– Мне нужно было тебя увидеть, – прошептала она. Франц обнял её, притянул к себе и покачал головой. – Я очень не хотел, чтобы ты видела меня таким, – выдавил он, а потом, к ее ужасу, расплакался. – Франц… Франц…. – Я никогда не хотел, чтобы ты видела меня таким, – повторил он, и слезы потекли по его морщинистым, иссохшим щекам. – В таком месте… о Господи, это ужасное, ужасное место. – Однажды это закончится, – прошептала она. – Иначе и быть не может. – Что стало с Биргит и Лоттой? – Они в Равенсбрюке. – Как твой отец? – Всё так же. – А ты? Господи, как ты вообще сюда попала? Она в двух словах рассказала ему о своей работе, и он отшатнулся. – Ты что… работаешь на них? – Это… это не так, – поспешно ответила она. Ей не хотелось обременять его знанием деталей, информацией, которую из него можно было бы выбить пытками, если бы кто-нибудь что-то заподозрил. Какое-то время он смотрел на неё, а потом, понизив голос так, что ей пришлось изо всех сил напрячь слух, спросил: – Ты имеешь в виду, что занимаешься… другой работой? Рискуешь жизнью? – А как иначе? После всего, что произошло? Если мы не будем рисковать своей жизнью, ничего не изменится. – Но твоя жизнь, Иоганна… – Это всего лишь одна жизнь. – Она думала об Ингрид, её словах о том, что нужно служить делу, а не спасению тех или иных людей. Теперь она лучше понимала её слова и всё же в первую очередь боролась за них двоих. За то, чтобы они были вместе, чтобы жизнь, о которой они могли только мечтать, стала реальностью. – Если ты обещаешь остаться в живых, – сказала она ему, – то и я обещаю. Франц грустно улыбнулся, его губы прижались к деснам, его лицо было таким болезненно худым. – Не знаю, смогу ли я дать это обещание. – Ты должен. – Она крепко сжала его плечи, глядя ему в лицо, желая наполнить его своей силой. – Помнишь нашу квартиру в Вене? Она ведь ждет нас. Зеркала, картины на стенах, вид на Штефансплац. Клянусь тебе, она нас очень ждёт. На миг, не больше, она увидела в его глазах прежний озорной блеск. – А как же ферма в Тироле? – И она тоже, – твёрдо ответила Иоганна. – И, конечно, Париж. Ты же должен отвезти меня в Париж. – Когда у него вырвался хриплый смех, больше похожий на всхлип, она добавила: – Уж я тебя заставлю. Только попробуй меня туда не отвезти. Ты не представляешь, как я разозлюсь. Я ведь ужасно хочу увидеть Эйфелеву башню, Франц. – Нет-нет, сердить тебя я не рискну, – сказал он и слабо улыбнулся. Его глаза блестели от слез. Где-то раздался свисток и залаяла собака. Франц испуганно обернулся назад. – Тебе пора. Это так опасно для нас обоих. Тебе повезло, что за эту казарму отвечает Вернер. Он хороший человек, в отличие от некоторых других. – Так он капо? – воскликнула Иоганна. В конторе иногда обсуждали, что эсэсовцы выбирают охранников из числа заключённых, и они начинают издеваться над своими же сокамерниками ради тех или иных привилегий или даже просто потому, что могут. – Он самый лучший капо. Он делает что может: старается получше нас накормить, отправляет в лазарет, если мы больны. Не осуждай его. И уходи, – он легонько подтолкнул её в спину. – Если ты хочешь, чтобы мы оба сдержали наши обещания, ты должна уйти. Немедленно. Не надо больше так рисковать, Иоганна. Это того не стоит. Иоганна кивнула, хотя ей хотелось кричать и рыдать. Она заставила себя улыбнуться, ещё раз обняла Франца, запоминая ощущение его тела, совсем не похожего на то, которое она обнимала прежде, и долго смотрела, как он возвращается в барак, ссутулившись, как старик. После того как дверь за ним закрылась, она, не видя перед собой ничего, побрела обратно через лагерь, через ворота, в ночь. Пройдя всего несколько метров в сторону города, она рухнула на колени у обочины дороги и разрыдалась. Глава двадцать седьмая Биргит Равенсбрюк, Германия, август 1944 По лагерю пронёсся шепот, опасный, как лесной пожар. Союзники вторглись в Германию. Никто не мог этого знать наверняка, хотя в небе часто пролетали истребители, и их рычание наполняло заключённых тихой радостью, которую они изо всех сил старались не выдать и молча продолжали выполнять свою работу: таскать камни, чистить грязь, делать, изо всех сил саботируя, ракетное оружие, которое Германия отчаянно пыталась отправить на запад. Охранники, рыскавшие вокруг, стали злее, придирались и кричали по самому нелепому поводу, по вечерам вталкивали бак с кашей или похлёбкой и ещё один с цикорием или водой в их барак с такой силой, что большая часть проливалась. Они могли избить заключённого за один взгляд, который показался им дерзким, по утрам заставляли часами стоять на перекличке под беспощадно палящим солнцем совершенно безо всякой причины. Никто даже не пытался протестовать. Раз они злятся, значит, им страшно, сказала одна измождённая женщина, и её глаза ярко заблестели. Они проигрывают, они наконец-то проигрывают, и скоро всё закончится, иначе и быть не может. Биргит не была так уверена. Видит Бог, она хотела надеяться, но время и страдания заглушили в ней надежду. Она уже больше не могла себе представить, как ни пыталась, другой мир, кроме царства ужаса, которым правят нацисты. Она забыла, что такое свобода, что значит лечь в мягкую постель и вытянуться, прогуляться по улице, даже просто умыться. И даже слыша шёпот о поражении и отступлении, не верила этим слухам, не чувствовала ничего, кроме тоски и отчаяния. Конечно, нацисты будут сражаться до последнего, и даже если они проиграют, какова вероятность, что они позволят заключённым выжить, не перебьют их всех заранее, чтобы уничтожить доказательства своего зла. Нет, Биргит не видела будущего, в котором они с Лоттой – и Вернер с Францем – покидали лагерь, невредимые, здоровые и свободные. Лотта, несмотря на почти два года в Равенсбрюке, каким-то образом продолжала поддерживать свою неутомимую силу духа, несмотря на голодный паёк, непосильную работу, бесконечные оскорбления. Она молилась каждое утро и вечер, взывала к Господу и возносила Ему хвалу, шепча слова едва слышно, чтобы не привлекать внимания охранников. Шли месяцы и годы, и понемногу к ней стали присоединяться другие женщины, католички из Польши и православные русские, очень слабо владевшие или вообще не владевшие немецким, находившие радость даже в своём ужасном состоянии. Вера, за которую они держались, сияла в их глазах, на их лицах; низко опустив головы, они горячо шептали молитвы Богу, веря, что Он услышит и когда-нибудь ответит. Биргит не молилась никогда. Она не могла себя заставить, как ни убеждала себя, что это может помочь ей, как помогает Лотте и остальным. Она была слишком зла на Бога, Который не делал ничего, чтобы помочь людям облегчить эти ужасные страдания, Который просто исчез, бросив их одних. – Бог здесь, Биргит, – настаивала Лотта, и её прекрасное лицо, болезненно исхудавшее, расплывалось в слабой улыбке. Теперь она казалась ещё более неземной – её глаза сияли, тело стало совсем тонким, золотые локоны свисали спутанной массой. В отличие от евреек и полячек немецких женщин не брили наголо, пусть даже это означало, что им приходилось ходить с нечёсаными, грязными, полными вшей волосами. – Он во всём, даже если ты этого не замечаешь. Просто нужно верить. – А мне нужно видеть, – огрызалась Биргит. – И я не вижу. – После таких разговоров с сестрой она казалась себе злым человеком, но эта злость, пусть даже направленная на Бога, порой оставалась единственным, что её поддерживало. Без этой силы она сдалась бы на милость отчаяния, и тогда её борьба была бы закончена. Она уже не могла бы сохранить в себе волю к жизни, просыпаться каждое утро, вдыхать и выдыхать, преодолевать голод и холод, побои и жестокость и, что самое страшное, захлёстывающее чувство бесполезности. Когда они только что прибыли в лагерь и изо всех сил пытались приспособиться к миру, ещё более жестокому, чем тот, где они жили раньше, Биргит ждала, что её сразу убьют. Она хотела этого, потому что перспектива существования в этом живом аду до тошноты её пугала. Смерть была, конечно, предпочтительнее, если она была бы быстрой. Смерть от пули в голову была как раз такой, и множество женщин безо всякой причины были выхвачены из очереди во время переклички и поставлены к стене; их жизнь оборвалась в один миг. Всего несколько месяцев спустя Биргит перестала на это реагировать. Она чувствовала лишь усталость и порой даже раздражение, что приходится стоять и ждать, пока других расстреливают. Ещё были газовые камеры, которые строились в первые месяцы её жизни в лагере, а потом с пугающей регулярностью использовались, как правило, по большей части для евреев и цыган. Всё равно, думала Биргит, когда-нибудь может настать и её черёд, это лишь вопрос времени – и такие мысли приносили только облегчение. Она видела груды мёртвых тел, брошенных в повозки; оттуда свисали их руки и ноги. Она видела детей, бродивших по лагерю, как голодные бездомные собаки, понемногу чахнувших и умиравших, если только их не убивали надзирательницы просто для развлечения. Некоторые женщины, охранявшие лагерь, были даже более жестокими, чем мужчины. Одну из них, с каменным лицом, любившую мучить заключённых особо извращёнными методами, они прозвали «Зверем Равенсбрюка». Время от времени евреек выстраивали в шеренги и уводили куда-то, откуда они никогда не возвращались. Полячек забирали поодиночке, и порой они приходили обратно, но уже не могли ни работать, ни даже передвигаться, а их глаза становились остекленевшими от пережитого ужаса. Биргит слышала, что над этими несчастными, которых называют «канинхен» – кроликами, ставят медицинские эксперименты. Эти слухи были невыносимы, хотя ей и казалось, что больше она не услышит ничего, что способно удивить её или испугать. Она чувствовала себя цепенеющей, каменеющей, будто душа вытекала из неё день за днём, капля за каплей, и с этим ничего нельзя было поделать. Теперь, проведя здесь почти два года, она уже ничего не чувствовала, кроме усталости, и всё же не умирала. Каждое утро их с Лоттой и сотнями других заключённых посылали разгребать грязь, и Биргит казалось, что бесполезнее этого занятия трудно и придумать и что этот тяжёлый, изнурительный труд, без отдыха, почти без еды убьёт их обеих; женщин, которые падали, не в силах продолжать, избивали или пристреливали на месте. Но однажды кто-то из начальников лагеря узнал, что до войны Биргит была часовщицей, и отправил её на фабрику «Сименс» делать двигатели для ракет «Фау-2». Лотту отправили на другую фабрику, таскать металлические листы, так что они виделись лишь по вечерам, за скудным ужином, после которого Биргит падала в постель, а Лотта начинала вечерние молитвы. Работать на фабрике было легче, чем чистить грязь, но в то же время ужаснее. Биргит понимала, что эти ракеты будут использованы против невинных людей и против союзников, которые должны были спасти её и всех, кто ей дорог, хотя она уже не молилась об этом и почти в это не верила. Работа, которую здесь выполняли, была гораздо важнее для военных действий Германии, чем уборка грязи, поэтому заключённых постоянно патрулировали хмурые надзирательницы, не щадившие тех, кто, с их точки зрения, работал слишком медленно. Почему-то надзирательницы думали, что побои ускорят процесс, но Биргит знала, что это не так. Проработав с месяц, Биргит как-то обвела глазами груду деталей двигателя на своём рабочем столе, и до неё дошло, как можно с помощью простого поворота пальцев сделать так, что двигатель станет неисправным, и никто не узнает об этом, пока не станет слишком поздно – пока ракета не будет запущена. Помедлив всего секунду, она чуть повернула деталь и не моргнув глазом продолжила работу. Её пальцы даже не дрожали, когда она складывала остальные детали вместе. Наказанием за саботаж была смерть – либо повешение, либо пуля в голову, и то если повезёт. Хуже всего приходилось тем, кого выбирали своими жертвами садистки-надзирательницы: они могли стрелять по заключённым, как по мишеням, или травить их собаками, огромными слюнявыми овчарками, которые хрипели и рвались с цепи. Но я же в любом случае здесь погибну, думала Биргит, принимаясь за новый двигатель. Почему бы и не рискнуть? Надзирательницы, патрулировавшие их, не смогли бы понять, что Биргит делает не так, но она всё равно понимала, что может попасться. Каждый двигатель был пронумерован, и номер был связан с заключённой, делавшей этот двигатель. Если ракета не взорвётся, выяснить, по чьей вине это произошло, не составит труда, думала Биргит… но к тому времени или война закончится, или меня не станет. Это осознание, как ни странно, её успокаивало. Когда надзирательница прошла мимо, Биргит в третий раз сделала то же самое. На этот раз женщина, сидевшая рядом с ней, Фрида, заметила это и тихо ахнула. Биргит с безмолвной мольбой перехватила её взгляд. Надзирательница вновь направлялась к ним. Фрида могла сдать Биргит, чтобы спасти собственную шкуру. – Шау вег, – прошептала Биргит. Смотри в сторону. Фрида отвернулась, и Биргит набрала в грудь побольше воздуха. Выдаст, не выдаст? Может быть, это её последние минуты. Что ж, пусть будет так. Надзирательница приблизилась, и Биргит бросило в ледяной пот. Она была до смерти испугана и в то же время совершенно спокойна – её тело дрожало, но рассудок был спокоен. Когда надзирательница отошла, Биргит рискнула взглянуть на Фриду. Женщина чуть заметно улыбнулась ей и едва слышно прищёлкнула пальцами. Ликуя от облегчения, Биргит продолжила работу. Так шли месяцы, над головами узниц пролетали самолёты, и бомбы падали на Берлин, находившийся всего в семидесяти пяти километрах отсюда. Иногда они слышали треск и стук, и небо освещалось странным, потусторонним оранжевым цветом – это значило, что город неподалёку от них бомбят. – Уж лучше бы меня убила бомба, чем нацист, – однажды ночью шепнула Биргит Лотте, когда они лежали на досках, служивших им кроватью, с обеих сторон зажатые другими женщинами и накрытые тоненькими одеялами, хотя был сентябрь и по утрам земля покрывалась инеем. Слышался далёкий треск бомб, рычание самолетов. Лотта обняла её, но не сказала ничего о Боге; она перестала говорить о нём с Биргит, поняв, что этим только раздражает сестру. – Скоро всё кончится, – просто сказала она. – Непременно кончится. Мы должны продержаться, Биргит, ещё немного. В лагере шептались и шептались, пожар разгорался всё сильнее. Союзники освободили Париж, бормотали себе под нос заключённые. Парижане танцуют на улицах. В сентябре освободили Бельгию, а вскоре настанет черёд и Нидерландов! Они идут! Идут американцы и британцы! Но ещё были советские солдаты, о зверствах которых надзирательницы любили с садистическим удовольствием рассказывать заключённым. Биргит старалась зажимать уши и не слушать их мерзких слов об убийствах и изнасилованиях, но чувство безысходности её всё равно не покидало. Советские войска доберутся до Берлина и Равенсбрюка раньше американских и британских, думала она.