Она молча последовала за ним, оцепеневшая, как во сне. Именно это она чувствовала, когда шла от аббатства Ноннберг до Гетрайдегассе – словно она была кем-то другим, лишь наблюдавшим со стороны и с отстранённым, кротким любопытством гадавшим, что будет дальше. Казармы охранников оказались роскошнее, чем она ожидала. Помимо бараков на этой территории располагались небольшой магазин, конференц-зал и даже кинотеатр. Это был, можно сказать, уютный маленький городок среди разрухи и зла, городок, который построили сами для себя те, кто творил это зло. Вокруг слонялись несколько надзирателей, как мужчин, так и женщин, но никто даже не взглянул на неё. Лотта предположила, что они к этому привыкли; охранники довольно часто брали с собой заключённых, и до нее доходили слухи об их романах с надзирательницами. Здесь, в этом анклаве, жизнь обладала определёнными нормами, о существовании которых она забыла. Охранник провёл её в барак, в отдельную комнату. Лотта увидела кровать, стул, умывальник, несколько крючков для одежды. Он закрыл за собой дверь, его пальто коснулось руки Лотты. – Сперва помойся, – велел он, чуть скривив губы. Лотта поняла, что от неё смердит. Кровать скрипнула, когда охранник на неё уселся, и Лотту пронзило осознание, что он будет наблюдать за процессом. Она осторожно подошла к умывальнику, на котором стоял кувшин с водой, лежали кусок мыла и грубое полотенце. – Мне… – начала она, потому что брать мыло охранника для заключённого могло считаться дерзостью, за которую ожидала смерть. – Да, – нетерпеливо пробормотал он, указав на мыло. На миг, всего только на миг, Лотта подумала, что не может вот так пожертвовать гордостью и честью, но тут же осознала бессмысленность сопротивления. Если она его разозлит, он может причинить вред Биргит. И потом, она ведь уже согласилась, значит, между ними была заключена сделка, и она должна выполнять её условия. Она не станет бороться, она будет послушна даже в этом. Внезапно её пронзило воспоминание – в луче света перед ней появилось доброе лицо настоятельницы, говорившей: религиозная жизнь – это жизнь, полная мучительных жертв, абсолютного повиновения, добровольного унижения. Лотте казалось, что она поняла эти слова много лет назад, когда дала обеты, позволила остричь себе волосы, надела рясу. Но теперь они поразили её с новой силой. Вот какой оказалась её жертва, её повиновение, её унижение ради другого человека. Ради жизни другого человека. Неужели она могла оставаться монахиней, даже поступая как шлюха? Как ни поразительно – да. Она плеснула немного воды на кусочек мыла, принялась оттирать лицо и руки. – Платье, – скомандовал охранник, и на этот раз она не медлила. Она стянула грязную робу и вымыла всё тело, провела полотенцем по рукам, животу, между ног. – Волосы, – велел он, и она полила их водой из кувшина как могла, намылила их и ополоснула. Она знала, что должна быть благодарна за возможность вымыться, и решила, что будет благодарна. – Хорошо, – сказал охранник, когда она закончила мыться и стояла перед ним, голая, дрожащая. – Иди сюда. Лотта подошла к нему. Каждый шаг давался с трудом, потому что теперь её трясло не только от холода, но и от страха. Она так мало знала о том, что происходит между мужчиной и женщиной, но даже ей было ясно, что священный, полный любви союз мужа и жены совершенно не похож на то, что случится с ней. – Ужас до чего ты отощала, – заметил он, проводя мозолистой рукой по её телу от плеча к бедру. – А была когда-то такая хорошенькая. Лотта не знала, что ответить, и ничего не ответила. Другой рукой он обвил её шею и притянул к себе, заставляя его поцеловать. Его губы были твёрдыми и мясистыми, он проталкивал язык ей в рот с такой силой, что она с трудом пыталась не задохнуться. Внезапно он оттолкнул её и смерил раздражённым взглядом. – Ты что, никогда не целовала мужчину? – Нет, – просто, не задумываясь ответила Лотта. Охранник вновь пристально посмотрел на неё, выругался, а потом повернулся к ней спиной, стал доставать сигареты. Лотта неуверенно смотрела на него, чувствуя, что вызвала его неудовольствие. Ему неприятна её неопытность? Он ожидал найти здесь, в лагере, куртизанку? Она знала, что в других лагерях существуют бордели для охранников, и многих женщин для этих борделей привозят из Равенсбрюка. Он зажёг сигарету и молча курил, пока Лотта ждала и дрожала. Она не успела как следует вытереться, и капли воды стекали по её телу. Наконец он повернулся, холодно посмотрел на неё. – Врёшь. Как ты могла ни разу не целоваться? На вид тебе явно больше двадцати. – Его тон был обвиняющим. Лотта испугалась, что разозлит его ещё больше. – Я… я раньше была монахиней, – нерешительно пробормотала она. – Я пришла в аббатство, когда мне было восемнадцать. – Монахиней? – Охранник с изумлением взглянул на неё и вновь выругался. Он ещё долго курил и смотрел на неё, а она молча ждала, что случится дальше. Потом он внезапно бросил сигарету на пол, примял сапогом, повернулся к Лотте, схватил её за плечи и, вжавшись в её тело бёдрами, впился ей в губы с такой силой, что она едва не вскрикнула. Лотте закрыла глаза, когда он швырнул ее на кровать. Она слышала, как он возится с пряжкой ремня, а потом чудесным образом почувствовала, будто парит над комнатой. Это происходило не с ней. Она была высоко, высоко над этим миром, она парила, не чувствуя тяжести его тела, его прерывистого дыхания, острой пронзающей боли… Спустя вечность, хотя, конечно, всего несколько минут, он скатился с неё на кровать. Лотте казалось, что она возвращается в своё тело, её душа снова занимает эту изломанную оболочку. Она чувствовала слабость, липкость, боль. Она не шевелилась, потому что не знала, можно ли. Он судорожно вздохнул, глядя в потолок. – Знаешь, до всего этого я ведь не был плохим человеком, – сказал он и посмотрел на неё. Помедлив, Лотта повернула голову и увидела в его глазах бесконечную тоску. – Не был, – сказал он снова. Она колебалась, не зная, что ответить. – Как ваше имя? – наконец спросила она, и он приоткрыл рот от удивления. – Оскар, – ответил он какое-то время спустя, и его голос дрожал. Лотте показалось, что он может расплакаться, но его глаза тут же снова наполнились ледяной яростью. Он скатился с кровати, схватил изорванную робу Лотты и швырнул в неё. – Убирайся, – холодно пробормотал он. Когда Лотта вернулась в барак, несколько женщин посмотрели на неё, сузив глаза. – Почему у тебя мокрые волосы? – задала вопрос одна из них, и у Лотты не нашлось ответа. – С Биргит всё в порядке? – спросила Магда, и Лотта кивнула. – Да, её распорядились положить в больницу. Женщина, спросившая насчёт волос, поджала губы. На следующий день сразу после ужина Лотте удалось незаметно покинуть барак и пробраться в лазарет. У двери её, как она и ожидала, развернули и велели идти обратно, но ей нужно было прояснить ситуацию. – Пожалуйста, скажите, моя сестра здесь? Заключённая 66482? Её принёс вчера вечером один из охранников. Он обещал, что её начнут лечить… Медсестра нахмурилась, уже собираясь закрывать дверь, но вдруг посмотрела на Лотту. – Да, думаю, я поняла, о ком речь. Она здесь. – Её кашель прошёл? – В груди Лотты разлилось горячее облегчение. Биргит в безопасности, она поправится. Всё будет хорошо. – Я-то откуда знаю? – пробурчала медсестра и захлопнула дверь. Вечером, когда Лотта молилась с остальными, надзирательница внезапно выкрикнула её имя и указала большим пальцем на дверь. – Тебя вызывают, – сказала она, и все женщины в комнате поняли, что это значит, и застыли, глядя на Лотту. Она поднялась с колен и на неверных ногах вышла из комнаты. Вслед ей послышалось шипение. Опять? Так скоро? – ошарашенно думала она, направляясь к анклаву охранников, думая, могут ли её остановить, избить, даже застрелить. Заходить на эту территорию заключённым не дозволялось, но, видимо, правила были другими для таких женщин, как она. Несколько охранников, шатавшихся вокруг, посмотрели на неё, но ничего не сказали. Оскар – могла ли она думать о нём как об Оскаре, как о человеке, которого знала? – ждал её возле барака, скрестив руки, и вид у него был нетерпеливый. Лотта застыла перед ним, не уверенная, как его приветствовать. Ей хотелось спросить, сколько это будет продолжаться, но она понимала, что не посмеет задать этот вопрос, и к тому же, кажется, уже знала ответ. Столько, сколько он захочет. Он молчал, заходя в барак, и она побрела за ним, отчаянно надеясь, что сегодня ощутит то же успокаивающее онемение, как и прошлой ночью. Но в этот раз всё было иначе; она слишком хорошо чувствовала и своё громко стучавшее сердце, и боль между ног, и неизбежность ужаса, о котором старалась не думать, и отчаянную решимость. Едва она переступила порог его комнаты, он захлопнул дверь, схватил Лотту и с такой силой толкнул на кровать, что она ударилась щекой об дерево, а в ушах зазвенело. Она хотела что-то сказать, пусть даже не знала что, но он уже тянул вверх её платье, рвал тонкую ткань, прижимаясь всем телом к её спине. Закрыв глаза, она чувствовала щекой его горячее дыхание. Когда всё закончилось, он рухнул рядом, будто измученный, и накрыл глаза рукой. Лотта поправила платье, её ноги так дрожали, что она боялась, что не сможет стоять прямо. Господи, дай мне силы устоять. Она оперлась одной рукой о дверь, чтобы не упасть. – Я велел им держать твою сестру в лазарете по крайней мере две недели, – сказал он. – А когда она поправится, перейдёт в бригаду вязальщиц. И ты тоже. Лотта приоткрыла рот от изумления. Вязание носков для солдат было самой легкой обязанностью, предназначенной для женщин, которые пользовались особой склонностью начальства или которые были не в состоянии делать что-либо ещё. Некоторые даже умудрялись связать себе свитера из остатков шерсти. За этой бригадой почти никто не следил, у неё было намного больше свободы, чем у остальных. – Спасибо, – прошептала она. Оскар отвёл руку от глаз, смерил её полным тоски взглядом. – До войны я работал бухгалтером, – сказал он и, казалось, ждал ответа. – Вы скучаете по той работе? – спросила она, и он сдавленно рассмеялся, вновь накрыл глаза рукой, словно не мог вынести её вида. – Да, – тихо ответил он, – очень скучаю. – Он отвернулся от неё, ссутулился. – Можешь идти. Лотта какое-то время смотрела на него, чувствуя странное, но сильное желание утешить его – его, человека, причинившего ей боль, способного на зло, которое она испытала на собственном опыте, и зло, о котором она даже не подозревала, – ибо только небесам было известно, что он ещё совершил – и всё же человека. Человека, которого можно было простить. – Бог вас любит, – вдруг выпалила она и тут же задала себе вопрос, не сошла ли она с ума, если говорит такие слова в такой момент. Оскар долго молчал, а потом устало рассмеялся. – Нет. Он не может меня любить. – Он указал на дверь, по-прежнему стоя к Лотте спиной, и уже твёрже добавил: – Уходи. Глава двадцать девятая Иоганна Маутхаузен, Гранитверке, январь 1945 Вот уже около года Иоганна передавала Ингрид зашифрованные сообщения, непонятные ей, но, очевидно, очень важные. Каждый месяц она с этой целью исправно приезжала домой – чаще, увы, не получалось. Работы стало больше, автобусов – меньше. Несколько месяцев назад Ингрид велела ей больше не приходить в кофейню, потому что это стало слишком подозрительным, и велела переписывать код и оставлять сложенный листок под решёткой скамейки в Мирабельгартене, всегда в три часа дня в субботу. Иоганна старалась не думать о том, почему это стало очевидным, хотя причина, в свою очередь, тоже была очевидной. За ними следили – или, по крайней мере, Ингрид подозревала, что за ними следят. Каждый раз, когда незнакомец бросал папку на её стол, Иоганна задавалась вопросом, что, если это её последнее задание. Если всё выяснится, думала она, их обоих расстреляют. Дни сливались в месяцы, и уверенность в таком исходе событий всё крепла. Наверняка это был лишь вопрос времени. Однако пока она продолжала печатать, стенографировать и передавать коммунистам информацию так регулярно, как только могла. Ей очень хотелось снова отправиться в лагерь, чтобы увидеться с Францем. Однако она знала, что больше не может так рисковать, а еще чувствовала в глубине души, как бы сильно ни стыдилась этого чувства, что не хочет видеть его в таком же или ещё худшем состоянии, и для него самого это тоже будет тяжело. Осознание этого наполняло её сердце тоской и вместе с тем решительностью. Как-нибудь они всё это переживут. Как-нибудь… К новому году настроение в Гранитверке стало еще отчаяннее. День за днём, пока Иоганна печатала, в коридорах хлопали двери и стучали шаги, она слышала настойчивый шёпот и внезапные крики. Надзиратели то и дело раздражались. Все молчали, все были напряжены и в любой момент готовы столкнуться с опасностью. Другие секретарши, прежде вместе выходившие пообедать, поболтать и покурить, теперь, как и Иоганна, неотрывно сидели за столами, сгорбившись над пишущими машинками, ни с кем не встречаясь взглядом. Всё это говорило Иоганне об одном: Германия проигрывала войну, что становилось слишком явным. Американские и британские союзники уже освободили Францию, Нидерланды, Бельгию. Советские войска приближались к границам самой Германии. Почти каждую ночь самолёты обстреливали небо, и фотографии разрушений – «зверств союзников» – были очень убедительны. Они тоже доказывали факт, который, как бы газеты ни изображали «стратегическое отступление» немецкой армии, оставался фактом: вермахт проигрывал. Тридцатого января Иоганна вместе с женщиной, у которой она снимала комнату, слушала выступление Гитлера по радио. Она старалась сохранять спокойное выражение лица, когда он ругал большевизм и евреев с пронзительным маниакальным отчаянием. Когда он заговорил о великих жертвах, на которые нужно решиться, Иоганна украдкой взглянула на хозяйку, а та быстро отвела глаза. Они не обменялись ни словом, но обе поняли, что призыв Гитлера к победе на самом деле был признанием поражения.