– Я это сделал! – Вернер взял под козырёк, заключил Биргит в объятия. Он был в униформе, и она подумала – лучше бы ему надеть что-нибудь другое. – Ты рада меня видеть? – Конечно, – ответила она, и он поцеловал её в щёку. – А так и не скажешь. – Он рассмеялся. – Волнуешься? – Немножко. А ты? – Вообще нет, – заявил он, сияя улыбкой. – Я только рад наконец с ними встретиться. Давно пора! – Тогда пойдём наверх, – сказала Биргит и закрыла за ним дверь магазина. Вернер воспользовался этой возможностью, чтобы обнять её за талию. – Вернер… – Всего один поцелуйчик, – пробормотал он, и Биргит, рассмеявшись, обвила руками его шею, а он крепко поцеловал её в губы. Она чуть расслабилась в его объятиях, радуясь их теплу, силе его рук, его несомненных чувств. Всё будет хорошо. Всё должно быть хорошо. Они поднялись по лестнице. Отец с широкой улыбкой вышел из гостиной, протянул руку Вернеру. – Гутен абенд! Очень рад с вами познакомиться. – Он как следует потряс руку Вернера, а тот приподнял фуражку. – Хотел бы сказать, что много о вас слышал, но это, увы, не так. – С нетерпением жду ваших вопросов, майн герр, – ответил Вернер, и отец покачал головой, всё так же улыбаясь. – Зовите меня Манфред. А вот, познакомьтесь, моя прекрасная супруга, Хедвиг. Мать вплыла в гостиную, солидная и дородная, в нарядном платье из потёртого коричневого бархата; поверх него был повязан фартук, волосы она, как обычно, стянула в тугой седеющий пучок. Вернер галантно ей поклонился. Иоганна не сказала ни слова, только кивала, пока отец представлял их друг другу, а Франц вообще не спустился. Биргит вновь запаниковала – вдруг всё кончится катастрофой? Если бы только здесь была Лотта с её лёгким смехом, жизнерадостной болтовнёй, способной сгладить что угодно! Вернер, впрочем, был не сильно смущён такой недружелюбностью. Пока они сидели в гостиной и потягивали сливовый бренди, он рассказывал о своём детстве – как рос в Эйгене, как с ранних лет посещал церковь Святого Эрхарда – при этих словах родители обменялись одобрительными взглядами. Спустя где-то четверть часа вниз спустился Франц в своём самом красивом жилете и извинился за опоздание. Он пожал Вернеру руку и вёл себя как прежде – смеялся, отпускал шуточки, пока Иоганна всё так же молча сидела, поджав губы. И всё-таки с его приходом Биргит стало чуть легче дышать. Когда все принялись за дымящиеся клёцки, она подумала – может быть, всё и впрямь будет в порядке. И сначала так и было. Вернер расспрашивал Манфреда о магазине часов, а тот охотно рассказывал, что маленький магазинчик на Гетрайдегассе основал ещё его отец, что работа с такой загадочной материей, как время, кажется ему важной, да, да, он немного философ. Когда эта тема исчерпала себя, Вернер попытался заговорить с Иоганной и отреагировал на её угрюмое бурчание о секретарских курсах бурным восхищением. Он рассказал даже о том, как порой катался на лыжах в Тироле. Когда Вернер назвал Ладис, деревню, где выросла Хедвиг, очаровательной, мать раскраснелась от удовольствия. А потом разговор с тревожной предсказуемостью перешёл к политике. Избежать этого было невозможно – каждый день публиковались сводки о новых законах Германии против евреев, перевооружении страны, пламенных речах Гитлера перед рейхстагом, а другие мировые лидеры заламывали руки и ждали. Только на той неделе в Мюнхене открылась новая нацистская выставка «Вечный еврей», и с разговора о ней всё и началось. – Вы видели выставку? – простодушно поинтересовался Вернер, когда Хедвиг встала, чтобы убрать посуду. – Нет, – чуть помолчав, ответил Манфред. Биргит почувствовала, что по комнате проносится холод, как ледяной туман, а Вернер, ничего не понимая, улыбался. – Она ведь в Мюнхене. – Всего два часа на поезде. Совсем недалеко отсюда. Ближе, чем до Вены. Биргит хотела сменить тему, но её опередил Франц. – А вы видели? – спросил он резким и едва ли вежливым тоном. Вернер как будто ничего не заметил. – Да, когда она только открылась. Несколько человек из моего подразделения пошли. – Вернер улыбнулся и пожал плечами. – Это было интересно, хотя и немного грубовато. Мы и без карикатур на евреев, держащих в одной руке кнуты, а в другой золотые монеты, знаем, что они контролируют банки, верно? – Он рассмеялся, но никто не улыбнулся в ответ. Живот Биргит свело. Она видела карикатуру, о которой говорил Вернер, в газете, и подумала, что это ужасно и глупо. Но наверняка Вернер именно это и имел в виду, даже если это прозвучало совсем по-другому. Он ведь не сказал ничего плохого, правда? Отец ничего не ответил, лишь сказал Хедвиг, убиравшей его тарелку: – Спасибо, милая. Как всегда, очень вкусно. Тишина казалась чем-то ощутимым и хрупким. Любой вдох, любой стук пальцев по стеклу мог её разбить, а что было бы потом? Биргит поняла, что больше не вынесет. – Ой, да кому интересна эта дурацкая выставка! – воскликнула она. – Все знают, что нацисты совершенно не смыслят в искусстве. Разве не в Мюнхене была «Великая выставка немецкого искусства»? – Она пронзительно рассмеялась. – А прямо через дорогу – выставка того, что они назвали дегенеративным искусством. Все пошли на вторую, а на первую не пришёл никто. – Не удивлена, – сухо произнесла Иоганна. – Откуда ты об этом узнала, Биргит? – Кажется, читала в газете. – На самом деле она услышала об этом от Ингрид, но, конечно, не стала бы рассказывать о ней ни своей семье, ни Вернеру. Она по-прежнему посещала собрания, но скрывала это от всех, даже от самой себя. Как будто одна Биргит писала письма Вернеру и с нетерпением ждала встреч с ним, а другая раз в месяц убегала в кофейню на Элизабет-Форштадт, чтобы слушать пламенные речи и тайком пробираться по городу, разбрасывая брошюры, провозглашающие скорый конец фашизма. Две эти Биргит никогда не должны были встретиться. Она бы этого не допустила. – Ну, – сказал Вернер, когда пауза слишком затянулась, и оглядел всех, чуть нахмурившись, будто не мог понять причин их внезапной сдержанности, – в начале нового года эта выставка приедет в Вену, и может быть, тогда вы сможете её посетить. – Уверен, – любезно ответил отец, – что она даёт очень много информации о взглядах национал-социалистов, особенно их отношении к евреям и другим лицам, которых они считают антисоциальными. Вернер нахмурился сильнее. – Ну да, – помолчав, ответил он. Биргит как могла вновь попыталась увести разговор в сторону. – Давайте не будем говорить о политике. – Она натянула улыбку, её голос звенел от невыносимо фальшивой весёлости. – Это так скучно. Франц, может быть, ты сыграешь на… – Мы не говорили о политике, – тихо ответил Франц, не сводя глаз с Вернера. – Мы говорили о евреях. Вновь повисла тишина, на этот раз тяжёлая. Биргит чувствовала, что все они должны склониться под её тяжестью, но никто не шевельнулся. Вернер переводил взгляд с отца на Франца, и его лицо становилось всё мрачнее и мрачнее. – Я ничего не имею против евреев, – сказал он наконец. – Лично я. Они имеют право жить своей жизнью, но мы не можем отрицать, что их контроль над финансами нашей страны принёс ущерб её гражданам. Тишина стала невыносимой. Биргит закусила губу. Он не имел в виду ничего плохого, сказала она себе. Он не хотел. И всё же его слова ощущались как удары молота. – Как сказала Биргит, давайте не будем обсуждать политику, – наконец сказал Манфред как можно беззаботнее, но тут Иоганна, которая за весь ужин не произнесла почти ни слова, сердито фыркнула. – Но ведь ты любишь обсуждать политику, папа, – сказала она с резкой решимостью в голосе. – По крайней мере, раз или два в месяц вы собираетесь здесь со своими друзьями, чтобы обсуждать политику всю ночь напролёт! – она вызывающе посмотрела на Вернера, удивлённого таким внезапным выпадом. – Иоганна, – строго сказала Хедвиг, не выносившая грубости. Биргит съёжилась, готовясь защищаться. – А что? Так и есть. Они говорят о том, что Австрия должна оставаться независимой и противостоять угрозе нацистов. Они все с этим согласны. Они терпеть не могут Гитлера и всё, что он защища… – Австрия не сможет противостоять угрозе нацистов, – перебил Вернер, и Иоганна повернулась к нему. Её глаза метали молнии. – Но она должна, и мы должны, и вот в чём разница. А что касается выставки, – её губы скривились в усмешке, – я бы никогда не пошла на такое мероприятие, никогда, даже из чистого праздного любопытства. Я бы не заплатила ни гроша за отвратительную нацистскую пропаганду, потому что это всё пропаганда и ложь, чтобы заставить таких, как вы, ненавидеть евреев, когда у вас нет абсолютно никаких причин для этого. Совершенно никаких причин. – Выдохнувшись, она откинулась на спинку стула, а за столом воцарилась ошеломленная тишина. Биргит взглянула на Вернера и увидела, что он изумлён и рассержен, а потом перевела взгляд на Франца. Сияя, он с любовью и гордостью смотрел на Иоганну, и Биргит внезапно охватила чудовищная зависть. Почему Иоганна достойна любви, а она – нет? Почему всё должно рухнуть лишь из-за какого-то глупого разговора о выставке, которую видел только Вернер? Что за глупость! Он не сказал ничего ужасного. И всё же она чувствовала пустоту, будто холодный ветер свистел прямо сквозь её тело, обжигал её изнутри. Эта пустота говорила об обратном. – Прошу вас! – взмолилась она. – Это всё болтовня ни о чём. – Ни о чём! – Иоганна вновь вскипела, и Биргит захотелось её как следует встряхнуть. – Просто о выставке, вот и всё! К чему такое… такое негодование? – Боюсь, это всё моя вина, – вмешался Вернер, положив ладони на стол. – Я прошу прощения за любое оскорбление, которое я мог непреднамеренно причинить. Я, конечно, не хотел проявить неуважения к таким радушным хозяевам. – Не стоит извиняться, – как можно дружелюбнее ответил Манфред, хотя и выглядел несколько потрясенным жарким разговором. – Ты же наш гость, в конце концов. Это мы должны извиниться за то, что приняли тебя так нелюбезно. – Папа… – начала Иоганна голосом, полным возмущения, но отец одним взглядом заставил ее замолчать. – Давайте перейдём в гостиную, – предложил он. – Вернер, ты когда-нибудь слышал, как Биргит поёт? Биргит совершенно не хотелось петь, но продолжать неприятный разговор ей хотелось ещё меньше, поэтому она послушно стояла у фортепиано и под аккомпанемент Франца выводила «Конную повозку», народную песню, которая, безусловно, никого не могла оскорбить. Иоганна несколько нелюбезно подпевала, и Биргит показалось, что она хоть немного раскаивается в своем порыве. Но как и следовало ожидать, без звонкого сопрано Лотты это было действительно никуда не годное представление, и вряд ли кто-то почувствовал что-нибудь, кроме облегчения, когда оно наконец закончилось. Вскоре Вернер ушёл, и это тоже, казалось, принесло облегчение. Биргит проводила его вниз по лестнице, мучаясь тоской, обидой и беспокойством. Она понимала, что не сможет пропустить мимо ушей всё, что он говорил. – Боюсь, всё прошло не так, как я надеялся, – нервно смеясь, сказал он по дороге через тёмный магазин. – Ты бы предупредила, что в твоей семье так любят евреев! – Он говорил вроде бы в шутку, но Биргит застыла и, моргая, посмотрела на него. – Не говори так, прошу тебя, – тихо попросила она. – Ты ведь не имеешь в виду ничего плохого. Не можешь иметь. Я понимаю, это мелочи, безобидные мелочи, но… – Почему это для тебя так важно? – Он был скорее удивлён, чем рассержен. – Потому что… – Она беспомощно смотрела на него, не зная, как объяснить. Почему это было важно? Было бы гораздо проще не думать об этом. И всё же с каждым собранием в кофейне, с каждым разговором с Ингрид, с каждой брошюрой, прочитанной или оставленной на скамейке в парке, она всё больше понимала – да, это важно. Потому что иначе она лишилась бы способности сочувствовать, способности бороться за справедливость. – Биргит, – теперь голос Вернера был усталым, – я не понимаю. Ты ведь не еврейка. – Нет. – Но Франц был евреем. И Янош – тоже. Неужели они – неужели кто-то – заслуживал такого обращения? Ответ был очевиден. Разумеется, нет. И если она не может сказать об этом человеку, за которого хочет выйти замуж… Она смотрела на Вернера, стоя напротив него в тёмном и пыльном магазине, где звучало только их дыхание и тиканье часов, отмечавших каждый момент, и знала, какой вопрос должна ему задать. – Вернер, как ты относишься к Гитлеру? – Она чуть помолчала, но он лишь непонимающе смотрел на неё. – Честно? – К Гитлеру? – Он покачал головой, теперь совершенно сбитый с толку. – Почему ты спрашиваешь меня об этом, Биргит? – Потому что это важно. – Каждое слово болезненно пульсировало в ней. Она понимала, что не вынесет, если он решит с ней порвать, и всё из-за политики. Или, может быть, она сама с ним порвёт, если ей хватит сил. Она не знала, хватит ли их, она могла только верить. – Ну, это не должно быть очень уж важно, – ответил Вернер, и теперь в его голосе звучало раздражение. Он расправил манжеты мундира. – Потому что я не особенно много о нём думаю. Биргит, я австриец. Я служу своей стране, вот и всё. – Но то, что сказал Гитлер… законы, которые они издали… о евреях, – настаивала она. – Ты сказал, что не считаешь их такими уж плохими… – Я сказал не совсем так. – Вернер сердито фыркнул. – Я не… – Он покачал головой, уже по-настоящему злясь, и вскинул руки вверх. – Евреи, евреи! Почему тебя так волнуют проклятые евреи? – Ты знаешь хоть одного? – тихо спросила она. – Еврея? Лично, я имею в виду. Он пожал плечами, сердитый, ничего не понимающий, встряхнул головой, как конь, отгоняющий назойливую муху.