– Мы не можем точно знать об этом, – настаивала Лотта, но Биргит знала. Никакой надежды не было – обе они оказались здесь, Франц и Вернер или погибли, или тоже попали в такой же лагерь, отец сошёл с ума и тоже, вполне возможно, погиб. А мать и Иоганна? Биргит даже представить не могла, где они, как они, живы ли они вообще. Так почему бы не случиться новому злу? Богу на всё плевать. Биргит не говорила об этом Лотте, потому что не хотела задеть её чувств, но горячая обида жгла ей сердце и желудок. В конце сентября, когда лето угасло и воздух стал холодным, Биргит начала кашлять. Сначала в груди появилась какая-то щекотка, ощущение, что она не может как следует отдышаться. А потом однажды утром, проснувшись, она почувствовала, что её горло словно пылает в огне и в него впились бритвенные лезвия. Каждый глоток давался с невыносимой болью. С больными заключёнными здесь не церемонились. Никого не отправляли в больницу, лишь иногда тем, у кого была лихорадка и высокая температура, позволяли на день остаться в ледяном бараке под тонким одеялом. Тех, кто был слишком болен, чтобы приносить пользу, на носилках оттаскивали в грузовики, маршрут которых никогда не проходил дальше газовых камер и крематория. Как бы сильно Биргит ни хотелось умереть, так она умирать не хотела. – Нужно держаться, – повторяла Лотта, без колебаний отдавая сестре своё одеяло, свою миску супа. – Они скоро придут, Биргит. Я тебе клянусь. – Кто же? Американские солдаты или советские? – этот мрачный вопрос потонул в приступе судорожного кашля, разрывавшего грудь Биргит, пронзавшего её раскалёнными ножами. Её тело покрывал ледяной пот, она безудержно дрожала, едва могла выстоять утреннюю перекличку, и всё же из последних сил боролась, потому что альтернатива была ещё хуже. Её злило, что, пережив две зимы в лагере, она заболела теперь, когда в воздухе ещё витал намёк на лето, словно злая насмешка. – Это оттого, что ты так ослабла, – мягко объясняла Лотта, смачивая лоб сестры и с ложки кормя её супом. – Твоё тело просто сдаётся. – Но я не могу сдаться. – Отчаяние, мучившее её так долго, сменилось горячим желанием сопротивляться до конца. Теперь, когда победа была – может быть – такой близкой, оставалось лишь верить в неё. Так что она продолжала вставать и, шатаясь, ходить на работу. На фабрике она с трудом возилась с деталями – пальцы словно распухли, стали неловкими, сознание путалось, и она с трудом могла сосредоточиться. Работа замедлилась, и Фрида тайком, когда никто не видел, стала ей помогать. – Без лечения ты долго не протянешь, – пробормотала она себе под нос, когда их вечером вели в бараки, и Биргит споткнулась. Она упала бы, если бы Фрида не схватила её за локоть. – Вот как, лечения? – прохрипела Биргит и попыталась ядовито рассмеяться, но не вышло. Всё тело болело, голова раскалывалась, в глазах плыло, а грудь пылала огнём. Смерть казалась почти – почти – желанной. – Что же мне, попросить у них лекарство? Тёплый компресс? Или… – Даже один день в больнице тебе поможет, – ответила Фрида. В её тёмных глазах читалось беспокойство. Она была полячкой с примесью еврейской крови, и Биргит поражало, что она ещё жива, ещё здесь. Большинство евреев уже были отправлены в газовые камеры. – Ты хорошая работница, а им сейчас как никогда нужны чёртовы двигатели. Они не захотят тебя терять. Но если они и не хотели, они никак это не выразили, потому что когда тем же вечером, по настоянию Лотты, Биргит всё же решилась обратиться в лазарет, её без разговоров отправили обратно после долгого ожидания в обшарпанном коридоре с другими женщинами, которые, несмотря на отчаянный кашель и нездоровый румянец, столкнулись с таким же равнодушием. – Прошу вас, – прошептала Биргит медсестре, прежде чем та захлопнула перед ней дверь. – Уверена, у меня лихорадка… – Кровати переполнены, – ответила медсестра, но не без сочувствия. У неё были несчастные глаза, и Биргит подумала, как, должно быть, тяжело заботиться об этих бедных женщинах, измученных болезнями, голодом и страданиями, понимая, что большинство из них в любом случае погибнут или будут убиты. – Прошу вас… – снова прошептала Биргит, цепляясь за дверной косяк, чтобы удержаться на ногах. Ей внезапно стала невыносима мысль о том, чтобы вернуться в казарму – к жёсткому деревянному настилу, который она должна была называть кроватью, к рваным одеялам, почти не дававшим тепла. Перекличка, иногда уже в четыре часа утра, одиннадцать часов работы… она не могла этого вынести. Она не могла. – Мне не нужна кровать. Подойдет даже стул… – По крайней мере, в лазарете было тепло, и можно было сидеть, и спать, и ощущать тепло… в тот момент это казалось настоящим чудом. – Прошу вас, – сказала она в третий раз и по глупости потянулась костлявой, похожей на птичью лапу рукой к медсестре. Та отшатнулась. Её доброта имела границы. – Прости, – отрезала она, на этот раз твёрдо, и закрыла дверь. Биргит какое-то время стояла, не в силах пошевелиться, покачиваясь на неверных ногах. Другие женщины уже ушли; она была одна, и никто не мог ей помочь. Десятиминутная прогулка до барака ощущалась как десять километров. Она не думала, что сможет их пройти. Она была уверена, что не сможет. Лотта хотела пойти с ней, но Биргит отказалась, потому что у сестры могли возникнуть неприятности оттого, что она вечером без разрешения покинула барак. Даже если бы надзирательница, дежурившая в этот вечер, разрешила бы отлучиться, другие могли решить иначе. Но теперь ей отчаянно хотелось, чтобы Лотта была рядом и, если она упадёт, помогла ей подняться. Если её обнаружит надзирательница, думала Биргит, ничем хорошим не кончится. Она медленно повернулась и оглядела лагерь. В темноте однообразные, квадратные бараки вдруг показались ей похожими на буханки хлеба в окне витрины булочника. Хлеб… тёплый, белый хлеб, только что из печи, с золотистой корочкой, которая так хорошо получалась у мамы, тающее в его волшебной мягкости масло… Когда она в последний раз ела что-то настолько прекрасное? С кропотливой медлительностью Биргит переставляла ноги. Требовалось предельное внимание, чтобы управлять каждым шагом. Она сделала всего десять или одиннадцать, а потом споткнулась и едва не упала. Каким-то образом мысли о хлебе и маме, которая его пекла, помогали держаться. Так что она представила добрую улыбку отца, и свой футляр для инструментов, футляр из мягкой кожи, с её инициалами, выгравированными на крышке… Представила, как Франц играет на пианино, и все дружно поют… Воспоминания пронеслись в её голове калейдоскопом красок, тепла и любви. Первый поцелуй Вернера, который так её удивил, и его улыбка, лучше всяких слов говорившая, что Биргит ему очень-очень нравится. Солнце, встающее над Зальцкаммергутом, утренний перезвон колоколов, мамины прюгельторте, золотисто-пышные, наполненные сливками… какими юными тогда были сёстры! Какими свежими, каким невинными, с каким любопытством смотрели на мир! Всё было впереди… всё… Ещё один шаг; ноги тряслись, колени совсем ослабли. В глазах потемнело. Я не могу сейчас вот так погибнуть, осознала она с внезапной, ошеломляющей ясностью. Лотта права. Всё может закончиться совсем скоро – через несколько месяцев или даже недель. Я вновь увижу семью… Вернера… Я не могу сейчас погибнуть. Не могу… Слова вспыхивали в голове, но всё тело отчаянно сопротивлялось. Она сделала ещё щаг и вновь споткнулась, рухнула на колени. Не могу, не могу… Руки с силой ударились о землю, голова закружилась. Где-то вдалеке залаяла собака, одна из жутких овчарок, любивших рвать заключённых на кровавые ошмётки. Я должна встать, думала Биргит, должна. Прежде чем собака до меня доберётся… Но тело не слушалось, как она ни умоляла. Руки тряслись, и, с трудом поднявшись, она вновь рухнула на землю, впечаталась щекой в застывшую грязь. Голова вдруг перестала кружиться. Собака лаяла, а Биргит лежала, распластавшись, на земле; последние силы наконец её покинули. Всё было так спокойно, небо – такое тёмное и мирное, в воздухе витала прохлада…Скоро наступит октябрь, и если она сможет повернуть голову, она увидит звёзды… Её глаза сами собой закрылись. Собака залаяла снова. Глава двадцать восьмая Лотта Сентябрь 1944 Прождав около часа, Лотта решила пойти и посмотреть, как там сестра. Она с самого начала хотела проводить Биргит до лазарета, долго настаивала на своём, но Биргит была решительнее. – Не хочу, чтобы у тебя были неприятности, – прохрипела она между приступами кашля, сотрясавшими всё её худое тело так, что она сгибалась пополам. – В любом случае меня отправят назад, и всё. Ты же понимаешь. – Они не посмеют! – воскликнула Лотта. Биргит, похоже, не понимала, насколько больна – её лицо было очень бледным, щёки лихорадочно пылали, и, приложив ладонь к её лбу, Лотта тут же отдёрнула руку – таким горячим был её лоб. – Посмеют и отправят, – буркнула Биргит. Надзирательница, у которой она попросила разрешения выйти, угрюмо кивнула, и она поднялась и вышла в ночь. Лотта начала читать молитвы, но слова почему-то казались лишёнными всякого смысла. Боже, приди к нам на помощь. Господи, помоги нам… Сейчас они были важны как никогда и всё же не проникали в её сознание. Что, если они в самом деле отправят Биргит обратно? Магда, католичка из Украины, которую пощадили за её незаурядные медицинские навыки, уничтожив её родную деревню, коснулась её руки. – Всё будет в порядке, – сказала она на ломаном немецком, – ей помогут. Лотта кивнула и попыталась улыбнуться. Но время шло, и её беспокойство росло с каждым словом молитвы, слетавшим с губ. Как она могла отпустить Биргит одну? Она была больна, так сильно больна. Поднявшись, Лотта проскользнула мимо надзирательницы и направилась к лазарету. Заключённым не стоило разгуливать по лагерю в одиночку без серьёзных на то оснований. Надзирательницы были жестоки, и их жестокость росла с каждым днём. Они любили показывать на примере провинившихся, что бывает с теми, кто им не подчиняется, а ещё таким образом развлекались, стараясь развеять скуку и страх. Лотта быстро шла к лазарету, стараясь держаться в тени. Хотя был конец сентября, воздух уже стал холодным, и она беспокоилась за сестру всё сильнее и сильнее. Наконец лазарет показался в поле её зрения, и в нескольких метрах от него она увидела распластанное на земле тело. Биргит. Лотта рванула к ней, опустилась на колени, сжала в объятиях. – Биргит… Биргит… Лицо сестры пылало, но тело было холодным, обмякшие руки и ноги казались бескостными. Она приоткрыла глаза и тут же вновь закрыла. Лотта закусила губу, чтобы не расплакаться. – Я придумаю, как тебе помочь, – пообещала она и огляделась, но никого не увидела. И кто здесь вообще мог им помочь? Присмотревшись, она различила вдалеке зловещую фигуру охранника СС в сером пальто, тащившего за собой овчарку на цепи. Он словно явился из её ночных кошмаров. Но выбора не было. Лотта поднялась с колен и протянула ему руку в отчаянной мольбе. – Пожалуйста, пожалуйста, вы не могли бы нам помочь? Моя сестра очень больна. Она работает на фабрике «Сименс»…она очень хорошая работница, она раньше была часовщицей. Охранник подошёл ближе. Собака рвалась вперёд, натягивая цепь. Не двигаясь, Лотта выдержала скользивший по ней взгляд тёмных глаз. Его волосы под козырьком фуражки были такими же тёмными, щёки – румяными, взгляд – проницательным и оценивающим. Лотта не представляла себе, что он сейчас сделает: выхватит пистолет, натравит на её сестру собаку или, ради всего святого, согласится помочь. Боже, приди к нам на помощь… К изумлению Лотты, он привязал собаку, наклонился к Биргит и подхватил её на руки. Она, конечно, весила не больше связки веток, так легко он её нёс… но куда? У Лотты вырвался не то жалобный, не то протестующий стон. Охранник обернулся и сосредоточенно посмотрел на неё. – Я отнесу её в больницу. – Спасибо, – прошептала Лотта, но мужчина продолжал смотреть на неё с пугающей настороженностью. – Ей предоставят кровать, лечение, время на отдых. – Спасибо, спасибо вам. – Лотта с трудом верила в то, что слышит. Спасибо Тебе, Господи… – Но ты должна будешь заплатить. Его уверенный голос отозвался во всём теле Лотты, смотревшей ему прямо в глаза. Она, конечно, поняла, что он имеет в виду. Среди заключённых находились женщины, которые шли на такое, и другие их презирали, ненавидели, иногда даже избивали. Лотта сглотнула, кивнула. – Да. Хорошо. Мужчина улыбнулся, и Лотта внезапно поняла, что уже его видела. Это он два бесконечных года назад назвал её хорошенькой и хлопнул по заду, когда она шла в душ. Она отступила в сторону, давая ему пройти. Холодный ветер усилился, и она, обвив себя руками, ждала, когда он вернётся, не зная, что делать, как себя вести. Вдруг он потребует прямо сейчас пойти с ним и… Она не могла позволить себе думать о том, что произойдёт. Спустя всего несколько минут он вышел из лазарета. – Всё улажено. – Спасибо, – вновь сказала Лотта. Она не знала, можно ли ему доверять. Он мог просто, наслаждаясь собственной жестокостью, пообещать помочь, только чтобы закинуть Биргит в тележку и распорядиться увезти её в крематорий. Лотта постаралась отогнать эти мысли. Надо было верить. Охранник мотнул головой в сторону той части лагеря, где заключённые никогда не бывали, – в сторону казарм охранников СС, отдельного анклава. – Пошли.