерен упрямиться, решила Иоганна, то и она будет упрямой, пусть это и глупо. – Вы решили так по своей свободной воле? – вопросил епископ, и его голос эхом отозвался от стен часовни. – Да, – ответили послушницы одна за другой. Лотте выпало отвечать предпоследней, и в её голосе звенела спокойная уверенность. Иоганна отвела взгляд, не в силах простить Лотту за то, что она так уверена, так радостна, хотя, может быть, больше не увидит никого из близких. Неужели она их не любит? Неужели ей всё равно? – Пусть же Господь, положивший этому начало, доведёт это до совершенства! – завершил архиепископ, и все хором откликнулись: аминь. Когда монахини запели, архиепископ благословил белые намитки и вуали, на которые послушницы должны были сменить фату. Каждой поднесли новую рясу, и, получая вуаль из рук настоятельницы, послушница целовала ткань. Иоганна заставила себя смотреть, как Лотта – милая маленькая Лотта – завершает ритуал и как послушниц уводят прочь из часовни туда, где они наденут новые рясы, где их ждёт новая жизнь. Теперь Эдеры должны были увидеть Лотту по меньшей мере через год. Она даже не встретилась взглядом с сёстрами. Будто больше не хотела знать о них. Будто для неё они перестали существовать. После службы они в молчании прошли по Ноннберштиге и вернулись в дом на Гетрайдегассе; Франц плёлся чуть позади. Иоганне хотелось отстать и идти рядом с ним, но она велела себе этого не делать. Он по-прежнему злился, и она это понимала, но надеялась, что он оттает, если дать ему время. Умолять она не собиралась. В кухне она, не раздумывая, повязала поверх воскресного платья фартук; он давно стал для неё тем же, чем для Лотты теперь должны была стать белая вуаль и чёрная ряса. Хедвиг, встав рядом, посмотрела на неё с удивительным сочувствием. Интересно, подумала Иоганна, знает ли мать о её чувствах к Францу или, во всяком случае, догадывается ли, как он предположил? Но почему тогда она ничего не говорила? Хотя с другой стороны, с чего бы вдруг её мать, всегда немногословная, стала обсуждать такие интимные вопросы? Какое-то время они обе молча чистили и резали овощи, а потом Хедвиг неожиданно произнесла: – Иоганна? Её голос был таким многозначительным, что Иоганна застыла с ножом в руке. – Да? – Если ты ещё хочешь и ещё можно пойти в эту твою школу. – Поймав непонимающий взгляд Иоганны, она чуть нетерпеливо уточнила: – Ну, для секретарей, то можешь пойти, если не передумала. – Можно? – С тех пор, как она об этом попросила, прошло больше года, и столько всего изменилось. Курсы секретарей теперь казались детской мечтой, но Иоганна могла и остаться, как прежде, на этой кухне. – Да, если не передумала, – повторила мать и вновь принялась, склонившись, чистить картошку. – Ты права. Мир меняется, и хорошо будет научиться чему-то новому. Иоганна изумленно смотрела на мать. Хотела ли она теперь пойти на курсы? Несколько месяцев она о них и не вспоминала, и всё-таки да, ей этого хотелось, может быть, даже сильнее, чем тогда. Курсы означали новые возможности, новые занятия, может быть, даже новую надежду. – Спасибо, мама. Хедвиг, как всегда, молча кивнула, и Иоганна задумалась, чего матери стоило это признать. Мир действительно менялся, хотели они того или нет. Глава двенадцатая Биргит Декабрь 1937 С тех пор, как Вернер уехал в Иннсбрук год назад, они с Биргит виделись ещё трижды, и все их слишком короткие свидания были волнующими и милыми – прогулка у реки, душная кофейня и разговор среди звона чашек. Биргит так и не набралась храбрости предложить ему познакомиться с её семьёй. Он больше об этом не просил, и она беспокоилась, что он передумал, хотя он исправно посылал ей раз в месяц довольно скучные, что уж там, письма об армейской жизни и походах. Биргит и этому была рада – лучше уж походы, чем оскорбления коммунистов и восхваления Гитлера. Ни того, ни другого в его письмах не было, и Биргит забыла об этих его словах, будто он никогда их не говорил. В декабре Вернер наконец написал, что на неделю перед Рождеством приедет в Зальцбург и что хочет познакомиться с её родителями, особенно, подчеркнул он, с отцом. Сердце Биргит затрепетало. Конечно, это означало, что предложение руки и сердца не за горами. Так скоро, и всё-таки наконец-то. И вот, когда этот вечер наступил и Вернер мог прийти в любой момент, Биргит вдруг разнервничалась так, что понемногу начала паниковать. Что, если он не понравится отцу? Что, если Вернеру не понравится её семья – мать могла быть ужасно неприветливой, а Иоганна уже несколько месяцев злилась. Сначала Биргит попыталась извиниться, что рассказала Францу о её неосторожно брошенных словах, но сестра не стала ничего слушать. – В любом случае это уже неважно, – буркнула она. Биргит принялась объяснять, что у неё и мысли не было выставить Иоганну в плохом свете, но в глубине души почувствовала, что, может быть, и была, и ей стало ещё хуже. – Забудь. Дело прошлое. Теперь сестра была очень занята. Записавшись на секретарские курсы, она все вечера проводила за кухонным столом, упражняясь в машинописи и стенографии, так что времени для разговоров не оставалось. Отец, со свойственной ему щедростью, приобрёл для неё подержанную печатную машинку. Это был жуткий чёрный зверь, и громкое щёлканье его клавиш сводило Биргит с ума. Иоганна училась прилежно, надеясь в июне, когда закончит курсы, получить должность секретаря – всё остальное её, кажется, не интересовало. Что касается Франца, то Биргит попыталась извиниться и перед ним, когда они остались одни в магазине, но он отреагировал так же сухо. – Я всё понимаю, Биргит, не волнуйся, – ответил он и вновь занялся венскими настенными часами «Шонбергер», которые ремонтировал. За тот год, что он пробыл подмастерьем, он сделался настоящим специалистом – даже лучше, чем сама Биргит, что она с неохотой признала. По крайней мере, родители удивились и обрадовались, когда она рассказала им о Вернере. – Вот оно что! Я так и думал, тут что-то такое! – воскликнул отец, улыбаясь и грозя ей пальцем. – Уж очень у тебя загадочный вид! И кто же этот молодой человек? – Он живёт в Эйгене и служит в альпийском подразделении Бундешира, – ответила Биргит, и игривая улыбка отца чуть дрогнула. В последние месяцы вся страна, казалось, звенела от напряжения; все пребывали в состоянии беспокойного ожидания, что будет дальше. Муссолини уже сообщил канцлеру Шушнигу, что Италия больше не будет защищать Австрию от потенциального вторжения Германии, хотя эти слова сильно противоречили его позиции в тридцать четвёртом году, когда итальянские войска сосредоточились на перевале Бреннер, чтобы защитить интересы австрийского правительства. Тем временем Гитлер становился всё ненасытнее; ходили разговоры, что ему необходимы австрийское железо и чехословацкий уголь, хотя он ещё не пытался подобраться ни к тому, ни к другому, но Германия продолжала бешеными темпами перевооружаться. Вермахт становился силой, с которой не только считались, но и боялись. И если Германия действительно собиралась вторгнуться в Австрию, возникал вопрос, станет ли австрийский Бундешир с его многочисленными сторонниками нацистов защищать границы страны, хотя он и был мобилизован как раз для этой цели. Биргит успела разглядеть всё это в неуверенной улыбке отца, прежде чем он расправил плечи и бросил на неё бодро-весёлый взгляд: – Превосходно! С нетерпением жду встречи с ним. И вот в дверь постучали; Биргит забыла предупредить Вернера, чтобы зашёл не с главного, а с бокового входа, так что теперь ему пришлось проходить через тёмный магазин. Она нервно разгладила подол нового платья из тёмно-зелёного крепдешина, купленного в универмаге на прошлой неделе. Мать была наверху, присматривала за едой; сегодня она приготовила тирольские клёцки с беконом и зальцбургерский нокерльн, сладкое суфле. Отец и Иоганна в гостиной накрывали стол, а Франц большую часть дня просидел в своей комнате наверху. Биргит казалось, что, с тех пор как Лотта их покинула, вся их семья распалась на части и теперь все они, как шестерёнки часов, цепляли и задевали друг друга, вместо того чтобы работать в гармоничном единстве во имя ясной цели. Дружеские посиделки в гостиной несколько месяцев назад сошли на нет; без высокого сопрано Лотты семейные концерты никуда не годились, не стоило и пытаться. А теперь, когда Иоганна и Франц не разговаривали, вероятность вернуть этим посиделкам прежний уют вообще свелась к нулю. Теперь по вечерам Франц уходил в свою комнату, отец читал газеты, мать и Иоганна возились на кухне, Биргит читала или шила. Порой у неё возникало ощущение, что все они чего-то ждут, но чего? Может быть, Вернера… И наконец он был здесь. Но что, мучилась вопросами Биргит, если всё пойдёт не так? Если он скажет что-то неуместное? Или это скажет кто-то из её семьи? Её трясло от волнения, когда она пошла открывать дверь.